Текст книги "Собака на картофельном поле"

Владислав Анатольевич Бахревский
Собака на картофельном поле

– Вот и суббота пожаловала! – Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. – Сумку собрала?

– Собрала. С вечера тебя дожидается.

– Веник не забыла?

– Да разве без веника тебя выгонишь?

– Без веника – не баня. Берёзовый веничек-то?

– Берёзовый.

– Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.

– Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.

Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.

– Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?

Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге – ступню правой отогревал на щиколотке левой, – принялся чесать свои косматки.

– Надень тапочки, ноги, как у гуся.

– Обойдётся! – сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так – жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.

– Беда прямо! – нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.

– Что? – спросила мать.

– Да так. Не в коня корм.

– Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.

– Да ведь время уходит!

– Это у тебя-то время! – Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.

Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась, обняла, пригладила вихры.

– Какой же ты худющий!

– Зато в кости тяжёлый, – возразил Никанор Иванович. – Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.

– За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.

– Да мне чего? Я мигом! – Он опрометью кинулся к столу.

– Господи, с ног собьёшь! – испугалась мать.

Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.

– Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, – сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. – Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся – Никанор Иванович. Принимаешь?

– Принимаю, – сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь. Может, больше его самого. И согласилась с ним.

Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.

До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну, а там уж близко.

На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.

Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.

– Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы.

Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.

– Ну, нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.

Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.

Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.

На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо – большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!

Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:

– Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.

Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.

– Ну, пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.

Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.

Никанор Иванович прибавил шагу.

– Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.

Слова на собаку не подействовали.

– Не надрывай ты мне сердце! – рассердился Никанор Иванович. – И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?

Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся и – кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.

Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.

– А, Никанорик! – обрадовалась ему тётенька-кассирша. – Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.

– На уговоры много времени потратил, – признался Никанор Иванович, получая билетик.

– Мать, что ли, не пускала?

– Да нет, с животным одним разговаривал.

Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.

– Никанорик! Веник не забыл?

– Никогда! – ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. – Мой шкаф не занят?

– Держу для друга. Пиджак свой там повесил.

– Спасибо, Василич!

– Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.

– Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.

– Это ты – в точку, – сокрушённо потряс головой Василич. – Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку – фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.

– Я и говорю, – поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.

– Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! – крикнул ему Василич.

Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.

Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.

– Ты чего? – спросил тот.

– Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.

– Да нет, не седой. Белый.

– Вот я и гляжу. Редкий волос.

– Чего же редкого, ты сам такой же!

– У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.

– А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.

– Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь – и легко.

– Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?

– Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.

– Ишь ты! – восхищённо покрутил головой сосед. – Ты завсегдатай?

– Кто?

– Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.

– С семи лет хожу. А теперь десять.

– Завсегдатай. Хорошая у вас баня.

– Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?

– Пошли.

* * *

– Никанорик пожаловал! – дружно обрадовалась парилка.

Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового – не отстал ли? – окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.

– Никанорик, скажи! – пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. – Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.

– Они «звёзд» не привезут, – слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.

– Это почему же, Никанорик? – удивились противники толстяка. – Что им, «золото» не хочется получить?

– «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.

– Это верно, – согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. – Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?

– Даже на тбилисское!

– Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.

– Да ладно вы! – рассердился толстяк. – Я, между прочим, два кило за парную скидываю.

– А потом пять кружек пива – и опять в норме.

– А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?

– Эвкалипт.

– Годится!

Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.

– Похлещись. – Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.

Тот похлестался.

– Не умеешь, – сказал Никанор Иванович. – Давай похлещу!

– Похлещи.

* * *

– Ну как? – спросил мальчик, когда они вышли из парной.

– Прямо тебе скажу – здорово.

Они заняли свои места, вымылись.

– Тебя Никанором зовут?

– Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.

– Ну, это понятно.

– Ишь какой понятливый! – усмехнулся Никанор совсем по-взрослому. – Ещё пойдёшь в парную?

– Пошёл бы, да за сердце боюсь.

– Ну, как хочешь! – Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.

Кинулся в раздевалку. Вытерся, кое-как оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу – и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина – и там не было белоголового. Помчался назад, к бане. И столкнулся с ним у входа.

– Что-нибудь забыл? – спросил белоголовый.

Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.

– Оставил, – сказал Никанор Иванович. – Мочалку. Любимую.

И прошмыгнул мимо этого человека в баню.

Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.

«А что, если он обернётся?»

Никанор Иванович втянул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились… он замедлил шаги, а потом совсем остановился.

И вспомнил собаку на картофельном поле.

И заплакал вдруг.

– Ты что-нибудь потерял? – спросила его старушка.

– Нет, ничего! – и бросился бегом в обратную сторону. И на бегу сообразил: «А мне как раз сюда и надо».

Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.