Текст книги "Дорогой читатель. Заметки на полях"

И добрая шутиха

Столь же нарочитая и абсурдная необязательность Шарлотты как персонажа вроде бы реалистической пьесы обычно не замечается.

Она делает цирковые номера – и этого оказывается достаточно, чтобы без вопросов оказаться на театральной сцене (ну а как вы хотели, это же комедия, поэтому клоуны должны смешить зрителей, иначе непонятно, за что деньги уплочены).

Однако вопросы есть. Например, такой.

Вот есть старый холостяк Гаев, очевидно, любитель сладкого и пряного, такого знаете на вкус немного специфического, может быть даже, чем черт не шутит, французского, в молодости наделавший много глупостей.

И в его (ну почти его, сделаем скидку) доме живет странноватая и никому особо ненужная особа – давно отцветшая некрасивая незамужняя дама, да еще и без паспорта.

Вроде бы она гувернантка, но не совсем, потому что все дети давно выросли и в уходе не нуждаются, да и нет денег, чтобы ей платить, да и по совести сказать, какая же она гувернантка – из цирка клоунов, чтобы барышень воспитывать, не берут.

Но ведь вот же она – живет, ест, пьет, фокусы показывает.

Зачем? Почему? Кто позволил?

И какой из всего этого можно сделать вывод?

Многого мы еще об Антоне Палыче и его пьесах не знаем.

И не узнаем.

Да.

НА ПОЛЯХ «ЧАЙКИ»

Первая ремарка

Янтарная броня спрессованных за столетие филологических слюней, в которой, подобно доисторической мухе, навечно распят мёртвый текст мёртвого автора.

Что читаю я, когда читаю Чехова? Можно ли вообще читать Чехова в подлиннике, as is, жертвенно пробуя на вкус соль смысла из его текстов?

Или причащение возможно только в форме фарса, как бы сквозь мутное стекло корявого перевода на современный русский, выполненный заботливыми критиками, дурными спектаклями, школьными учебниками и вообще всей этой государственной культур-машинерией, неумолимо проталкивающей на поверхность простой и до боли ясный тезис: Чехов мертв.

Уже в первой ремарке первого действия есть некоторая странность, издевательская царапина на гладкой поверхности классического текста, который по идее давно должен быть отполирован до неприличного блеска быстрым и мягким скольжением миллионов внимательных языков и глаз.

«Широкая аллея, ведущая по направлению от зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля».

«Наскоро сколоченная эстрада» – знак в чеховском стиле, вроде желтых ботинок Лопахина или щегольского галстука Войницкого, за которым должны последовать криво прибитые доски, щели в полу уродливой сцены, похожей на огромный скелет давно вымершего животного, стыдливо прикрытой занавесом, и ощущение, ощущение ненужности и выморочности происходящего.

(Злосчастная деревянная сцена может служить первой мерой испорченности театральных постановок.)

За несколько минут до начала спектакля что-то еще не готово. Все делается настолько наскоро, что слышится стук топоров. Прорыв. Работа кипит, и за спешкой сильнее проступает слабость.

Здесь чеховский перекресток: можно выбрать какая.

Или спектакль, который вот-вот начнётся, это презрительная милостыня «режиссеру», сделанная только за тем, чтобы указать место, свое и того, кто ее получает – жалкого нищего. Работников и времени ему дали в обрез, ровно столько, чтобы успеть, но не раньше, с запасом, а так чтобы нервничал и волновался, помнил и понимал о себе правильно.

Или же происходящее – сделанная на коленке импровизация в стиле «я вам покажу» по мотивам обиженного самолюбия молодого «гения», его же горячечной злости и (какая удача) буквально позавчера прочитанной модной французской книги.

Так в сумерках еще не начавшейся пьесы, намеком обозначается некоторая схема, как бы метасюжет, на который зритель или читатель может обратить внимание, а может пройти мимо, потому что лениво или же просто не заметив.

Чехов – хоть и мертвый, но добрый («добрый»), потому что дает мне право выбора, как то древнее божество, которое не говорит и не утаивает, но подает знаки.

Нуар

Злые языки утверждают, что первые две реплики «Чайки» являются чуть ли не цитатой из «Милого друга» Мопассана.

Вот нужный отрывок из романа в современном переводе:

«Когда они приехали, г-жа Вальтер сидела одна в маленьком будуаре, отведенном для интимных приемов.

Она была вся в черном, с напудренными волосами, что очень ей шло. Издали она казалась старой, вблизи – молодой, и для наблюдательного человека это был пленительный обман зрения.

– Вы в трауре? – спросила Мадлена.

– И да, и нет, – печально ответила она. – Все мои близкие живы. Но я уже в таком возрасте, когда носят траур по собственной жизни. Сегодня я надела его впервые, чтобы освятить его. Отныне я буду носить его в своем сердце».

Пусть Маша подражает г-же Вальтер, когда ходит в черном и отвечает на вопрос Медведенко: «Это траур по моей жизни. Я несчастна».

Но что это значит?

Изначальный сюжет прост.

Жена влиятельного политика и финансиста, г-жа Вальтер была соблазнена ловким молодым человеком, который делал свою карьеру, что называется, через постель.

Доверчивые жертвы называли его: «милый друг». Он в ответ без сожаления бросал их, после того как они давали ему необходимое: информацию, деньги, власть. Эта участь постигла и г-жу Вальтер.

Стертое буржуазное существование обесценивает праведность. Механическая набожность убивает Бога. Г-жа Вальтер вела такой правильный, но серый образ жизни, что первая встреча с грехом показалась ей посещением рая. Жизнь обрела цвет. Слова – смысл. Сердце – боль.

Когда молодой любовник бросил ее – все было кончено. Она была слишком труслива, чтобы пойти ва-банк и завести новый роман, пусть и за деньги, но и слишком стара, чтобы рассчитывать на бескорыстную любовь какого-то нового пылкого юноши, с которым она могла бы обрести свой маленький потаенный кусочек счастья.

Молодой негодяй зажег в ней огонь. Она не могла поддерживать его. Пламя скоро должно было погаснуть. Отсюда – траур по потерянной (параллельной и грешной) жизни, наличие которой случайно открылось ей.

Но Маша? На что такое она намекала глупому как пробка Медведенко (и не только ему)?

Выходит, что с точки зрения Маши Треплев – шаромыжник (прекрасное русское слово, которое хорошо передает сам тип расчётливого пройдохи Дюруа – того самого «милого друга»), который обманул ее.

Не «милый», но «дорогой» друг. И это – своеобразное представление главного героя пьесы, который вот-вот должен появиться на сцене.

Человек – загадка

А ведь Медведенко в пьесе вызывающе случаен. Необязателен. Необъясним.

Все действующие лица «Чайки» имеют простую и ясную причину, по которой они находятся или бывают в имении Сорина, причину, заданную их социальной ролью: член семьи владельца, член семьи приказчика, давний любовник (почти муж) матери главного героя, доктор, работники, слуги.

Все, кроме Медведенко, у которого есть внутренний мотив, чтобы появляться там («любовь»), но нет связной истории, объясняющей его появление.

Что нищий учитель сельской школы, делает в поместье пусть бывшего, но крупного чиновника? Как он оказался там? Кто ввел его в небольшое замкнутое общество и познакомил со всеми?

В каноническом тексте пьесы прямых ответов на эти вопросы нет.

Кроме многословного начала, когда Медведенко рассказывает о своей любви Маше в форме жалоб на бедственное положение, его роль до начала четвертого действия, сводится только к стоянию на сцене, перекатыванию коляски Сорина да нескольким глупым фразам, брошенным точно в пустоту, которые никто из прочих героев как бы не слышит.

Хотя он все время находится где-то рядом, о нем не вспоминают, не задают вопросов, не ведут диалог.

Все выглядит так, словно Медведенко не существует для окружающих.

Отчуждённость – вот слово, занятое из словаря экзистенциалистов, которое верно описывает его положение. Посторонний. Чужой. Человек ниоткуда.

Но ведь так не бывает. Реализм и абсурдная (но такая удобная) случайность несовместимы. Герои Чехова должны жить в правильном трехмерном мире, где действует сила тяжести, Солнце встает на востоке и садится на западе, лошади кушают овес и сено, а Волга впадает в Каспийское море.

Где же та пуповина, которая связывает жизнь Медведенко с реальностью сюжета, где корни, из которых он мог прорасти в доме Сорина, не разрушая правдоподобия происходящего?

Вообще «абсурд» в чеховских пьесах – большая тема, по которой легко можно определить слепые пятна и мертвые зоны современной режиссуры и критики. Все якобы непонятное и необъяснимое идет по этой статье и записывается в плюс предвосхитившему время автору.

Но иррациональный Чехов – это «мертвый» Чехов.

То, что кажется выламывающимся из построенной им литературной реальности – знак к более глубокому прочтению, приглашение к игре второго порядка. Если последовать ему, то пьеса изменится. «Чайка» с понятым Медведенко отличается от «Чайки» с Медведенко абсурдным.

Это два разных пути в «саду расходящихся тропок».

Чехов предвосхитил не Беккета, а Борхеса. Только он не выдумал бесконечно ветвящийся сюжет, а воплотил его. За 40 лет до.

Сравнительная мерка

Сорин (действительный статский советник, ваше превосходительство, генерал-майор на армейские деньги) имел чин 4 класса.

Вероятнее всего, перед пенсией он был председателем окружного суда (в тексте есть оброненный намек на писанное им когда-то «резюме» председателя суда присяжных).

Его годовое жалование на пике карьеры с разными надбавками, величина которых была равна окладу, составляло 4500 рублей, против 276 рублей учителя Медведенко.

Чтобы лучше прочувствовать разницу, можно привести цифры к нашему времени, когда учитель начальной школы в какой-нибудь глубинке получает, скажем, что-то около 30 тыс. рублей в месяц.

Сорин, стало быть, имел бы на наши деньги 500 тыс. рублей в месяц или 6 млн. рублей в год.

Чиновничья пенсия по правилам того времени при 25-ти летней выслуге (которая у него была) равнялась половине служебного оклада.

Это давало ему 1 250 рублей в год (в нашем измерении 1,5 млн. руб. или 125 тыс. руб. в месяц).

А ведь у Сорина были еще поступления от немаленького имения (какие кстати?).

То есть доходы одинокого скромного пенсионера были чуть ли не на порядок выше, чем у всей семьи Медведенко.

Заодно можно прочувствовать размер состояния Аркадиной с ее 90 (со слов Треплева) тысячами в банке.

Сегодня это было бы что-то около 120 млн. рублей, если не больше.

Неплохо для актрисы.

Это косвенное свидетельство того, что слава ее в свое время (сокровенные «лет 10—15 назад») была действительно грандиозной, и она тогда пользовалась огромным спросом, если смогла накопить такую сумму, пользуясь лишь (лишь?) своим ремеслом.

Но теперь, когда молодость прошла, публика остыла, а голове только память о былых успехах…

Тема денег почему-то никогда не всплывает при обсуждении «Чайки». Наверное потому, что пьеса, как кажется на первый взгляд, не про пошлость, а про «любовь» и «искусство», которые выше денег.

Аркадина (на публике, предварительно легким движением руки прикрыв нескромные драгоценности на пальцах и шее) безусловно согласилась бы с этим утверждением, может быть даже сыграв какую-нибудь прелестную сценку про личное нестяжательство и многолетнее бескорыстное служение музам.

А незаметный Чехов в зале засмеялся бы.

Корешок Медведенко

Как не странно, но единственным человеком, который слышал пьесу Треплева, был (не считая, конечно, самого автора и Заречной) Медведенко.

В самом первом эпизоде с Машей он вдруг выпаливает тайну, которой она так долго добивалась: «Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ».

Нужно прочувствовать этот момент.

Он, в общем, чужой посторонний человек, который ничего не понимает в том, что происходит в имении Сорина, вдруг раскрывает ей, дочери приказчика, прожившей здесь всю свою жизнь, глаза.

Он допущен к тайне, а она нет.

Он все знает о Косте и Нине, а для нее их любовь – откровение (она подозревала, конечно, но оставалась надежда, что это только репетиции).

Он слышал пьесу, а для Маши новость даже то, что ее написал Треплев (а иначе, зачем ему говорить ей об этом).

Вот нерв эпизода: чужак, открывающий Маше кулисы привычной реальности, за которыми чужой вдруг оказывается она сама, а он там как дома.

Шок и трепет, следующие за этим откровением, поданы в истинно чеховском духе, приглушенными и почти задушенными сором как бы (как бы) мелочных пустяков и деталей, за которыми не видно до боли пронзительной сути.

Нужно сделать усилие, чтобы понять, что за нюханьем табака и разговорами о погоде скрыта крайняя степень отчаянья Маши.

Она хватается за слова и жесты, чтобы выдержать удар и не упасть. (А ведь Треплев вот-вот появится на сцене! Какими глазами она должна будет смотреть на него!).

А Медведенко оказывается связанным с Треплевым. Он посвящен и допущен к мистериям.

Его пустая и глупая болтовня в первой сцене, почти вся мимо главной темы, просто маскирует (по воле автора) этот факт.

Корешок, укореняющий учителя в реальность пьесы, найден. Они были знакомы. И в дом Сорина Медведенко ввел именно Треплев.

Вопрос только – когда и для чего?

Снова скрытый чеховский знак и снова развилка (а это только первая страница).

Повернем направо, туда, где Медведенко – близкий приятель Треплева, единственный из живых, допущенный слушать его бессмертное творение.

Этот поворот позволит ясно разглядеть ближайшую драматическую предысторию «Чайки».

Тьма

Медведенко для простоты обычно обозначают иероглифом мундира: форменный дореволюционный учитель, но в вышиванке.

Вслушаемся в самую первую фразу, произнесенную Медведенко, его вопрос к Маше: «Отчего вы всегда ходите в черном?»

Уже странное детское начало – «отчего», вместо длинного, почти детективного разъяснения причин и следствий, навязываемого обыденным «почему», требует короткой и ясной материальной сути, волшебного выключателя, лампа которого может осветить и обезопасить темную комнату, населенную тенями и призраками чужой жизни.

Медведенко во тьме? Медведенко растерян? Да.

Он не знает прошлого Маши и ему не у кого спросить о нем. Он совсем недавно появился в имении Сорина, и смотрит на его обитателей как бы сквозь тусклое стекло.

Как водолаз, наблюдающий жизнь красивых, но непонятных рыб через запотевшее блюдце скафандра, которого с миром живых соединяет лишь тонкий резиновый шланг, едва подающий воздух, а на ногах – тянущие ко дну калоши со свинцовыми подошвами.

Неуклюжий, растерянный, потный и суетливый, он пытается сделать шаг навстречу любимой женщине. Чмяк, чмяк. Пудовые каблуки поднимают со дна тонны ила, и воду вокруг заволакивает пелена мути.

– Ау, Маша! – шарит руками в потемках Медведенко, – Сёма потерялся в твоем доме! Помоги мне!

Хороший учитель знает ответы на все вопросы. Правда теряет из виду, что это вопросы детей. Когда стоишь на краю первобытного моря тьмы с маленьким факелом в руках, есть большой соблазн думать, что свет истины проходит через тебя, и что ты сам – частица света.

Так и Медведенко.

В глубине души он должен был думать, что лучше и умнее окружающих, что он знает, и это знание, в конечном счете, должно привести его к успеху (в украинском смысле).

Собственно это объясняет, отчего сам Медведенко не унывает (по крайне мере в начале пьесы).

«Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура».

Ну а почему не носишь, если все так плохо? Овес вон снова подорожал. Ужас же.

Да вот потому. Есть еще в жизни какое-то утешение. Мечты. Планы.

В довершение всего Медведенко еще и украинец – упрямый и глупый хохол со своей «мрией» – мечтой со вкусом смерти, исполнение которой убивает.

А ведь он не многого-то и хотел: свой хуторок, жена, детишки, поросята.

Вот на эту наживку Треплев его и взял.

Впрочем, в конечном счете, Медведенко довольно легко отделался. Могло быть хуже.

Табачок

Характерный жест Маши, когда она нюхает табак на сцене, выглядит вызывающе натуралистично. После него остается ощущение липкой грязи, словно девушка по своей воле сделала еще один шаг вниз по лестнице, ведущей к какому-то окончательному физическому и нравственному падению – в бездну.

«Это гадко», только и остается, что повторить за Дорном, передернувшись от отвращения.

Одно дело одеть себя в траур, другое – принимать яд малыми дозами, с мазохистским удовольствием выдавливая из себя по капле молодость и красоту.

Правда самое простое объяснение – вредная привычка, которую заполучила себе девушка из хорошей семьи, оттого что не слушалась маму и тайком от нее делала дурные вещи, кажется слишком простым и обманчивым, если вспомнить те мизансцены, где Маша открывает табакерку.

Трижды она нюхает табак открыто, при зрителях. И один раз Тригорин говорит об этом, вспоминая случай, произошедший только что на его глазах за сценой, о чем он делает пометку в своей записной книжке: «Нюхает табак и пьет водку… Всегда в черном. Ее любит учитель…» (к этому моменту мы еще вернемся).

Итак, вот чему подводит итог жест Маши.

Медведенко нечаянно открывает ей финал пьесы Треплева и заодно пронзительную правду: Костя любит Нину, и души их вот-вот сольются в вечной гармонии.

Затем Треплев, которого она хотела найти и утешить после провала спектакля, на самые робкие попытки диалога отвечает наглой грубостью.

Потом Тригорин объявляет о преждевременном отъезде, после которого все должно возвратиться на круги своя: Костя останется с Ниной, а Маша с носом.

И наконец, ночная буря, мятущийся Треплев, ноющий муж, голодный ребенок и таящаяся где-то в темных кустах хищная паучиха Заречная сплетаются в такой тугой и нервный узел, что… ей ничего не остается, как открыть табакерку в последний раз.

Мертвый лист лучше всего прятать в мертвом лесу. А живые слезы?

Вот хорошая старая сказка, раскрывающая тему: «Однажды у одного чёрта умерла мать, собрались его товарищи-черти на похороны, но те, что табак курили, постоянно сплёвывали, оплевав чёртову мать с головы до пят, а у чертей, нюхающих табак из табакерки, на глазах выступали слёзы, и они казались плачущими. Похвалил чёрт последних, а первых прогнал прочь».

Вот и разгадка. Маша нюхает табак лишь тогда, когда ей хочется плакать. Слишком нежная, чтобы выдержать боль и отчаянье, но слишком гордая, чтобы показать свою слабость, она выбрала себе маску мертвого жеста, чтобы скрыть движение живой души за примитивной механикой физиологических реакций.

Ей, по крайней мере, в начале, показалось это остроумным и забавным. Правда невинные шутки с табаком и, особенно, с водочкой приводят девушек не совсем туда, куда они изначально планировали.

Так что будущее Маши – предопределено. Сюжет жизни написан. Это комедия. В чеховском стиле, конечно.

И о погоде

Состояние Маши после злополучного разговора с Медведенко косвенно выдает и ее реплика, сказанная после паузы, когда она смогла, наконец, оправиться от внезапного удара:

«Душно, должно быть ночью будет гроза» – фраза, объясняющая и оправдывающая ее жалкий вид.

Душно? Гроза?

Вот свидетельства очевидцев:

«Красное небо, уже начинает восходить луна…».

«Становится сыро. Вернитесь, наденьте калоши».

«Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь».

«… (потирая озябшие руки). Пойдемте-ка, господа, и мы, а то становится сыро».

Ясное небо и холодная пронизывающая сырость, быстро наступающая с озера сразу после захода солнца, как-то не слишком сочетаются с духотой и признаками близкой грозы.

Правда есть еще один персонаж, которому в первом действии было тяжело дышать. Но у него причина затрудненного дыхания была настолько далека от погоды, что с Машей, от противного, все становится ясно.

Когда Маша протягивает Медведенко табакерку и предлагает: «Одолжайтесь» – она пытается помочь ему сохранить лицо, приглашая спрятаться за маской натурализма, как только что сделала сама.

Медведенко запутался и поплыл как ученик на экзамене, и выглядит настолько смешно и глупо, что это перебор даже для комичного сельского ухажера.

«Не хочется» – буркает обиженный на «пустяки» учитель.

Затем оба берут длинную паузу, во время которой утирают слезы и приходят в себя.

«Владимир Ильич»

Говоря о себе Треплев, между прочим, вспоминает: «Что я? Вышел из третьего курса университета по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим…».

«Независящие от редакции обстоятельства» – этим эвфемизмом дореволюционные газеты обозначали требования цензуры снять те или иные материалы из печати.

Треплев стало быть намекает на некоторые недоразумения с властью, из-за которых он оставил учебу.

Что за недоразумения?

Сам Чехов в одном из писем, написанном в марте 1890 года, подсказывает:

«У нас грандиозные студенческие беспорядки. Началось с Петровской академии, где начальство запретило водить на казенные квартиры девиц, подозревая в сих последних не одну только проституцию, но и политику. Из Академии перешло в университет…».

Это, пожалуй, единственное событие такого рода, оставившее след в чеховских письмах (и, судя по всему, действительно громкое, из тех, что должны были помнить зрители той поры), подходящее по времени к сюжету «Чайки».

Студентов, замешанных в волнениях, исключали из университета и высылали, как тогда говорили, «на родину».

Срок высылки составлял от одного до пяти лет.

Внутри этой огромной вилки продолжительность наказания определялась, по сути, только чьим-то личным произволом. Имея связи и деньги, можно было решить дело без особых последствий.

К примеру, Володе Ульянову, который был чуть ли не одногодком Треплева (любопытная параллель, до сих пор кажется никем не отмеченная), в этом отношении повезло, и он провел в имении своего деда Бланка – Кокушкино всего что-то около года.

А Треплев?

Вот гипотеза, которая многое, если не все объясняет.

Можно предположить, что он по глупости, принял участие в беспорядках, начавшихся из-за «политических проституток» (Антон Павлович шутит), был отчислен, и очутился с «волчьим» билетом в деревенской глуши, превратившись в один миг из подающего надежды юноши в двадцатилетнего неудачника без будущего.

Оттого ли, что он слишком резво выступал на митингах и сходках, или что был неподобающе дерзок со следствием и начальниками, но Треплев получил максимальное наказание из возможного – пять лет ссылки, срок, который перечеркивал все надежды на продолжение учебы в университете и хоть какую-то карьеру государственного служащего (есть эпизод, когда Аркадина предлагает: «Поступить бы ему на службу, что-ли», в ответ на что Сорин, только иронически посвистывает).

Дядя его, высокопоставленный чиновник судебного ведомства, занятый только собственной карьерой и как раз подходящий к генеральскому чину, не захотел или не мог помочь ему, опасаясь возможных последствий.

Мать, любившая и умевшая экономить деньги, умыла руки и предоставила великовозрастного дурака самому себе.

Треплев – попал.

К началу действия «Чайки» срок ссылки подходил к концу, и молодому человеку нужно было всерьез задуматься о своем будущем: что делать?