Текст книги "Запретная любовь"

– Не могу я, мама, не могу. Самое страшное – это когда из-за тебя страдают другие. Больше такого не будет.

– Ой, Ганя, как бы тебе не пожалеть потом.

После ужина вышли с матерью на крыльцо, присели на ступеньки, Модун пристроился рядом.

– Вот Модун – собака, а останется без хозяина, с ума сойдет от тоски. А каково человеку терять близких, – вернулась к разговору Матрена Платоновна. – Ты подумай хорошенько. Что сейчас чувствует Марта?

Ответить Алексеев не успел: во двор, чуть не вышибая калитку, ворвался Николай Соловьев. Модун с лаем кинулся навстречу, но тут же узнал его и завилял хвостом.

– Ганя, это… это… – Николай выдохнул и досказал: – Мария от своих пришла, ну, и это, на Марту Жорик с ножом напал. Убил Гарейса…

– А Марта? Она жива?

– Не знаю, – растерянно поднял плечи Николай. – Я, как услышал, сразу сюда. Подожди, я быстро, спрошу у Марии.

Последние слова он договорил уже вслед Алексееву, выбежавшему со двора.

Матрена Платоновна, прижав к щекам ладони, качала головой.

Только бы она была жива, только бы она была жива, как заклинание, твердил на бегу Алексеев, только бы она была жива…

Возле барака, где жила Марта, стояла толпа: немцы, Ножигов, Трубицин, Сомов. Жорик, связанный, с разбитым лицом, лежал на земле и что-то говорил… Марты среди собравшихся не было, и сердце Алексеева обдало холодом.

– Марта! Где Марта? – закричал он, хватая за рукав Курта.

– В соседнем бараке.

– Живая?

– Живая. Андрей Гарейс на себя удар принял. Если бы не он, Марта…

Последних слов Алексеев не слышал…

Заплаканную Марту, сидевшую на кровати, утешали Августа Генриховна и несколько женщин.

– Марта! – Алексеев кинулся к ней, опустился на колени. – Марта!

Марта обхватила его голову и прижалась к ней…

Августа Генриховна и остальные женщины вышли, оставив их одних.

– Марта, мне столько надо тебе сказать. Я так люблю тебя! Я хотел как лучше, хотел, чтоб тебе было хорошо, чтоб ты жила спокойно… А получилось… Я чуть не потерял тебя… Я виноват перед тобой…

– Я тоже виновата… Я не хотела тебе навредить… Я так люблю тебя!

Они говорили, перебивая друг друга, но слова и не были нужны. Они снова были вместе.

Позднее Алексеев узнал, как все произошло. Марта задержалась в соседнем бараке, а возле своего ее встретил вышедший из-за угла Жорик. Но дорогу ему преградил Гарейс. Во время борьбы Жорику удалось нанести Гарейсу удар ножом, который оказался смертельным. Но Гарейс не отпустил Жорика, пока не прибежали мужчины, привлеченные криком Марты.

За Жориком прибыл Дрюков, и с ним два милиционера. Приехал и следователь. Следователь остался в лесоучастке, а Жорика повезли в райцентр. С прибытием начальника милиции бандит приободрился, а вот Дрюков выглядел мрачно. Весь его план полетел к черту, и надо было немедленно избавляться от Жорика. И что-то не верилось, будто Жорика поймали случайно, его ждали, и предупредить немцев мог только один человек – комендант Ножигов. Подстраховался Леонид Мартынович, испугался, что в случае смерти Марты начнут копать, выяснять, кому это было нужно. Да, ни на кого нельзя положиться. С другой стороны, зачем Ножигову рушить свою жизнь? Везет Алексееву, теперь их с Мартой никто не разлучит.

Вел Жорика к машине сам, шепнул ему, что надо делать. И когда в пятнадцати километрах от лесоучастка дорога, петляя, вышла на крутой берег Лены, Жорик запросился по маленькой нужде.

– Потерпишь, – зло бросил Дрюков. Его и в самом деле распирала злоба.

– Не могу, гражданин начальник, штаны не жалко, машина провоняет.

– Ладно, останови, – приказал Дрюков шоферу и вылез из машины.

А милиционерам сказал:

– Сидите в машине, мне с этой сволочью наедине поговорить надо.

Развязал Жорика, шепнул:

– Вернешься и докончишь дело. Сейчас бегом вниз и за деревья. Пошел!

Жорик не двинулся с места:

– Хитришь, начальничек. Я побегу, а ты мне в спину. Смотри, я Варвару предупредил, если со мной что случится, она сразу в НКВД.

– Дурак! Мне Марту убрать надо. А кто, кроме тебя, это сделает? Беги!

Жорик толкнул Дрюкова и рванул вниз по косогору… Из машины торопливо вылазили милиционеры. Жорик, как бежал, так и перевернулся через голову и распластался на спине, раскинув руки. Дрюков никогда не промахивался.

Ножигова вызвали в районное управление НКВД, он выехал вместе с Сомовым, у которого были дела в леспромхозе. В дороге Ножигов удивлялся тому, что Воробьева Лиза на похоронах Жорика плакала:

– Бил, как сидорову козу. Испоганил ей жизнь. А она – слезы ручьем. Не понимаю.

– Что тут непонятного? Она не по Жорику плакала, а по своей загубленной жизни. Да и потом, кто поймет женскую душу? Может, она по-своему любила его? Какое-то притяжение между ними было, раз сошлись, не одно же физическое влечение?

– Время подошло, вот и вышла. А что любила? Едва ли. Просто деться некуда было. Да разве она одна, скольких женщин мужья бьют, и ничего, живут.

– Жорик, конечно, изверг был еще тот. Кстати, после его смерти узнал, никакой он не Жорик, а Степан. Многое непонятно в его смерти. Зачем было в него стрелять? Разве он смог бы убежать от таких молодых, здоровых милиционеров? Конечно, нет. Это раз. И второе. Зачем ему убивать Марту Франц? Их пути нигде не перехлестнулись. Я тут поразмыслил над этим и пришел к такому выводу. Страшно сказать.

– А ты не говори, – пробурчал Ножигов.

– Тоже догадался?

– О чем?

– Да все о том же. Не знаешь, почему Дрюкова с должности сняли?

– Фаина, сестра его, срок мотает.

– Вот оно! – оживился Сомов. – Как я про это забыл. Алексеев Фаину за руку поймал. Черт возьми! Вот теперь все ясно, все встало на свои места. Есть заказ и есть мотив, а Жорик просто исполнитель. Кому сказать, не поверят.

– А ты не говори, – посоветовал Ножигов, ему начинал не нравиться этот разговор.

– Да уж само собой. Я себе не враг. Эх, как жизнь закручивает! Куда Конан Дойлю с его Холмсом…

В райцентре Сомов высадил Ножигова возле районного управления НКВД, спросил, где и когда забрать, и поехал в контору леспромхоза. А Ножигов поправил на полушубке ремень с кобурой и стал, не торопясь, подниматься на крыльцо. Где и встретил Дрюкова. Не здороваясь, Дрюков спросил:

– Не ты, Леонид Мартынович, немчуру предупредил? Жорик утверждал – его ждали.

– Я со спецпереселенцами в дружеских отношениях не состою. Что ты такой встревоженный?

– Да вот интересуются, почему я застрелил Жорика, а не попытался его задержать? Опять вспомнили про сестру. За что сидит? Поддерживаю ли я с ней связь? Надо врагов ловить, а они честных граждан допрашивают. Как там голубки, поди, от страха стороной друг друга обходят?

– Зарегистрировались на днях.

– И ты так спокойно говоришь об этом?

– А что я мог? Доложил Шипицину, на бюро райкома будет стоять вопрос об исключении Алексеева из партии. Заодно и должности лишится.

– Тебя не удивляет, почему немчура так хорошо относится к Алексееву? Не распространяет ли он среди них националистические идейки? Березовский из райпо учился с Алексеевым в Якутске, так вот он утверждает, что Алексеев плохо отзывался о тех якутах, кто говорил по-русски, и призывал говорить только по-якутски. Явный национализм. Березовский уже написал об этом в НКВД. Пусть возьмут Алексеева за жопу.

– Березовский метит на место председателя райпо, а туда хотели поставить Алексеева. Вот Березовский и суетится.

– Ты что, защищаешь Алексеева? – недобро сузил глаза Дрюков.

– Я говорю про Березовского. На Алексеева мне наплевать, – не хотел Ножигов ссориться с Дрюковым, пусть даже и бывшим начальником милиции.

– Теперь, наверное, не скоро свидимся, уезжаю в Батамай участковым. Это я-то. Хотя могли и вообще из милиции турнуть, но учли старые заслуги. Да, никому ни слова о том, что было задание Шипицина разлучить Марту Франц и Алексеева.

– Я что, на дурака похож? Вечером дома будешь?

– Сегодня нет. Надо мне одно дельце провернуть. Да и дома, как такового, у меня нет. Тонька к Гордееву ушла, к слюнтяю из райисполкома. Сучка! – Дрюков зло сплюнул и, не прощаясь, стал спускаться с крыльца.

«Дельце», о котором говорил Дрюков, касалось Варвары-буфетчицы. Блефовал Жорик или нет, когда пригрозил Варварой в случае его смерти? Пойдет или не пойдет Варвара в НКВД? Дрюков должен был это точно знать, а не сидеть и гадать… Ожидание – хуже смерти. Он должен решить этот вопрос, мешающий ему жить спокойно.

До вечера было еще далеко, и Дрюков купил две бутылки. И в опостылевшем после ухода жены доме сидел, пил, уставившись на ее фотографию, уже зная, что он будет делать.

Варвару Дрюков встретил в самом безопасном для его плана месте – в проулке, там, где с двух сторон тянулись огороды, и никто не мог его увидеть. Когда он отлепился от забора и шагнул к Варваре, сказав как можно спокойнее: «Добрый вечер, Варвара!», – она каким-то внутренним чутьем сразу все поняла и почему-то обхватила двумя руками шею, словно боялась, что он ее задушит. Дрюков быстро подошел и ударил ножом, чувствуя, как острая сталь легко входит в ее тело. Варвара охнула и осела, успев сказать лишь два слова:

– Больно, мамочки!

Дело было сделано, но удача окончательно покинула Дрюкова.

Варвару мужики любили за ее покладистость, за безотказность, но, стараясь выглядеть верной, дожидающейся мужа женой, она не позволяла себя провожать, и кавалеры или ждали ее возле дома, или шли следом, чтоб не привлекать внимание.

В этот вечер за Варварой следовал Березовский, тот самый, из райпо, о котором Дрюков днем упоминал в разговоре с Ножиговым. Как ни странно, но Березовский даже в темноте узнал хищную фигуру Дрюкова и удивленно спросил, еще не до конца врубаясь в происходящее:

– Алексей Станиславович, ты что это делаешь?!

Но стоило только Дрюкову сделать шаг в его сторону, как Березовский с диким криком «Убивают!» кинулся бежать. Преследовать его было бесполезным делом, и Дрюков рванул к дому, чтобы собрать все необходимое.

Возле дома постоял, послушал. Сколько у него времени? Минуты, час? Первым делом менты, – Дрюков усмехнулся, – поедут к месту убийства – удостовериться, а уж потом сюда. Входил в дом, как вор, зажег настольную стеклянную керосиновую лампу, фитиль прикрутил и при ее тусклом свете накидал в рюкзак то, что, как посчитал, понадобится ему в ближайшее время. Долго стоял, оглядывая родные стены. Здесь он прожил несколько счастливых лет. И как быстро все рухнуло! Взял лампу, подошел к двери и, обернувшись, грохнул лампу о стену. Пламя радостно охватило сухое дерево, стекло на пол. Дрюков медленно, словно раздумывая, правильно ли он поступает, закрыл за собой дверь, оставляя за ней всю прошлую жизнь и прощаясь с ней.

Оставалось лишь одно незаконченное дело – Алексеев.

Все эти годы Дрюков распалял в себе злобу к Алексееву, пытаясь заглушить очевидное: причиной всех его несчастий была родная сестра Фаина. Разве он не догадывался, откуда такое изобилие на столе у сестры, и не в праздничные, а в будние дни? А свертки, которые Фаина привозила сама или передавала с Ножиговым? Но как, не обидев сестру, сказать ей, чтобы прекратила этим заниматься? Не скажешь ведь: не воруй, Фаина! Но и молчать, вроде как, не с руки. Он – главный милиционер района, а сестра… Дрюков даже мысленно старался не произносить слово, что вертелось у него в голове. Но когда Фаина в очередной раз заявилась с «подарком», не вытерпел и намекнул, что рано или поздно все, кто залазит в государственный карман, попадут в тюрьму. Сестра обиделась, расплакалась:

– Ты что, меня за воровку считаешь? Ну, взяла немного, а что, смотреть, как председатель все пропьет?

– Но ты понимаешь, что можно сесть даже за самую малость?

– Да быстрее сядет председатель, чем я.

И оказалась права.

Когда в сельпо пришел Алексеев, Дрюков попросил Фаину остановиться. Мол, и так хорошо живешь, дети сыты, обуты, что еще надо? Да и обо мне подумай, если тебя поймают, меня из милиции попрут. Да и неизвестно, как поведет себя новый председатель. И вообще в ее подарках он больше не нуждается.

– Может, вообще меня на порог не пустишь? И не смотри на меня так. Я же знаю, что делаю. Все будет хорошо.

Когда Фаину посадили, Дрюков всем говорил, что сестра не виновата, все подстроил Алексеев. И в конце концов уверил в этом и себя. И чем хуже становились его дела, тем сильнее он винил Алексеева. Но в голове кто-то с настойчивостью дятла твердил имя настоящего виновника – Фаина, Фаина, Фаина…

Ножигов вернулся из райцентра поздно, в одиннадцать вечера, но это не помешало ему тотчас отправиться к Алексееву.

Возле калитки его встретил лаем заметно подросший Модун. И тут же на крыльце появился Алексеев, успокоил пса.

– Я к тебе, Гавриил Семенович. Извини, что не вовремя, но такое дело, – крутанул комендант поднятой рукой.

– Проходи, – Алексеев был немало удивлен приходом Ножигова. После ареста Марты он с ним даже не здоровался при встрече.

– Поговорим во дворе.

– Подожди, оденусь, – Алексеев зашел в дом и вскоре вернулся в полушубке, шапке и валенках.

Ножигов, не торопясь, снял рукавицы, сунул за отворот полушубка, вынул из кармана пачку «Беломора», протянул Алексееву, достал папиросу себе. И лишь когда затянулся и с шумом выдохнул дым, сказал:

– А дело такое. Я не должен тебе этого говорить, рискую многим, но все же хочу предупредить. Березовский написал на тебя донос в управление НКВД, вроде бы ты, во время учебы в техникуме, агитировал против русского языка и призывал говорить только по-якутски. Это явное обвинение в национализме, и если дадут ход, 58-я тебе обеспечена. Я что пришел. Завтра на бюро тебя исключат из партии, я в этом уверен. Шипицин на тебя злой, да и другие. Получается, тебе баба дороже партии. Не каждый может в это поверить. И невольно возникает вопрос, а нет ли тут чего другого? Есть, – комендант поперхнулся дымом и долго откашливался. – Есть, вот заявление Березовского. В такой ситуации тебе желательно бы остаться в партии, хоть какая-то будет надежда. Может, тебе повиниться на бюро, сказать, что порываешь с Мартой… Подожди, не перебивай. Ты вдумайся в то, что я говорю. Дело очень серьезное, ты уж мне поверь. Серьезней некуда. До утра у тебя время есть – думай. И еще. Я тебе ничего не говорил. Пока. Весь день на ногах, устал, как собака, – Ножигов снял шапку, пригладил волосы и зашагал к калитке.

Марта встретила Алексеева встревоженным взглядом:

– Зачем он приходил? Что ему надо?

– Насчет завтрашнего бюро райкома. Посоветовал повиниться, чтоб не исключили из партии, – нарочито громко ответил Алексеев, зная, что мать и Августа Генриховна тоже встревожены.

– Надо же, какой заботливый! Сначала вредил нам, засадил меня в тюрьму, а тут приперся на ночь глядя.

– Люди не делятся только на хороших и плохих. Таких мало. Большинство находится на грани добра и зла. Вот и Ножигов чувствует вину за содеянное. Да хватит о нем. Пошли спать.

– Ты ничего не скрываешь? – шепнула Марта.

– Ничего, – не стал Алексеев преждевременно огорчать жену, может, все и обойдется. Хотя верил в это с трудом.

С Березовским они, действительно, учились вместе. Березовский, как и Алексеев, жил в русском селе и говорил только по-русски, если к нему обращались на якутском, разводил руками. Но однажды Алексеев случайно подслушал его разговор с приехавшей навестить сына матерью, и оказалось, Березовский отлично «капсекает» на якутском. После этого Алексеев и выговорил ему, что стесняться своего языка, своей культуры и обычаев – подло. И вот, через много лет, эти его слова аукнулись. И Алексеев не хуже Ножигова знал, чем ему это грозит. Но виниться на бюро райкома не собирался.

Алексеева из партии исключили единогласно, да этого и стоило ожидать после пламенной речи Шипицина, назвавшего Алексеева пятном на районной партийной организации, пятном, которое нужно немедленно смыть. Напомнил секретарь собравшимся и слова Смирнова – «решать с этим вопросом сразу, раз и навсегда».

Речи других членов бюро оригинальностью не отличались:

– Товарищи, на наших глазах произошло страшное превращение. Алексеев противопоставил свои животные инстинкты, именно инстинкты, так как нам, взрослым людям, употреблять слово «любовь» просто несерьезно, противопоставил идеалам социализма. И все, нет коммуниста, а есть опасный для общества человек, своим поведением дискредитирующий партию, на радость нашим врагам.

– Дело не в том, что Алексеев женился на спецпереселенке, дело в том, что он проигнорировал наши предупреждения, поступил явно назло, наперекор, и я считаю это вражеской вылазкой.

– Бывало, ошибались товарищи, но прислушивались к мнению коммунистов и становились на правильный путь. А в случае с Алексеевым – это вызов партии, обществу. Это явно продуманный провокационный шаг.

– Я не понимаю, как получилось, что Алексееву столько лет удавалось нас дурачить, как ему удалось пролезть в ряды партии, чтоб попытаться взорвать ее изнутри? И меня волнует следующее: неужели после этого он будет жить как ни в чем ни бывало? Он оскорбил партию, он враг. И должен получить по заслугам.

Алексеев смотрел на сидящих с ним рядом членов бюро и думал, почему эти, в общем-то, нормальные люди, здесь, на бюро, ведут себя так, словно на пороге райкома у всех вынули души? Голосовали не те, кого он знал, с кем был в хороших отношениях, голосовали другие, лишь похожие на настоящих. Юеры, вспомнил Алексеев персонажей из якутских преданий, не знавших любви, сострадания и приносящих лишь несчастье. И как подумал об этом, так сразу прошла обида за несправедливое решение. Что можно ожидать от таких? И, оглядывая их, решивших его судьбу, вслух произнес:

– Юеры.

Тут же заметил, как зло глянули на него якуты Симонов и Туласынов, как они переглянулись между собой, пошептались… и промолчали.

– Что? Что вы сказали… Алексеев? – спросил Шипицин, опустив слово «товарищ».

– Да я так, о своем.

– Видите, товарищи коммунисты? Даже в такие минуты Алексеев думает только о себе. Что на сто процентов подтверждает правильность нашего решения. Что для настоящего коммуниста было бы горем, для него пустая формальность. Сдайте билет, Алексеев.

Алексеев положил билет на стол и быстро вышел, не желая оставаться в их обществе.

До последней минуты он не верил, что его могут исключить из партии за любовь к женщине. Хотя для них любви не существует – это всего лишь слово, которое им даже произносить стыдно. Алексеев вспомнил день, когда получил билет, как он был рад и горд. Чувствуя, как к горлу подступает комок, поспешил к выходу.

Жадно вдохнул на крыльце свежего, зимнего воздуха и неожиданно подумал, что Марте теперь некого и нечего опасаться.

На обратном пути Трубицин спросил:

– Что такое юер? Я правильно выговариваю?

– Правильно. Абаасы, по-русски черти, мучили душу умершего, вынуждая ее вернуться на землю. Затем под видом его являлись к родственникам и приносили им несчастье.

– Да, – протянул Сомов, и остальную часть дороги в машине царило молчание.

И Марта, и Матрена Платоновна с Августой Генриховной встретили Алексеева немым вопросом, и он не стал их томить:

– Исключили. Единогласно. И уже есть приказ о снятии меня с должности председателя сельпо.

– Как они могли? – кинулась к нему Марта, но Алексеев, вытянув руки, остановил ее.

– Жалеть меня не надо. У Августы Генриховны тоже нет билета. И ничего. Она по этому поводу не переживает.

– Какого билета? – испуганно глянула на него Августа Генриховна. – Я не была в партии.

– Ганя, ты про какой билет? – с не меньшим испугом спросила Марта.

Да и Матрена Платоновна с тревогой всматривалась в сына.

– Подтверждающий, что она верит в Бога. И раз для веры в Бога билет не нужен, то и я могу считать себя коммунистом и верить во всемирный коммунизм без всякого билета. Коммунист не тот, у кого есть билет. Коммунист тот, кто живет по справедливости.

– Ганя, ты меня напугал, – с облегчением вздохнула Матрена Платоновна.

– Думали, я сошел с ума? Не дождутся. А я, между прочим, целый день ничего не ел.

– Пахай! – взмахнула руками Матрена Платоновна. – Три женщины не могут накормить одного мужчину.

И женщины дружно кинулись на кухню.

Уже лежа в постели, Марта, прижимаясь к Алексееву, сказала:

– Ганя, у нас будет ребенок. Мамы не знают, я хотела, чтобы ты первый услышал об этом.

Алексеев благодарно поцеловал жену.

– Марта, я так рад! Эти юеры хотели, чтоб этот день стал для меня самым несчастным, но ты сделала его самым счастливым.

На следующий день в село прибыла комиссия из райцентра с новым председателем сельпо Березовским.

Березовский, пожимая руку Алексееву, сказал:

– Вот жизнь. Не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Тебя исключили из партии, а пострадал я. Думал, из райцентра никуда, метили вроде бы в председатели райпо, а теперь здесь торчать буду. Слышал о Дрюкове? На моих глазах буфетчицу Варвару зарезал. Чем она ему не угодила? По бабам он не мастак, верен был своей Антониде Власовне. Теперь вот в бегах. Боюсь, как бы меня не прирезал. Все же единственный свидетель. Кстати, Дрюков интересовался, с кем ты во время учебы в техникуме встречался. Копал, видно, под тебя. Но я ему ничего не сказал. Чем думаешь теперь заняться?

– Грузчиком возьмешь? – полушутливо спросил Алексеев и согнул руку в локте, показывая мышцы.

Березовский почесал затылок:

– Два председателя сразу – это слишком много. Пока ты будешь здесь работать, хоть уборщицей, у меня не будет авторитета. Все будут оглядываться на тебя. Так что извини. Да и как на это посмотрят в райкоме. А я все же нацелен на райпо.

– В техникуме ты был другим.

– Обстоятельства. Против них не попрешь. Ты их проигнорировал. И где ты теперь?

– Но я остался человеком.

– Однако быть председателем сельпо и коммунистом все же лучше. Пошли, показывай свою бывшую вотчину.

Зашли на территорию склада, и Березовский, показывая на Николая, удивленно спросил:

– Это что, грузчик? С одной рукой?

– А что тут такого? Николай с одной рукой за двоих работает.

– Не знаю, не знаю. Ну ладно, это потом.

Они подошли к грузчикам, и Березовский, изображая важного начальника, поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравствуйте! – вразнобой ответили грузчики.

– Вот и первый недовольный моим назначением, – кивнул Березовский в сторону Адама.

– Он немой.

– Немой? И как я буду им руководить? Один немой, второй без руки. Ну, и собрал ты коллектив.

– Скажи спасибо, что эти есть.

Передача шла полным ходом, только начали второй склад, как на территорию вошел Дрюков и сразу направился к Алексееву, что стоял к нему спиной рядом с Березовским. На ходу Дрюков вытащил из-за пояса наган, и видел это только один человек – Адам. Но он был далеко и не мог помешать убийце. А Дрюков уже целился в Алексеева… И тут раздался громоподобный крик:

– Ганя!

Алексеев с Березовским оглянулись и кинулись в склад, вслед им Дрюков успел выстрелить несколько раз и был сбит с ног Николаем. А уж на помощь бежали сторож с ружьем и Адам. Дрюков вывернулся из-под Николая, отскочил в сторону и выстрелил себе в голову…

Вскоре из склада вышел Алексеев, снял телогрейку и зажал кровоточившую на плече рану. Следом появились члены комиссии и Березовский:

– Смотрите, смотрите! – показывал простреленный рукав Березовский. – Дрюков пришел, чтобы убить меня. Я единственный свидетель.

Адам уже мчался в магазин к Новоселовой. Березовский подошел к Николаю, положил ему ладонь на грудь:

– Я все решил, ты остаешься?

– Где остаюсь? – не понял Николай.

– Здесь!

Запыхавшись, подбежала с бинтом Новоселова и, охая, стала перевязывать Алексееву плечо.

– А кто кричал? – спросил Николай, оглядывая собравшихся.

– Действительно, кто кричал? – повторил его вопрос Березовский. – Если бы не он… Так кто же кричал?

– Я, – смущенно пробормотал Адам.

– Ты? – вытаращил глаза Николай. – Ты говоришь?

– Но он же… Гавриил Семенович, ты что, меня разыгрывал? – обиженно спросил Березовский.

– Да нет, Адам лет десять, а то и больше молчал. Вот заговорил, чтоб нас спасти.

– Хороший у тебя коллектив.

Новоселова с Николаем подступили к Адаму:

– Ты нарочно молчал? Серкин был прав?

– Да я сам не знаю, как получилось, – пробасил Адам. – Смотрю, убьет же Ганю. И сам не понял, как закричал. Только моей Соне ни слова об этом. Мне с ней удобнее быть немым.

На территорию складов вошел Трубицин, удивленно глянул на лежащего Дрюкова.

– Что у вас произошло?

– Он меня чуть не убил, – обрадовался новому слушателю Березовский. – Дрюков охотился за мной, я же единственный свидетель. В райцентре не смог меня убить, так сюда заявился. А когда помешали – застрелился.

– Ну и дела.

Трубицин подошел к Алексееву, заметил перевязанное плечо под накинутой телогрейкой.

– Сильно задело?

– Пустяки.

– А я к тебе с предложением. Узнали, что тебе на замену Березовский прибыл, и подумали, чего тебе голову ломать насчет работы. Иди к нам бригадиром плотников, а там, глядишь, в бухгалтерию переведем.

– Извини, Сергей Сергеевич, поговорим в другой раз. Мне надо срочно домой, а то, боюсь, торбозное радио донесет, что я убит, а у меня Марта в положении.

– Поздравляю! Поехали, подвезу.

В машине Трубицин продолжил разговор:

– Собираемся строить новую школу и интернат, твоей бригаде это и поручим. А Дрюков не Березовского, а тебя убить приходил. Ножигов как-то проговорился, мол, Дрюков считает тебя виновником всех его бед. Мол, Фаину посадил, и все рухнуло…

– Но я не мог иначе. Люди живут впроголодь, а она…

– Я понимаю. Да и Дрюков мог бы приструнить сестру, знал, что ворует. При мне Ножигов несколько раз ему пакеты от Фаины передавал. Что, он не знал, откуда это? – Трубицин помолчал, время от времени поглядывая на Алексеева, и, видимо, решившись, сказал: – Задел ты меня своим юером. Мы не юеры, мы обыкновенные люди и, увы, не герои. Я почему голосовал как все? Не хотелось лишних неприятностей. Сразу бы началось: а, противопоставляешь себя бюро райкома? Да что говорить, ты и сам все понимаешь… Глянь, – Трубицин резко тормознул, так, что Алексеев чуть не ударился о переднее стекло, – это не к твоим воротам машина НКВД подъехала?

– К моим, – враз охрипшим голосом ответил Алексеев. – Жаль, не придется мне, Сергей Сергеевич, строить новую школу.

– Ты уж дальше пешком, Гавриил Семенович, увидят меня с тобой, разговоры начнутся, секретарь парткома, а дружит с исключенным. Сразу подозрение, а там и на допрос. Ты пойми меня…

Алексеев молча вышел и зашагал в сторону дома, вслед ему Трубицин приглушенно сказал, почему-то называя Алексеева на «вы»:

– Вы сильно не переживайте, может, еще и обойдется.

Алексеев не ответил, и шум мотора за спиной стал быстро удаляться. Тут в его дворе раздался выстрел, и Алексеев перешел на бег… Когда подбежал к воротам, из машины грозно окликнули:

– Куда?

– Я здесь живу.

– Алексеев, что ли?

– Алексеев.

– Проходи, ты нам и нужен.

Во дворе, недалеко от крыльца, лежал застреленный Модун, снег рядом с ним пропитался кровью. У Алексеева подкатил комок к горлу, но он справился с ним и немного постоял, ожидая, когда утихнет подступившая ярость. Модун рос добрым псом, ни на кого не кидался, чужим просто загораживал дорогу, ожидая, когда выйдут хозяева. Эти, видно, не стали ждать, посчитали за хозяев себя, и это не сулило ничего хорошего.

Алексеев поднялся на крыльцо, стряхнул с бурок снег, прошел сени и толкнул дверь. Сотрудников было двое, Алексеев их хорошо знал: оперуполномоченный Плюснин, высокий, с веселыми глазами и изрытым оспинками лицом, и следователь Никифоров, приземистый якут с реденькими усами. Он что-то говорил сидевшим у печи с испуганными лицами Матрене Платоновне и Августе Генриховне. Марта стояла, опершись о стол, она первая увидела мужа и бросилась к нему:

– Ганя!

Алексеев обнял ее, успокаивающе погладил по плечу:

– А вот и Алексеев заявился, – объявил Плюснин, – на ловца и зверь бежит.

– Что здесь происходит? – стараясь не выдавать волнения, спросил Алексеев.

– Никодим, слышишь? Он еще спрашивает, – Плюснин вынул из кобуры пистолет, приставил его ко лбу Алексеева и, делая зверское лицо, заорал: – Ты у меня сейчас кровью умоешься! Застрелю за сопротивление при аресте.

Марта охнула и еще сильнее прижалась к мужу.

– Испугался, контрик? – Плюснин весело улыбнулся. – Смотри, Никодим, как побледнел. Знал бы он, что его ждет, – и крикнул в лицо Алексееву: – За тобой пришли, касатик! Вот постановление на арест и обыск.

Между тем Никифоров, перебирая книги на самодельной полке и не нужные ему сбрасывая на пол, довольный, ухмыльнулся:

– Читаем запрещенные книги. Обнаглел, даже не спрятал.

– Оружие есть?

– Три ружья.

– Против кого вооружился?

– Одно мое, другие остались от отца и дяди.

– Еще оружие есть? Лучше сам сдай, найду – пожалеешь.

– Мне и этого хватает.

– Ну-ну.

Забрали книги, ружья, письма. Составили протокол изъятия, и Плюснин скомандовал:

– Собирайся. Но сначала потискай жену. Не стесняйся, больше не придется. Ну! – Плюснин сделал непристойное движение, и они с Никифоровым весело заржали.

И смех, и то, как они вели себя – все походило на спектакль, и не верилось в реальность происходящего.

Алексеев осторожно снял телогрейку, и женщины разом ахнули, увидев перевязанное плечо и кровь на рубашке.

– Ганя, что это? – бросилась к нему Марта.

– На складе поранился.

– Надо перевязать по новой, я сейчас.

Марта принесла бинты, и они с Матреной Платоновной засуетились возле Алексеева…

Плюснин, молча наблюдавший за действиями женщин, вдруг заинтересовался, подошел ближе.

– Погляди, Никодим, никак у него огнестрельное?

Никифоров глянул, утвердительно кивнул:

– Оно самое. Ну-ка, быстро говори, где, с кем воевал?

– На склад зашел начальник милиции Дрюков, открыл стрельбу потом застрелил себя.

– Он что, с ума сошел? – Плюснин глянул на Никифорова, словно спрашивая ответа. – Сначала зарезал буфетчицу, теперь сюда заявился. И почему стрелял именно в тебя?

– Березовский уверяет, что Дрюков охотился за ним.

– Правильно, Березовский был свидетелем убийства. В милицию сообщили?

– Трубицин поехал звонить.

– Может, заедем, глянем, – предложил Плюснин.

Но Никифоров возразил:

– Без нас разберутся. Я слышал, его с начальников поперли, вот он и начал свирепствовать. Кто бы мог подумать! Что жизнь с людьми вытворяет!

Тем временем женщины закончили перевязку, Алексеев переоделся в чистое, и Матрена Платоновна попросила:

– Ему в больницу надо.

– Сами вылечим, пошли, касатик.

– Меня на складах комиссия ждет из райцентра, надо новому председателю сельпо товар сдать.

– Без тебя сдадут. Да тебе теперь неважно, будет недостача, не будет, все равно сидеть.

Во дворе Алексеев спросил:

– Собаку зачем убили?

Плюснин ответил быстро, словно ждал этого вопроса:

– Пожалели. Чтоб не скучала по хозяину, – и громко рассмеялся. Никифоров тоже рассмеялся и уронил несколько писем. Поднимать не стал, видимо, не заметил, и они, словно убитые птицы, остались лежать рядом с Модуном.