Текст книги "Дорогой читатель. Заметки на полях"

Cher Ami

Мопассановский сюжет на русской почве, на который своим траурным нуаром намекала Маша, выглядел вероятнее всего как-то так.

Треплев появился в имении Сорина за четыре года до предполагаемого начала «Чайки», появился как никто и ничто – ссыльный студент, выгнанный из университета, бедный родственник, «киевский мещанин», да и вообще подозрительная личность под надзором полиции.

Шамраев при встрече должен был с большим удовольствием указать его настоящее место в системе общественных отношений.

У Треплева был только один хороший ход, который мог обеспечить ему приличное положение в этом маленьком обществе, где вопросы комфорта и быта решала жена приказчика, безумно любившая единственную дочь (в одной из первых редакций Маша о себе: «моя мама воспитывала меня, как ту сказочную девочку, которая жила в цветке»).

Треплев воспользовался слабостью Полины Андреевны.

Много ли нужно 18-ти летней деревенской девушке, чтобы влюбиться в прогрессивного городского парня?

«Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта».

Треплев одел на себя печоринскую маску лишнего, но очень одаренного человека, наобещал девушке разных глупостей и четыре года катался как сыр в масле, уплетая деревенские разносолы. Как сказал бы Солженицын: «Был хорошо устроен в зоне».

Трудно сказать, было ли у них нечто большее, чем поцелуи при луне. Маша, цитируя французский модный роман, намекала, что да – было.

Когда срок ссылки стал подходить к концу – любовь вдруг остыла.

Наивная девушка хлопала глазками, искала встречи и откровенного разговора, думала, что это какая-то ошибка. Тогда маска спала с лица молодого человека, и из-за нее показалось какое-то незнакомое доселе существо – злое и расчетливое, в доходчивой форме объяснившее поселянке истинное положение дел.

Чтобы дура отстала и не лезла, Треплев, в качестве жеста доброй воли, подобрал ей подходящего жениха – глупого как пробка хохла Медведенко, который как раз мечтал волшебным образом переменить свое незавидное финансовое положение.

Треплев намекнул ему, что брак с засидевшейся в девках дочерью состоятельного приказчика мог бы быть выгодной партией.

Окрыленный мечтами о хате и поросятах Медведенко бросился в расставленную для него ловушку.

Решив (как ему казалось) проблему Маши, Треплев занялся матерью и Заречной, которые были частью его грандиозного Плана.

Аналитическая комедия

Чехова как драматурга продуктивно сравнить с Ибсеном и его аналитической драмой.

Норвежец сначала рисует некоторую реалистичную картину вроде бы устойчивого быта небольшого тщательно выбранного общества, в которой все элементы логичны и правдоподобно объясняют себя и друг друга.

А потом берет зрителя за ручку и, добавляя и поясняя некоторые единичные детали на холсте, ведет его, строго определенным путем, к катарсису: связная картина на глазах рассыпается в прах, и сквозь наступивший рукотворный хаос взбесившихся вещей, как в известных оптических фокусах, проступает образ иной реальности, более правдоподобной, чем изначальная. И потому – нестираемой.

Ибсен оперирует шаблонностью и, следовательно, шаткостью мировосприятия типичного обывателя с тем, чтобы утвердить все те же шаблоны, но более правильные, прогрессивные.

Чехову плевать на прогресс и правильность. Он ничего не объясняет и никого никуда не ведет за руку.

Ему интересна сама игра с восприятием увиденного или прочитанного, игра с теми, кто будет смотреть или читать.

Чехов не разгадывает собственные загадки и шарады, как в пошлом детективе, а намеренно оставляет двусмысленные знаки.

Его тексты в чем-то подобны Гераклитову огню, как нетождественная самой себе тожественность, вечно изменяемая и изменяющаяся, как ткущий сам себя лабиринт.

Но лабиринт мертв, пока в нем никто не блуждает.

Уязвимость Чехова в том, что ему нужен не обычный зритель или читатель, а пользователь, то есть тот, кто готов участвовать в представлении, кто сам включится в игру.

В этом смысле Чехов удивительно современен, его пьесы обогнали время больше, чем на сто лет. Они как компьютерная игра, сделанная еще задолго до того, как были изобретены компьютеры, но в предчувствии их неизбежного появления.

Прикладное мироведение

В первом варианте «Чайки» содержались очень интересные намеки и пояснения, которые после провала пьесы в Александрийском театре и серьезной правки текста Чеховым совершенно исчезли.

Например, философствования Медведенко, вроде этого: «И прежде чем Европа достигнет результатов, человечество, как пишет Фламмарион, погибнет вследствие охлаждения земных полушарий».

На первый взгляд кажется, что фраза эта действительно ни к селу, ни к городу, и, по сути, не нужна, так как ничего не добавляет действию (что Медведенко рассудительный дурак – ясно было и без нее, а уточнение градуса его глупости излишне, так как в дальнейшем ни на что не влияет).

Но вспомним тест треплевской пьесы.

Земля остыла, человечество погибло и стало: «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни».

Та же самая медведенковская фламмарионовщина, только вид сбоку и в псевдо поэтической обработке.

Вот и отличный повод для сближения Треплева и Медведенко: Фламмарион, загадочное мироведение, «научно-популярные» статьи для детей младшего школьного возраста, которыми трудно не увлечься, будучи избалованным барчуком без определенных занятий или сельским учителем из глубинки, и, конечно же, люди доброй воли, сеющие разумное, доброе, вечное.

Видимо на почве любви к истине в одном из собраний ложи «мироведов» (мироеедов, ведь Земля благодаря их неусыпному попечению в итоге гибнет) они, скорее всего, и познакомились.

Еще один знак. Даже не непонятый, а лишний, ненужный, мешающий. И, в конечном счете, потерянный (как и сказка о волшебной принцессе Маше – девочке из цветка, и еще многое).

Правку текста Чехов делал с подачи известного Суворина (кстати, масона): мол, слишком сложно заворачиваете Антон Палыч, люди не понимают, попроще нужно, попроще.

Проблема была в том, что в механизме пьесы не было избыточных деталей, и когда ее слегка «исправили», выкинув «лишнее», сразу появились провисающие «абсурдизмы».

Фраза Медведенко неявно (в расчёте на внимательного зрителя или читателя) указывала на определенный сегмент предыстории двух героев. Когда ее не стало, из фундамента «Чайки» словно вынули один камень.

Да, небольшой и без видимых последствий для всего здания, но все же.

Чехов не делает простых вещей.

Семья Медведенко

Вот еще микроскопическая деталь, для понимания тяжести и глубины чеховских текстов.

Медведенко дважды в течение пьесы упоминает свою семью.

В первом действии: «Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля».

И в четвертом: «У меня теперь в доме шестеро. А мука семь гривен пуд».

Что-то не сходится.

«Я, да мать, да две сестры и братишка» – это пять человек. Через два года к ним добавляются жена и ребенок. А в доме – лишь шестеро.

Кто-то пропал, не находите?

Если Медведенко прибедняется (а он прибедняется), то ему, чтобы усилить эффект, нужно брать количеством голодных ртов (что он и делает в самом начале), и нет смысла вычеркивать кого-то из списка домочадцев.

Семерых как-никак жальче при такой дорогущей муке.

Вспомним теперь слова Маши, которые она, пьяная, в отчаянии бросила Тригорину и Заречной в третьем действии, когда жребий был брошен и судьба решена: «Его (Медведенко) жалко. И его мать старушку жалко».

А ведь потеряли старушку-то на ухабах.

Умная видать была мама у Семена Семеновича. Все поняла про невестку и сына. Не вынесла позора.

А Медведенко, что и говорить, – хорош, женился на перспективной девушке, а она взяла и съела его маму.

Мрия.

От кого, кстати, ребеночек у Маши в четвертом действии?

«Поэт»

Однажды Маша дает невольную, но точную характеристику творчеству Треплева.

«Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта».

Вот это – «манеры, как у поэта» и есть суть Треплева, которую верно прочувствовала проницательная Маша.

Он копирует оболочку, форму, жест. Вживается в роль. Он почти поэт. Без пяти минут гений. Не хватает (как ему кажется) лишь детали, штриха, чернеющей тени от мельничного колеса и блеска горлышка разбитой бутылки. Мелочь, которую так легко разменять.

Но, как и всякий, даже самый гениальный актер, Треплев в конечном счете остается лишь актером.

За маской манер – пустота гримерной.

Что его пьеса? Масонская чушь, поданная как откровение новомодного символизма в нечеткой оправе антитеатра – еще одной идеи, подсмотренной во французской книжке.

Убойный коктейль из Фламмариона, Верлена и Мопассана. Взболтать, но не смешивать.

Готово. Можно подавать.

Но в последний момент некстати забилось сердце, дрогнули руки, поднос выскользнул, и содержимое бокалов вылилось на землю.

Человек не выдержал момента.

Так что и актер из Треплева тоже никакой, для деревенских постановок.

Побег

Нина: «Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема… боятся, как бы я не пошла в актрисы…».

Надо признать, что они довольно странно не пускали ее в актрисы.

Несмотря на опасную близость зла, взяли и уехали на три дня в Тверь, предоставив дочери полную свободу.

Или не замечали ее подозрительно долгих одиноких прогулок у озера.

Или не предприняли решительных действий сразу после ее побега, когда непоправимое еще не случилось, и был еще шанс все исправить и вернуть Заречную домой.

Несколько пощечин от отца привели бы ее в чувство, истерика скоро прошла, а скорое замужество перечеркнуло бы все пересуды.

Когда же им действительно стало нужно оградиться – кругом усадьбы были расставлены сторожа, так что дух богемы, в виде Заречной, уже никак не мог проникнуть в их уютный мещанский мир.

Просто и эффективно.

Так почему же с самого начала они не могли поступить точно так же, чтобы защитить дочь?

А потому что не было никакой опеки и защиты.

Мачеха по понятным причинам ненавидела Заречную.

Для отца она была вечным упреком в допущенной несправедливости («папенька порядочная-таки скотина» «уже завещал все своей второй жене»).

Они только и думали о том, как бы спровадить Нину из дома.

И ее бегство в актрисы было очень удобным вариантом.

Тогда получалось бы, что она сама испачкала себя в грязи, так что лишение наследства выглядело бы в глазах людей не подлостью, но поступком пророческого предвиденья отца, который разглядел гнилую суть дочери и не дал ей на поругание наследства матери.

Заречная была управляемой и ведомой.

Слишком глупая в силу возраста, но еще и слишком гордая в силу положения, она бежала, но так до конца и не поняла, что этим бегством попала в западню сюжета, приготовленного для нее вовсе не Тригориным, а другими людьми.

Ее дерзость была лишь следствием преднамеренной халатности, вовремя закрытых глаз и молчания, которым, чтобы не спугнуть, сопровождают неотвратимое следование жертвы к натянутой пружине мышеловки.

Есть сыр – будет жатва.

Заречной дали свободу – она в ответ с разбегу разбила голову о стену реальности.

«Я вам покажу».

Показала.

Мачеха улыбнулась. Отец брезгливо поморщился.

Конец комедии.

Время

«Чайка» была написана Чеховым в 1895 – 1896 годах. Первоначальный замысел, если судить по его письмам, относится к 1894 году. Идея окончательно оформилась и созрела осенью 1895 года. Тогда же началась работа над пьесой.

Известное письмо Суворину от 21 октября 1895 года: «Можете себе представить, пишу пьесу, которую кончу тоже, вероятно, не раньше как в конце ноября. Пишу её не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви».

Можно предположить, что действие первых трех актов пьесы (будь оно привязано к реальности) разворачивается в том же 1895 году.

В пользу этого года косвенно может говорить, например, отставка со службы Сорина, которую при желании можно связать с началом нового царствования.

Однако есть несколько «но», которые указывают на 1894 год.

Вся «Чайка» пронизана цитатами (скрытыми и явными) и парафразами из разных текстов Мопассана. Складывается впечатление, что для героев пьесы его эссе и романы – горячая новинка, литературная бомба, сенсация. Это притом, что сам Мопассан умер еще в 1893 году, а его основные произведения написаны вообще в 80-е годы.

Как же такое может быть? Очевидно, в том случае, если совсем недавно (относительно времени действия пьесы, конечно) были переведены и изданы на русском языке его работы, которые открыли Мопассана для широкой публики.

Действительно осенью 1893 года выходит в свет первый том пятитомного собрания сочинений писателя в издательстве Маракуева. Зимой 1894 года объявляется подписка на полное собрание сочинений в 12 томах в издательстве Пантелеевых («Вестник иностранной литературы»). Книги начинают поступать читателям уже летом. Весной того же года начинает выходить еще одно пятитомное собрание сочинений, на этот раз в издательстве «Посредник».

Когда пьяный Тригорин пересказывает Заречной размышления о тяжелой судьбе писателя, используя чуть ли не прямые цитаты из мопассановского эссе «На воде», то не боится показаться смешным и жалким, если девушка уличит его в плагиате. Он достоверно знает, что она не читала эту книгу (а когда прочитает, его уже здесь не будет).

Откуда знает? А он сам привез в эту глушь, чтобы похвастаться, только что изданные новинки, на которые буквально набросились голодные аборигены (Треплев и Маша), до сих пор не видевшие ничего подобного.

В третьем действии перед отъездом Тригорин говорит работнику: «А книги отдай кому-нибудь».

Выше рассматривалась версия с административной ссылкой Треплева в деревню за участие в студенческих беспорядках. Если она верна, то на конец лета 1894 года приходилось время, когда ему до освобождения оставалось всего полгода и следовало начинать думать о будущем – мотив, объясняющий все его поступки.

Как бы то ни было, но можно сказать точно, что время действия «Чайки» привязано ко вполне определенному году (1894 или 1895). Внимательный зритель той поры должен был сразу понять это. И сделать один очень любопытный вывод.

Хрустальный шар

Раз год первого действия точно привязан к реальности (1894 или 1895 годы), то тогда получается, что «Чайка» – фантастическая пьеса. В прямом смысле.

Science fiction.

Ведь для Чехова (и отчасти первых зрителей) время действия в четвертом акте – будущее (хоть и недалекое).

– Антон Палыч, вот вы такой умный, скажите, а что нас ждет там, впереди?

– В будущем? Гм. Ну как что. Люди будут есть, пить, любить, ходить, носить пиджаки.

– И все?

– Все.

– Фи.

Довольный Чехов улыбается про себя.

Пошлая комедия, с маленькой, удобопонятной моралью, от которой не убежишь как Мопассан от Эйфелевой башни.

Некуда. Да и догонит.

В России любят путать социальное с экзистенциальным. «Чайка» про второе, а ставят ее про первое.

– Отчего старятся и умирают люди? – спрашивает себя русский интеллигент перед зеркалом.

И тут же от готового и такого ясного ответа у него сами собой сжимаются и яростно дрожат в припадке руки: «Царь – дурак. Некомпетентное правительство. Воры. Тюрьма народов. Проклятая Россия».

– Ненавижу, ненавиж-жу, ненавиж-ж-жу.

Пафос «Чайки» не в борьбе старого с новым и светлого с темным, он в дырявых башмаках и клетчатых брюках Тригорина, о чем ехидный Чехов и намекал глуповатому (в понимании чеховских текстов) Станиславскому.

Бес толку.

«Хорошо, что нет царя, хорошо, что нет России…».

Верю!

«Мертвый» Чехов, которого мы сегодня смотрим и читаем – это ведь Чехов Станиславского, да, безусловно гениального режиссера, который мог продавить в нужном себе направлении любую литературную вещь, но в Чехове не понимал совершенно.

Нельзя без внутреннего хохота читать их диалоги по поводу постановки пьес. Это что-то потрясающее.

Станиславский не понял, что Чехов это идеальный конструктор, идеальный театральный пластилин, из которого можно вылепить не только то, что прямо сейчас нужно зрителю, а вообще все что угодно. И, что играть нужно не со средой, в которой ставиться спектакль, а с Чеховым.

Можно поставить не одну, а сто гениальных «Чаек», которые будут идти через день, и каждая будет разительно отличаться от предыдущей, оставаясь при этом цельным связным высказыванием.

Но в этом контексте метаигры любая единичная «Чайка» или «Вишневый сад» теряют смысл, как теряет смысл сам Станиславский. Потому что на любой его заход, хоть с рваными башмаками и клетчатыми брюками, хоть без них, но из зрительного зала раздастся сакраментальное – «не верю», на которое зрителю дал право сам хохочущий Чехов.

И с этим ничего нельзя поделать.

Богема

Слово, брошенное отцом Заречной, – это ведь приговор Маше, клеймо, которого она не заслужила, но получила от рождения.

Мертвая зона, окружающая имение Сорина, отпугивает не только мирных обывателей, но и женихов. Приличный человек и появляться там побрезгует, а побывав случайно, после обязательно вымоет руки.

Маша не потому выходит за Медведенко, что хочет кому-то что-то доказать (да, хочет), а просто больше никого нет вокруг. И не будет.

Вакуум.

Треплев, который использовал слепого и глухого Медведенко, все правильно рассчитал: баба, хоть и гордая, но дура, пойдет за хохла, никуда не денется.

Маша, конечно, должна быть красивой (оригинальной нестандартной красотой, отличающей ее от пустышки Заречной, сияющей «как эта глупая луна на этом глупом небосклоне») и умной.

Но ум ее ограничен наивностью сказочной принцессы, которая до поры жила в чужом королевстве как в своем, не догадываясь о том, что живет (спасибо маме) в вымышленных декорациях и представление скоро кончится.

Ее бунт (выход за Медведенко) обусловлен обстоятельствами места. Время она никогда не учитывает, потому что не понимает – зачем.

Ведь в сказках нет времени и при желании все можно переиначить.

По хорошему, бежать нужно было и ей, чтобы вырваться за пределы «проклятого» безвременного места, но «пять пудов любви» на ногах, воспоминания о сказочном детстве… и погибель в болоте быта.

Возраст Аркадиной

Сколько лет Аркадиной?

На первый взгляд вопрос странный, так как в пьесе дан прямой ответ.

Треплев Сорину: «Когда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит».

Но этого мало.

Как будто бы нарочно для того, чтобы подтвердить его слова сама Аркадина отмечает в разговоре с Машей: «Вам двадцать два года, а мне почти вдвое».

Кажется – все предельно ясно. Два независимых источника создают ощущение абсолютной правдоподобности, словно истина где-то рядом.

Но так ли это?

Ведь реплика сына говорит не о точном возрасте матери, но лишь с иронией подчеркивает ее слабость – в память окружающих та хочет войти предельно молодой, но войти деликатно, так, чтобы не оказаться за границами приличий и не выглядеть смешно, как молодящаяся старуха.

Когда Треплева нет рядом, линия обороны проходит по возрасту любовника. На вопросительные, насмешливые или недоуменные взгляды Аркадина отвечает широко открытыми наивными глазами, которые не могут лгать: да-да, вы совершенно правы, ему 35, а мне только 32 года, и пусть будет стыдно тому, кто дурно о нас подумает.

С глупым сыном, язык которого как помело, а совесть жгут бесцельно потраченные в деревне молодые годы, приходится откатываться на заранее подготовленные позиции: ну знаете, как это бывает, в юности бежала из дому по любви, вышла замуж и тут же родила.