Текст книги "Запретная любовь"

У ворот Алексеев оглянулся, три женщины стояли на крыльце. Августа Генриховна придерживала на груди накинутую на плечи телогрейку, Матрена Платоновна укутывала Марту в шерстяной платок, Марта стояла, прижав к подбородку кулачки. Такими они будут часто вспоминаться ему и даже сниться.

Плюснин был веселым человеком и всю дорогу рассказывал что-то смешное, прерываясь лишь на ухабах, и они с Никифоровым постоянно смеялись. Скалил зубы и оглядывающийся шофер. И эта веселость так не вязалась с происходящим, что Алексееву снова показалось все театральным, словно продолжался, начатый дома, спектакль.

Мимо пролетали заснеженные сосны, и Алексеев вспомнил, что у Красного камня у него стоят петли на зайцев и надо бы сообщить об этом кому-нибудь, но тут же подумал, что он сам в петле, и дай Бог, чтобы в такую же петлю не угодила Марта. Только бы не привлекли ее.

В райцентре Алексеева сразу же повели на допрос. Допрашивал старший лейтенант Усачев, зло глядя на Алексеева и играя желваками на скулах, спросил:

– На каком языке будешь отвечать?

– На русском. И прошу мне не тыкать.

– Что? Что ты сказал? Мразь! Да я тебе скоро зубы выбью! Скотина! Не понял, где находишься?

Усачев долго материл Алексеева, подбирая обидные для каждого якута слова, и успокоился, лишь когда выплеснул весь словарный запас брани. Некоторое время сидел, сверля глазами Алексеева, и, наконец, спросил:

– Имя, фамилия, год рождения, место работы? Итак, ты обвиняешься по статье 58–10, часть первая, и по статье 59–7.

– Мне это ничего не говорит.

– Ты обвиняешься в антисоветских, националистических действиях.

– Что? – приподнялся Алексеев, не веря своим ушам. – Вы сами понимаете, что говорите?

– Сидеть! Я сказал – сидеть! – хлопнул ладонью по столу Усачев. – Понимаем мы все и все знаем. Так что быстро рассказывай о своих националистических действиях, о связях с преступными элементами. Предупреждаю, запирательство лишь усугубляет вину, ты все равно будешь изобличен имеющимися у следствия доказательствами. Так что советую не запираться.

– Но мне нечего сказать, – заставил себя говорить спокойнее Алексеев, – никаких антисоветских действий я не производил. Я всегда был предан Советской власти, партии и как честный ком… – Алексеев споткнулся, он еще не свыкся с тем, что его исключили.

– Тебя выгнали из партии! Выгнали! Уже этого достаточно, чтобы заняться тобой. Но мы пока говорим о другом. Проживая в Якутске и учась в финансовом техникуме, ты допускал не только антисоветские националистические высказывания, но и агитировал других студентов не говорить на русском языке. По чьему приказанию ты это делал? В какой националистической организации состоял? Говори! Пока мы не применили другие меры воздействия. У нас есть показания товарища, который учился вместе с тобой, так что не запирайся.

– Если вы о Березовском, то я лишь посоветовал ему не стыдиться родного языка, про русский я не сказал ни слова. Я сам хорошо владею русским и рад этому, потому что это позволяет мне общаться с людьми разных национальностей.

– Значит, ты сознаешься, что косвенно подталкивал Березовского и других говорить только по-якутски?

– Зачем вы перевираете мои слова? Никого я не подталкивал.

– Я перевираю? Это ты, скотина, говоришь мне, следователю МГБ? – Усачев подскочил к Алексееву и ударил кулаком в лицо.

Алексеев свалился с табурета, что был намертво прикреплен к полу, а Усачев стал пинать его, приговаривая:

– Я перевираю? Зарвался, скотина, забыл, с кем говоришь. Ничего, ты у нас скоро станешь шелковым, покорной скотиной.

Усачев вернулся на свое место, взял со стола листок бумаги и протер сапоги:

– Садись! И запомни, твое дело – четко отвечать на мои вопросы.

Алексеев сел, вытирая с губы кровь, он слышал, что следователи избивают арестованных, но не верил этому. В обычной жизни это были нормальные, дружелюбные люди. Тот же Усачев приезжал с начальником районного отдела МГБ Боровиковым в их село, и Алексеев сопровождал их вместе с Ножиговым на реку Красную, которая славилась обилием рыбы. И Усачев, впервые попавший на рыбалку, радовался, как ребенок, каждой пойманной рыбе и называл Алексеева не иначе как Гавриилом Семеновичем и спрашивал, можно ли ему как-нибудь приехать одному. И, уезжая, долго жал Алексееву руку…

– Ты утверждаешь, что тебе нравится русский язык, но у нас есть сведения, что дома вся твоя семья говорит только по-немецки и по-якутски. Ты и это будешь отрицать?

Алексеев невольно перебрал фамилии тех, кто мог знать об этом и кто мог сотрудничать с МГБ. Знали немногие, но никого из них он не мог представить стукачом.

– Ты что, не слышал вопроса?

– А разве есть закон, запрещающий говорить на родном языке? Я что-то об этом не слышал.

– Умничаешь, скотина. Я тебе задал вопрос, быстро ответил, или хочешь, чтобы я пересчитал сапогом твои ребра?

– Я хотел научиться говорить по-немецки, а моя жена – по-якутски.

– Учил немецкий, чтоб было легче договариваться с врагами Советской власти, а жену подбивал говорить на любом языке, только не на русском.

– Моя жена на каждом концерте художественной самодеятельности читает стихи Пушкина и других русских поэтов.

– Разговор не о твоей жене, до нее мы еще доберемся, а о тебе. Говори, с кем был связан в Якутске, в какую националистическую группу входил, кто руководитель?

– Я учился, Учеба отнимала все время.

– Однако агитировать Березовского у тебя время нашлось. Не советую запираться. У нас достаточно доказательств, чтобы надолго упрятать тебя в тюрьму, и только чистосердечное признание может помочь тебе.

Поздно вечером Усачева сменил Никифоров:

– Ты сознаешься в своей антисоветской националистической деятельности? У нас есть веские доказательства твоей вины.

– Да нет у вас никаких доказательств, кроме доноса Березовского.

– Есть! – стукнул по столу Никифоров. – Есть! Еще работая в Батамае, ты вел разговоры о запрещенных произведениях врага народа Ойунского. Это подтверждает несколько человек.

Эти слова следователя не столько удивили Алексеева, сколько встревожили: раз о нем так тщательно собирали сведения, значит, выйти отсюда придется не скоро.

– Я говорил только об олонхо «Нюргун Боотур Стремительный». Олонхо создал не Ойунский, а народ. Ойунский только воссоздал его на основе народных сказаний.

– Но ты хвалил не олонхо, а его. Да и книги, что конфисковали у тебя при обыске, – Никифоров глянул на лежащий перед ним листок, – «Стихи и песни» – издание 30-го года, «Красный шаман» – издание 25-го года, «Большевик» – издание 28-го года, «Нюргун Боотур Стремительный» – издания 30-го и 31-го годов… Почему ты держал у себя произведения врага народа? Кому давал читать? Говори правду, от нас ничего не утаишь.

– Книги я купил, когда на них не было запрета, а потом просто забыл о них. Вы же сами видели, книги не были спрятаны, а стояли на видном месте.

– Уверен был в своей безнаказанности, не верил в нашу бдительность. Увы, просчитался. Говори, с кем был связан в Якутске, кто руководитель?

– Я ни с кем не был связан, я учился, учеба отнимала все время.

– Но ты агитировал Березовского и других говорить только по-якутски. Не зли меня, говори правду.

– Я лишь сказал ему, что стыдно стесняться своего языка. Вы ведь этого не делаете, в свое время мы с вами много раз беседовали на своем языке, а Березовский делал вид, что совсем не знает его.

– Мы с тобой ни о чем не беседовали, – отчеканил слова Никифоров. – Запомни это. С врагами народа у меня ничего общего нет. Значит, факт разговора с Березовским ты не отрицаешь? И сознаешься, что вел в техникуме антисоветскую агитацию?

– Никакую агитацию я не вел.

– Показания свидетелей говорят об обратном. Кроме того, у следствия и помимо Березовского есть достаточно доказательств, изобличающих тебя. Тебе лучше сразу во всем сознаться, пока мы не применили другие методы воздействия…

Уже ночью появился Усачев:

– Эта скотина созналась в содеянном? Нет. Тем хуже для него. Зря запираешься, Алексеев, тебе все равно придется сознаться, и ты пожалеешь, что не сделал этого сразу…

Усачев кричал, обзывал, приставлял к виску Алексеева пистолет, угрожая в любую минуту пристрелить его и обосновать это нападением на него подследственного..

Алексеев устал сидеть, устал отвечать на вопросы, а допрос все продолжался…

В камеру Алексеева отвели утром. Кроме него там находились еще трое – Клепиков из райисполкома, а также Саморцев и Горохов из его родного наслега Нахоры. Поздоровался и рухнул на нары. Но тут же открылась кормушка, и раздался грозный окрик надзирателя:

– Встать! Немедленно встать!

– Гавриил Семенович, – потряс за плечо Алексеева Клепиков, – встаньте, накажут. Днем спать не положено, только после команды «Отбой». И сидеть на кровати нельзя, только на табурете. Встаньте, встаньте. Вот так. Привыкайте, ночной допрос – их любимый метод. Усталый человек, чтоб отвязаться, чего только не скажет и не сделает! Помните, у Чехова. Задушила ребенка – и спать.

К Алексееву – он никак не мог окончательно проснуться – слова Клепикова доносились откуда-то издалека. Передернув плечами, он стряхнул с себя сонное оцепенение и спросил:

– Вас-то за что, Кузьма Петрович?

– 58-я, антисоветская агитация. Болтанул пьяный, а что – не помню. После контузии, как выпью, наутро – темно. Что делал, что говорил? Сколько раз с выпивкой завязать хотел! И вот, пожалуйста. Гордеев донес, гнида. Недавно в райисполкоме, и все вынюхивает, вынюхивает.

– И что же такое вы могли сказать?

– Да вроде товарища Сталина ругал. Я им говорю, с именем Сталина в бой ходил, имею несколько орденов, ногу потерял. Но, чувствую, посадят. Следователь в меня крепко вцепился. Самое обидное, думаешь, где пил? У Гордеева, пригласил всех наших на день рождения, сволочь. Не хотел ведь я идти. Да что теперь!

– Ну, ладно, Гордеев донес. А другие? Пусть их спросят…

– Наивный вы человек, Гавриил Семенович. Другие может и не помнят, что я сказал, да и говорил ли вообще, но чтобы опровергнуть донос Гордеева – смелость нужна.

– Надо допросить всех поодиночке, пусть перескажут твои слова. Если будет разница в показаниях, вот тебе и оправдание.

– Гавриил Семенович! Их ведь не спросят, что именно я сказал. Их спросят, подтверждаете ли вы показания свидетеля, что Клепиков говорил оскорбительные слова про товарища Сталина. Все! А если я попрошу повторить, что я на самом деле сказал и этим доказать свою невиновность, следователь заорет. Ах, ты хочешь теперь чтоб и другие порочили светлое имя вождя, повторяли твои подлые слова? Вот так.

– Откуда вы это знаете?

– А я до войны работал в НКВД. Может, и сейчас бы там трудился, если бы не нога.

– Так вам, как бывшему сотруднику, могли бы и снисхождение сделать, вывести этого Гордеева на чистую воду.

– Я боюсь, как бы они мои старые дела не начали перетряхивать, искать перегибы в моей работе.

– А они были?

– Я был молод, полон решимости бороться с врагами. Это я на фронте многое понял, поумнел. Да ладно об этом. Вас-то за что? Недостача? Или по поводу исключения из партии?

– Сто лет назад сказал Березовскому из райпо, что стыдно стесняться родного языка. Меня хотели назначить председателем райпо, он тоже на это место хотел, вот и подсуетился, написал, что я агитировал его не говорить по-русски.

– Националистическая агитация. Трудно вам будет выкрутиться. А тут еще исключение из партии, это тоже припомнят. Хочу дать один совет: не называйте ничьих имен. Во-первых, можете навредить этим людям, во-вторых, припишут групповщину, а за нее срок побольше.

– Спасибо! Учту. А за что моих земляков здесь держат? – перешел на шепот Алексеев.

– Не знаю. Молчат. И правильно делают, я для них человек незнакомый. Да и вы, мало ли кого подсадят, не с каждым откровенничайте.

– Понимаю. Пойду, с земляками побеседую.

Алексеев подошел к понуро сидевшим старикам, заговорил по-якутски. Старики оживились, наконец-то они встретили человека, которому можно было рассказать о беде, постигшей их, излить душу. Рассказывал, в основном, седой, как лунь, Саморцев, полный, степенный и важный, а Горохов, он приходился Алексееву родней, худой, жилистый и несмотря на возраст совсем не поседевший, лишь иногда вставлял, качая головой:

– Все свои, чужих не было.

А история их была проста, вели разговор в узком кругу давно знакомых и живущих рядом людей, многие из которых являлись друг другу родней. Да и, как сказал Саморцев – якут якуту всегда брат. Говорили и о положении в колхозе. И Саморцев сказал, вот, мол, обещали в колхозе богатую жизнь, а приходится голодать, есть траву, кожу, что сколько ни работай – на трудодни все равно ничего не дадут, наоборот, отберут последнее. Его поддержал Горохов, сказал, что они живут хуже, чем в тюрьме, заключенных хоть кормят каждый день. Все поддакивали, однако через месяц арестовали только их.

– Все свои, чужих не было. Испортился народ, – подытожил рассказ Саморцева Горохов.

А Саморцев уточнил:

– Скорее, время людей испортило.

– Пропала охота, – после некоторого молчания вновь заговорил Горохов. – Арестовали меня прямо в зимовье, все там осталось: мука, чай, заболонь. Одну махорку с собой взял. Даже не дали снять петли и пасти. Зря зверь погибнет. Мне туда уже не вернуться, следователь сказал, в тюрьму посадят на десять лет. Почему так правдивых слов бояться?

Что мог сказать им Алексеев, чем помочь, если сам был не в лучшем положении?

Едва дождался отбоя, лег и сразу уснул. И тут же его заставили подняться и повели на допрос.

Только вошел в кабинет, сразу понял, что Усачев какой-то не такой. Не было в нем вчерашней важности – ее заменила нервозность, что ли, он не сидел, а стоял возле стола, барабаня пальцами по столешнице. Долго молчал, словно не знал, с чего начать, и, наконец, спросил:

– Скажи, откуда ты узнал, что Березовский написал на тебя донос? Кто тебе об этом сказал?

– Никто. Просто он единственный человек, которого я пристыдил за отказ от родного языка.

– Это было много лет назад, и ты уже давно забыл об этом разговоре, однако вчера ты сразу назвал его имя. Кто тебя предупредил? Говори! Правдивым ответом ты можешь облегчить свою участь. Иначе пожалеешь.

Видимо, вчера до Усачева не дошло, как быстро и не задумываясь, Алексеев указал на Березовского, и теперь он пытался исправить свою оплошность.

– Березовского я часто встречал в райпо, куда заходил по работе, вот почему разговор с ним не забылся.

– А может, потому, что этот разговор был для тебя важен? И ты запомнил Березовского только потому, что он не поддался твоей агитации? А других студентов тебе удалось склонить на свою сторону? Быстро назови имена тех, с кем учился!

– Это было давно, я даже не помню их лица.

– Тогда ты должен был забыть и разговор с Березовским. Кто тебе доложил о его доносе? В каких ты отношениях с комендантом Ножиговым?

– Какие отношения могут у меня быть с человеком, который посадил в тюрьму мою жену?

– Тогда кто? Кто тебе сказал о Березовском? Имя? Имя говори, скотина! – Усачев подскочил к Алексееву и ударил его. – Имя говори, имя!

Ночью Усачева сменил Никифоров, он не спрашивал о Березовском, следователя интересовали друзья Алексеева по техникуму, которые могли бы подтвердить его невиновность. А когда Алексеев отметил, что товарищей у него не было, так как он все время отдавал учебе, Никифоров спросил про друзей в Батамае и добавил:

– Говори правду, от следствия ничего не скроешь.

– Я проработал в Батамае недолго, дело было для меня новое, трудное. Какие там знакомства.

– Скрываешь сообщников? А Егоров, которому ты нахваливал Ойунского?

– Я общался с ним только по работе, он был кладовщиком.

– А вот Егоров говорит другое.

– Я не слышал.

– Умничаешь, сволочь. Я тебе быстро зубы выбью! Горохова и Саморцева тоже не знаешь?

– Людей с такими фамилиями много.

– Саморцева Василия Иннокентьевича и Горохова Степана Васильевича.

– Этих знаю, они мои земляки. Василий Иннокентьевич председатель наслежного совета, а Степан Васильевич мой родственник.

– Ты часто встречался с Саморцевым?

– Чисто по служебным делам.

– А вот его брат говорит другое. Ты, Горохов и Саморцев часто уединялись, о чем-то говорили. О чем? Кто у вас был старшим в группе?

Надо же, Саморцев не мог понять, кто донес на них, кто этот человек, которому они доверяли? А оказалось, родной брат Николай. Что творится с людьми…

– Ты что, оглох, не слышал вопроса?

– Приезжая в Нахору, я всегда останавливался у Горохова. Иногда к нему заходил Саморцев.

– Он заходил именно тогда, когда появлялся ты?

– Не знаю.

– Все ты знаешь, свинья! О чем говорили, что готовили?

– В основном говорили об охоте.

– Охоте? На кого, на представителей власти? У нас есть веские доказательства о твоем участии в националистической организации. И только чистосердечное признание поможет тебе.

– Мне не в чем признаваться.

– Есть, дружок, есть. Следствие располагает неопровержимыми уликами, что ты, Егоров, Саморцев и Горохов состоите в разветвленной антисоветской организации. Как осуществляется связь между вами? Кто руководитель? Саморцев?

– Что вы говорите? Это бред какой-то.

– Бред? – Никифоров быстро обогнул угол стола и ударил Алексеева. – Бред? Это ты говоришь мне? – Сильным ударом он свалил Алексеева на пол и стал пинать…

Когда утром Алексеева привели в камеру, его встретили взгляды незнакомых людей, Горохова и Саморцева не было.

– Перевели в другую камеру, – ответил на его немой вопрос Клепиков. – Я смотрю, уж больно сильно за вас взялись.

Алексеев – у него не было сил даже говорить – навалился на нары верхнего яруса и закрыл глаза, но уснуть не дали:

– Слышь, якут, – крикнул один из новеньких, – ты почему такой черный? Мамка с негром блядонула?

У Алексеева сразу пропал сон. Чтоб так говорили о его матери?! Все обиды последних дней сплелись воедино, обидчика – мордастого верзилу – определил сразу, по ухмылке, и шагнул к нему. Но на пути встал Клепиков.

– Вы что, не видите? Человеку и так досталось.

– Да я без обиды, друг у меня якут, так он белее русского. Почему у них так, одни бубны, другие пики? Интересно.

– В каждом из нас понамешано, с кем только не воевали – мы к ним, они к нам. Да и сами кочевали с места на место.

– Точно, – поддержал Клепикова высокий кучерявый парень. – Сам я русский, а цыганская кровь покоя не дает.

– Скоро выпустят твою кровь, успокоишься, – усмехнулся мордатый.

– Да и хрен с ним. Надоела эта блядская жизнь, ни дома, ни семьи.

Алексеев, навалившись на нары, спал. Разбудил надзиратель:

– Днем не спать, на нары не облокачиваться!

– Да, брат, тебе не позавидуешь, – посочувствовал мордатый.

Уже позднее Алексеев узнал, что мордатый и кучерявый – подельники, похитили зарплату работников Комсомольского лесоучастка, напали на машину, что везла деньги, зверски убили шофера и кассиршу. Вычислить их было трудно, так как работали они грузчиками в райцентре и к Комсомольскому никакого отношения не имели. Вышли на них через работника лесоучастка, который и навел своих дружков, сообщив, когда будут везти зарплату.

Алексеева в этой истории поразило не зверское убийство, а то, как убийцы вели себя. Сразу вспомнились Саморцев и Горохов, для которых сам факт ареста был большим несчастьем, унижавшим их в глазах односельчан, и это притом, что они были невиновны. А убийцам было, что с гуся вода. Но больше всего Алексеева удивил пожилой украинец с добрыми коровьими глазами, огромной лысиной и пышными усами. Не верилось, что этот человек был полицаем и самолично расстреливал жителей своего же села, а потом преспокойненько с чужими документами свалил в Якутию. На вопрос Клепикова, зачем пошел в полицию, украинец кротко ответил: «Жить надо было».

Позднее в камере появились другие, но Алексеев не только не вникал в то, что они говорили, но даже не запомнил их имена и лица. Он едва держался на ногах, на допросах засыпал, почти не слышал следователей и на все вопросы отвечал одно:

– Я не виновен.

Через десять суток, под утро, на допрос заявился Боровиков. Усачев тут же уступил ему свое место, но Боровиков садиться не стал, а подошел к Алексееву и, уперев указательный палец в стол, сказал:

– Долго же, Алексеев, вам удавалось обманывать государство, партию. Влезли в ряды партии, чтоб потом дискредитировать ее связью со спецпереселенкой, показать всем, что ее п… тебе дороже членства в партии. Тайно вел все эти годы антисоветскую, националистическую пропаганду, вступил в преступную группировку. Но все когда-то становится явным, вы полностью изобличены и зря отказываетесь от дачи признательных показаний…

– Каких показаний? Я всегда был предан партии, государству. А мой отец был командиром красного отряда и погиб, сражаясь за Советскую власть. Как же я, его сын, могу быть врагом?

– С твоим отцом еще надо разобраться. Есть данные, что он в свое время отпустил большую группу пленных бандитов.

– Правильно. Это были обманутые люди. Которых белогвардейцы привлекли силой, угрожая расправиться с их близкими.

– Но один из них потом снова примкнул к белому движению.

– Зато остальные – нет. Это же хорошо.

– Не знаю, не знаю. Могли вернуться к белобандитам и другие. Отпуская их, он не знал, как они поступят.

– Людям надо верить.

– Верить? Верить никому нельзя. Вот мы вам верили и что получилось? Мы бы рады верить и тем, кого ваш отец отпустил, да вот какая штука – Горохов и Саморцев именно те белобандиты, которых пожалел ваш батюшка. И возникает вопрос. С какой целью он это сделал? Что замышлял? Уже тогда готовил… подбирал кадры для противодействия Советской власти?

– Да как вы смеете?

– Смеем. Горохов и Саморцев изобличены и чистосердечно признались в своей антисоветской деятельности. Но вернемся к вам. Раз вы утверждаете, что вас несправедливо исключили из партии, то докажите это. Только чистосердечное признание покажет, что вы не враг, а случайно оступившийся человек. Социально близкий нам человек, и, соответственно, обращаться с вами будут со всем уважением, которое возможно в вашем положении. Ну, а если вы будете упорствовать, хотя вина ваша доказана имеющимися у следствия документами, никакого снисхождения вам не будет. Так что не упорствуйте и докажите, что вы советский человек и по праву были членом партии… – Боровиков говорил долго, для Алексеева его слова слились в сплошное бу-бу-бу-бу, но последние слова услышал хорошо:

– Сейчас вас отведут в камеру, отоспитесь хорошенько, вспомните мои слова, подумайте и примите правильное решение. И еще, обязательно вспомните имя человека, рассказавшего вам о доносе Березовского…

В камере Алексеев, к удивлению Клепикова и остальных, сразу же рухнул на нары, а надзиратель, хоть и глянул, приоткрыв кормушку, но ничего не сказал. И Клепиков с грустью подумал – сломался Алексеев. Теперь при нем надо держать язык за зубами. Его подозрение только усилилось, когда после отбоя Алексеева не повели на допрос.

Алексеев не сразу, но заметил отчужденность Клепикова:

– Вы думаете, я начал с ними сотрудничать? Плохо меня знаете, я коммунист и неважно, что билет у меня отобрали. Просто Боровиков предложил мне хорошенько отоспаться и подумать.

– Не знаю почему, но я вам верю. Но когда вы разлеглись среди бела дня, а надзиратель промолчал, я действительно подумал нехорошее. А к вам применили другой метод, действуют по правилу кнута и пряника. Сейчас вы будете отсыпаться, вас не будут поднимать на допрос среди ночи, и длиться это будет с неделю, не меньше. Вы разнежитесь, расслабитесь, и жалко будет терять такую жизнь. А тут снова в ежовые рукавицы. Многие на этом ломаются.

– Ничего, вытерплю. Меня тревожит другое, что люди могут подумать обо мне плохое, что я и в самом деле преступник. Антисоветчик.

– Это зависит от вашей прошлой жизни, а больше от самих людей. Во время моей работы в НКВД некоторые жены отказывались от своих мужей, а дети от родителей. И отказывались не тишком, на ушко следователю, а через газету, на всю страну. Это очень сложный вопрос. Если вы не виноваты, то получается, виноваты те, кто вас арестовал. Но они представляют государство. Тут можно до такого договориться…

– Но и молчать нельзя. Куда смотрит партия? Неужели не знают, что творится? А если знают, то что это – измена? Где Советская власть?

– Говори тише, – испуганно оглянулся Клепиков. – Лучше все это держать в себе. Уж такие времена нам достались…

Днем Алексеев говорил с Клепиковым, а после отбоя долго не мог уснуть, думал о Марте, о матери, о ребенке, которого Марта носит в себе. Вспоминал односельчан. Что они подумали об его аресте?

А в селе арест восприняли с тревогой, не понимая, что такого мог сделать бывший председатель сельпо, что ему даже не дали до конца произвести передачу товара. Которая, кстати, прошла нормально. Вот это непонимание причины ареста всех и пугало. На Марту и Матрену Платоновну смотрели с испугом и участием, но спрашивать не решались. В магазине только и разговоров – все с полушепотом, с оглядкой – про Алексеева. Лишь Хорошев голос свой не глушил, заявил на весь магазин:

– Жалко Ганю. Хороший мужик. А все бабы, все зло от них, не встретил бы Марту, ничего бы не было.

– Причем тут Марта? – осадила его Новоселова. – За нее его уже наказывали. А сейчас взяли неизвестно за что.

– Известно, – подала голос жена Сомова. – Еще как известно. Алексеев на охоте, еще весной, когда на уток охотились, выстрелил в Леонида Мартыновича.

– В коменданта? – в голос охнул магазин.

– В Ножигова, – подтвердила Сомова.

– Враки, – уверенно сказала Новоселова.

– Не может такого быть, – не поверил и Хорошев.

За ним недоверие словам Сомовой высказали и другие:

– Да добрей Гани человека нет, чтоб он да в человека выстрелил…

– Мне сама Зина сказала. В ногу попал, вот сюда, – показала Сомова, но тут же, вспомнив поверье, что нельзя показывать на себе, испуганно сплюнула. – Тьфу, тьфу, тьфу! Ножигов далеко был, вот легко и отделался.

– Значит, случайно вышло, – сказал Хорошев. – Иначе комендант давно бы Ганю в район увез. Нет, тут другое. Зря Алексеев с немчурой связался. Зря, – и, потеряв интерес к разговору, вышел из магазина.

А оставшиеся стали перемалывать услышанное от жены Сомова. Случайно-то оно может и случайно, но и бьют за это отчаянно.

Скоро все село знало: Ганя на охоте выстрелил в коменданта, за что его и арестовали. Новость, перелетая от дома к дому, обретала все новые и новые подробности. Старуха Кочкина поняла, что Ножигов убит и испуганно перекрестилась. Утром она видела коменданта, выходит, он шатался по деревне уже мертвый, а все потому, что закрыли церкви, вот и полезла нечисть.

Докатилась новость и до Ножигова, и он тут же помчался к Сомову, влетел в кабинет и от порога спросил:

– Иван Егорович, у тебя что, тепленькая водичка в жопе не держится?

– Ты что, Леонид Мартынович, с цепи сорвался? – удивленно и обиженно глянул на коменданта Сомов.

– Да ты понимаешь, что сделал? – Ножигов рухнул на стул, снял шапку и вытер со лба пот.

– Пока не понимаю, объясни спокойно.

– Спокойно не получается. Зачем рассказал жене, как весной Алексеев мне дробью в ногу попал? Она сегодня в магазине ляпнула, теперь все село знает.

Лицо Сомова посуровело:

– Леонид Мартынович, ты считаешь, я так глуп, чтоб кому-то говорить об этом? Жене тем более. Я отлично понимаю ситуацию.

– Ну, извини. Неужели Зина проговорилась? От нее-то я никак скрыть не мог. Просил ведь, чтоб молчала. Ведь нас теперь обязательно в МГБ вызовут.

– Скажем все, как было. Чего волноваться?

– Будь Алексеев при своей прежней должности и состои в партии, волноваться, может, и не надо было. Но теперь он вроде как враг народа и все его предыдущие поступки – тоже вражеские. Кумекаешь? А мы не доложили куда следует. Что это? В лучшем случае потеря бдительности.

– Может, пронесет? Не дойдет слух до райцентра?

– Дойдет, – уверенно сказал Ножигов. – Березовский доложит, у него зуб на Алексеева, или кто другой. Я вот думаю, самим, что ли, съездить, доложить, как все было. Но возникнет вопрос: почему раньше молчали?

– Никуда ехать не надо, будем ждать. И если до МГБ дойдет, будет понятно, все получилось случайно, потому и молчали. А если начнем дергаться, это сразу вызовет подозрение, мол, молчали, а как его арестовали – заговорили. Я все же надеюсь – пронесет.

Сомов ошибался.

Уже через три недели после этого разговора Сомова и Ножигова вызвали в райотдел МГБ. Первым пригласили Ножигова, следователь поручковался с ним, спросил о здоровье жены, о делах на лесоучастке и предложил сесть. Тут же вошел Боровиков, тоже поручковался с комендантом и сел в стороне. Следователь подошел сзади к Ножигову и, опершись рукой о стол, сказал в самое ухо коменданта:

– Нехорошо поступаешь, Леонид Мартынович, нехорошо. С каких это пор ты стал сотрудничать с врагами народа?

– Не понимаю вас, Дмитрий Петрович, – невольно переходя на «вы», тихо и спокойно ответил Ножигов, хотя спину обдало холодом. – Чтоб я – да с врагами народа? Я в партии много лет, и ни одного замечания.

– Значит, хорошо законспирировался.

– Да вы объясните, в чем дело.

– Алексеев стрелял в тебя?

– Ах, вот вы о чем. Так он случайно, я сам виноват, подлез под выстрел.

– Кто виноват – судить нам. Что тебя связывает с Алексеевым? – вступил в разговор Боровиков. – Это ты сказал ему, что у нас есть донос Березовского. Алексеев утверждает – ты.

– Юрий Викторович, за кого вы меня принимаете, мы последнее время даже не разговаривали, – Ножигов был совершенно уверен, что Алексеев не назвал его имени, и потому держался спокойно.

– Ну, в этом мы еще разберемся. А пока напиши все, как было, без этих дамских штучек – случайно, я сам виноват. Коротко и ясно. Алексеев выстрелил, попал в ногу. У врагов народа случайностей не бывает. Товарищ Сталин предупреждает: по мере продвижения к социализму обостряется классовая борьба, и мы должны быть начеку.

– Но если он стрелял не случайно, то почему я все это время молчал? Возникнет такой вопрос? Возникнет. Получается, я против себя напишу, – Ножигов понимал, если он напишет так, как велит Боровиков, это все равно что вынести Алексееву обвинительный приговор.

– А не надо было молчать. Теперь жди, что начальство по этому поводу скажет. Возможно, оно согласится с тем, что ты был в заблуждении, думал, что выстрел случайный, но факт потери бдительности налицо. Все, пиши.

Хотел Ножигов написать правду, все как было на самом деле, а не так, как приказывал Боровиков, но его обуял животный страх, что после ареста Вериного отца таился в нем…

С Сомовым следователь повел себя иначе, не ответил на приветствие, не предложил сесть, а продержал некоторое время у двери и лишь затем жестом указал на табурет. Подождал, пока Сомов осторожно приземлится, и спросил: