Текст книги "Дорогой читатель. Заметки на полях"

Перекресток

В прошлом Сорина и Дорна есть таинственный момент, когда судьбы их на короткое время пересеклась.

Сорин служил чиновником 28 лет. Некоторые детали свидетельствуют о том, что отставка его произошла совсем незадолго до начала пьесы. Вероятнее всего – зимой или весной того же года.

В четвертом действии Дорн говорит о себе: «За тридцать лет практики, мой друг, беспокойной практики, когда я не принадлежал себе ни днем, ни ночью…».

Не совсем понятно включает ли он в эти 30 лет и свою заграничную поездку, но итог ясен: к началу «Чайки» Дорн был доктором что-то около 28 лет, вероятно чуть больше.

Совпадение? Возможно.

Вспомним теперь о некоторой сердечной ране, которая именно тогда – 28 лет назад – заставила Сорина резко переменить судьбу.

Не Дорн ли, молоденький доктор, будущий кумир окрестных усадеб, любитель сладенького и jeune premier, был причиной этому?

И не оттуда ли, из этого столкновения, растут корни их вражды, которая проявляется на сцене в легкой пикировке – легкой, но постоянной, навязчивой, так что стоит одному раскрыть рот, как другой спешит противоречить и поучать.

Что-то не отпускает их, не смотря на годы.

А за спинами обоих молчаливой тенью стоит загадочная Полина Андреевна.

Не у нее ли ключ к прошлому всех старших персонажей?

Прошлая связь Полина Андреевна – Сорин могла бы объяснить как странную власть Шамраева над отставным чиновником, так и не сложившуюся личную жизнь последнего.

Тогда сюжет «Чайки» повторяет в виде фарса какую-то старую драму, спрятанную Чеховым за намеками и умолчаниями.

Младшее поколение представляет собой ухудшенную окарикатуренную копию старших героев.

Заречная – это пародия на Аркадину, Треплев на Сорина, Маша на свою мать, а Медведенко на Шамраева, плюс роковая пара тузов: Дорн – Тригорин.

Молодые всегда в чем-то хуже старых: они глупее, слабее, наивнее. Они, наконец, смешнее и пошлее.

Их не спасает даже молодость, которая выглядит как наказание.

Рок вырождения (привет Зола) в действии. В следующем поколении следовало бы ожидать уже совсем какую-то слизь и слякоть.

Чехов гуманно прерывает дурную бесконечность кривых зеркал, просто убив Треплева.

Конец натурализма.

Чиновник

Сорин выглядит как медуза, выброшенная на берег штормом: потрепанное желеобразное тело, которое мямлит и ноет, вяло трепыхается, пытается строить планы, но, в общем, все ясно – без морской воды лучи злого солнца вот-вот убьют его.

Естественный отбор.

Лишь по нескольким штрихам и деталям можно отдаленно понять, кем был он там, в море, когда, одетый в хитиновый доспех, красивый и сильный, как бог войны, он властвовал на рифе Правосудия, откусывая головы врагам Справедливости и наводя почтительный ужас на подчиненных.

Его стихией была государственная служба, а панцирем – чин табели о рангах.

Когда внешний скелет убрали – Сорин превратился в слизняка. Зов моря и память о прошлом – остались ему в утешение.

Он поступил на службу в 32 года, отстав от сверстников почти на 10 лет – задержка, которую сам Сорин довольно туманно объяснял желанием стать литератором.

Время, начавшееся со смерти императора Николая, было отравлено тошнотворным предчувствием смуты: «Идут мужики и несут топоры. Что-то страшное будет».

«Колокол» звонил и звонил истошно. Все ждали: вот-вот они появятся, вот-вот начнется action.

А мужики все не шли и не шли.

Когда после польского восстания стало, наконец, ясно, что ничего такого не случиться, Герцен – просто дурак, и дальше ждать нечего, очнулся от волшебного сна и Сорин.

Пробуждению помогли и личные причины. Неудача в любовных делах заставила его искать себе призвание, на котором он мог добиться быстрого успеха.

«Я вам покажу!» – мотив, который заставлял тысячи отвергнутых любовников бросаться на штурм неприступных горних высот.

Как раз подвернулась судебная реформа, только что начатая императором Александром.

Либерал до мозга костей, Сорин справедливо решил, что принесет большую пользу Делу, если перестанет мнить себя литератором, поступит на службу и лично понесет факел прогресса в непроглядную тьму провинциальной лапотной России.

Его жизнью стала карьера. Ради нее он покинул мир, заключив себя в непроницаемую капсулу усердной службы и подчинив все далекой цели.

Теперь, искусно маневрируя, он ловко обходил на поворотах зазевавшихся сослуживцев, быстро наверстывая упущенное время.

Но не успел…

«К этому я не стремился. Это вышло само собою» – говорит Сорин о чине действительного статского советника и должности начальника департамента.

А к чему стремился?

И как высоко нужно забирать, чтобы оценить его личную неудачу?

Судья

Деятельность чиновника судебного департамента должна была открыть Сорину изнанку жизни.

Пройдя путь от секретаря до председателя суда, он видел преступления и преступников всех мастей, знал мотивы, которые толкают людей к злу, и оправдания, которыми те оправдывают и обманывают себя.

Он понимал практически все об этом жестоком мире.

Справедливость как работа требовала от него равнодушия и трезвости. Холодная ясность ума должна была сделаться его второй натурой.

В каком-то смысле Сорин единственный «нормальный» человек на сцене. Пудовые гири страстей почти отпустили его и уже никуда не тянут.

Остались только «добрые», насквозь пронизывающие глаза всё понимающего человека.

Рентген.

Но ему нечего было делать со своими диагнозами, кроме как бессильно наблюдать течение чужой болезни.

«Правда, тебе нужно жить в городе» – спроваживает Треплев мешающего дядю, без которого всем тут станет хорошо – и ему (докручивать динамо барышниных чувств) и семейству Шамраевых (безгрешно приворовывая, жить в собственном сказочном королевстве).

Имение

В первой (доалександринской) редакции «Чайки» Полина Андреевна по поводу дерзких поступков мужа замечает: «Весь доход с имения тратит на постройки, да еще берет у старика его пенсию и посылает Ирине Николаевне по шестьсот рублей в год из стариковских денег, как будто ее часть из дохода, а она и рада, потому что скупа».

Какая интересная деталь (к сожалению, снова утерянная в ходе безумной редактуры).

Получается, что Аркадина имела свою долю в имении. Отец и мать, несмотря на скандальные обстоятельства жизни, не лишили ее причитающейся части родового имущества, хотя и могли это сделать.

По законам того времени, дочь при живом сыне имела право на 1/14 недвижимого имущества родителя.

Стало быть, 600 рублей это примерно четырнадцатая часть годового дохода имения, оцененного приказчиком, который очевидно разбирался, что к чему в его хозяйстве.

Весь доход – 8 400 (на наши деньги это где-то 10 млн. рублей).

Можно прикинуть размер всего соринского имения.

Если исходить из 5% доходности, стоимость его составит ~ 168 тысяч (что в наши дни дало бы около 200 млн. рублей).

Неплохой куш.

А кто же у нас счастливый наследник этого состояния бездетного владельца?

Здесь же можно заметить, что Шамраев по каким-то причинам считал себя обязанным перед Аркадиной (и в полном праве делить деньги Сорина и, конечно, обкрадывать его).

А значит, снова какие-то нити ведут к предыстории «Чайки», к какому-то драматическому клубку в прошлом старших героев.

Чехов нигде прямо не говорит, что он был, но намеками знаками дает почувствовать его наличие.

В каком-то смысле «Чайка» это антидетектив, в котором автор не ведет за ручку читателя по нужному пути следования, вовремя раскрывая карты и подбрасывая улики, а предоставляет выбор, рассказывая историю, детали которой можно (постфактум) сложить в какой-то другой, но не менее осмысленный узор.

Так читатель и зритель становятся участником действия и получают власть (пусть призрачную) над пьесой.

Анализ творчества Герберта Куэйна

У Борхеса есть рассказ о вымышленном писателе, пишущем странные книги, которые требуют внимательного читателя. Ему (читателю), при некотором везении, может открыться тайная подоплека только что прочитанных романов, а так же возможность для (пост– и пере-) конструирования их сюжетов по своему произволу.

«После объяснения загадки следует длинный ретроспективный абзац, содержащий такую фразу: „Все полагали, что встреча двух шахматистов была случайной“. Эта фраза дает понять, что решение загадки ошибочно. Встревоженный читатель перечитывает соответственные главы и обнаруживает другое решение, правильное. Читатель этой необычной книги оказывается более проницательным, чем детектив».

Постмодернизм в действии.

Пьесы Чехова написаны за 40 лет до текстов мифического Куэйна, причем не в голове заумного автора, как призрачный намек на потенциальную возможность чего-то подобного, а в реальности.

Но по более сложным правилам.

Чехов расставляет и подает знаки (не один, как у хромого Куйэна, а множество). Он не комментирует и не объясняет, зачем они нужны и на что указывают.

Догадываться и следовать – дело режиссера, зрителя и читателя, это часть игры, которую Антон Палыч придумал.

Каждый знак, прочитанный правильно, приоткрывает тот или иной сегмент огромной предумышленной вселенной, окружающей пьесу: один указывает на прошлое героев, другой на посюстороннюю реальность, третий на то, что происходит за сценой и т. д.

Ходов много. Просчитать все – сложно. Каждый меняет восприятие действия.

В игру включены не только режиссеры и актеры, но и зрители с читателями, потому что вправе делать свои ходы, которые в принципе могут опрокинуть или перевернуть сценическую постановку с ног на голову или сделать ее смешной до колик.

Получается игра второго и третьего порядка. Гипершахматы.

Живой Чехов вышел далеко за пределы самого страшного и самого прозорливого сна Борхеса.

Он опередил время не на 40, а на 100 лет, почувствовав и предчувствовав эпоху пользователей, то есть «легиона не вполне писателей», которые страстно хотят писать, и которым нужно дать в руки не надоедающие, долгие кубики для «творчества».

«Чайка» и особенно «Вишневый сад» это и есть такое «лего», которое все время хочется пересобрать заново.

Мышеловка

Перед началом треплевского спектакля коварная Аркадина, актёрским чутьем предчувствовавшая комическую развязку сцены, становится в позу и предлагает сыну занять место Гамлета на сцене: «Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах – нет спасенья!»

Тот, польщенный, соглашается: «И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?».

Но его роль другая.

Это комедия, и Треплев должен поскользнуться и упасть с котурнов трагического героя, на которые только что взобрался с маминой помощью и претензией на величие, лицом в грязь (смех благодарных зрителей в зале).

Его пронзительный крик: «Пьеса кончена! Довольно! Занавес!» – саморазоблачение.

Какой же он после этого Гамлет? Это Клавдий, угодивший в собственную мышеловку.

Треплев, как и герой Шекспира, внезапно увидел себя на сцене. Этого маленького обстоятельства оказалось достаточно для истерики.

Он не мог продолжать спектакль не потому, что мать делала замечания и шутила, но оттого что пьеса была невообразимо плоха.

«Глупо провалилась».

Или как резюмировал зияющую пустоту рогатых оленей и молчаливых рыб скучающий Тригорин: «декорация была прекрасная».

О да!

В оппозиции Треплев – Аркадина близорукие критики обычно встают на сторону сына, мотивируя выбор тем, что он де творческая личность, а мать – скупая мещанка, которая нарочно не дает развиваться молодому дарованию и чуть ли не силком держит его в деревне.

У Чехова все как обычно несколько сложнее и запутаннее.

Треплев не Гамлет, а Клавдий. Тиран, изводящий собственную мать нелепыми претензиями и придирками.

Его пьеса это ведь не что иное, как претензия матери на место в столичном артистическом кругу.

Девиз Треплева здесь: «Я тоже хочу».

Вкусно есть и сладко спать.

Мама

Ключ к Треплеву лежит в его словах: «Иногда же просто во мне говорит эгоизм обыкновенного смертного (здесь хорошо: большую часть времени Треплев считает себя необыкновенным смертным, но подобному самоощущению гения мешает мама); бывает жаль, что у меня мать известная актриса, и, кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы счастливее».

Треплев – мещанин, обыватель. Да не простой, а киевский, на котором уже самим фактом принадлежности к Украине поставлено клеймо качества – справный, годный, хоть куда.

(Смычка Треплев – Медведенко обязана еще и этому роднящему их обстоятельству)

Его мир прост, вкусен и кругл, как кровяная колбаса, которую делает Иван Иванович, большой друг Ивана Никифоровича.

Собственно Иван Иванович это и есть Треплев в его развитии, но предоставленный самому себе: с фантастической бекешей, смушками, чудесным домиком, садом, хорошим знакомым Дорошем Тарасовичем Пухивочкой и неизбывной добротой на уровне «что же ты стоишь, ведь я тебя не бью».

Его литературный предел это записка, собственноручно писанная на бумажке с семенами: «сия дыня съедена такого-то числа, участвовал такой-то» (до 25-ти лет Треплев, пока не клюнуло, примерно этим и ограничивался).

Если бы не мама…

Аркадина выламывалась из уютного обывательского мирка Миргорода.

Она была огромной как Гулливер и заслоняла солнце.

От одного ее неловкого движения карликовые декорации тщательно спланированной и выстроенной во всех подробностях идиллии рушились, и сквозь картонные дыры фальшивого мира украинских грез задувал ледяной сквознячок истины, пробиравший до самых костей.

Ничтожество. Ничтожество. Ничтожество.

(Кто? Я? Я?!! Змея самолюбивой ревности вползла в мозг Ивана Ивановича и стала, причмокивая, сосать кровь).

Вот вам за это!

В этом смысле пьеса Треплева – попытка выскользнуть из железных жерновов рока, спрятавшись за бумажной ширмой новой драмы («я не мещанин, а писатель, но непонятный и потому – непонятый»), по сценарию которой титаническая мать и ее знаменитые знакомые должны были немножко подвинуться и выделить сыну местечко на Олимпе – тихое, теплое, сытое.

В конечном итоге настырный господин Журден был посвящен в мамамуши. Но так и не научился говорить стихами.

Результат – пуля в голове.

«Чайка» это еще и комедия положений.

План «А»

План Треплева сколько можно понять был прост и рационален, если не считать того факта, что он чуть менее чем полностью не учитывал волю и мотивы других людей.

Весной (месяца за три до начала «Чайки», скорее всего в начале мая), когда срок ссылки уже подходил к концу, молодой человек, может быть впервые, всерьез задумался о своем будущем.

С чистого листа у Треплева было два относительно легких жизненных пути.

Первый (предпочтительный), по стопам и под протекцией довольно влиятельного дяди делать чиновничью карьеру – загублен самим Костей нелепым участием в позорной «революционной борьбе» с отягчающими обстоятельствами. Здесь ловить ему было абсолютно нечего.

Оставалась мамина дорога – в искусство.

Взвесив все «за» и «против» Треплев остановил свой выбор на современной драматургии.

Символизм, который был тогда еще относительно модной новинкой, самой своей формой позволял напустить в содержание густого тумана и тем самым прикрыть явную неуклюжесть начинающего автора.

Драматическая форма выбрана специально для мамы. Здесь аргументы были следующими.

Аркадина постарела, и даже не столько физически, сколько морально, она опустилась до потакания мещанским вкусам на сцене и все большое погружалась в чавкающее болото пошлости, играя в (как ей кажется) проверенных и успешных, но таких тошнотворно правильных допотопных пьесах, что это било в глаза даже Треплеву.

Сам мамин репертуар добавлял ей, по меньшей мере, 10 лет к ее и так довольно туманным 43 годам и выставлял смешной молодящейся старухой.

Треплев предлагал ей выход – участие в авангардной постановке.

Его пьеса была написана для мамы и только для нее.

Сыгранная (с маминой протекцией) в хорошем московском театре, она вывела бы Аркадину на передовой фронт современного искусства (попутно омолодив ее образ), а Треплева из деревни – сразу в число избранных богемных небожителей.

Шум, гам, радость, dolce vita.

Но… расчётливая мама, услышав план сына и едва взглянув на пьесу, только рассмеялась.

Дальше начался Костин взбрык с форменной истерикой: «это твой Тригорин во всем виноват, он тебя подговаривает против меня» и «я вам покажу», затем – наколенная импровизация с немедленной (завтра же!) постановкой и Заречной в главной роли (вот тебе, старая гадина!).

Потом – сама «Чайка».

Слабость

Призрачность положения Сорина в своем собственном имении обозначена несколькими штрихами.

Сорин не может напрямую сказать своему приказчику, чтобы тот убрал собаку от амбара, но делает это косвенно, через Машу, в виде не совсем обязательной просьбы, на которую тут же получает решительный отказ.

Работники, закончив сцену, обращаются за разрешением пойти на речку не к нему – хозяину, а к мальчишке Треплеву: «Мы, Константин Гаврилыч, купаться пойдем».

«Яков, подними-ка, братец, занавес!» – командует Шамраев, чувствуя себя в полном праве распоряжаться здесь, в имении, не стесняясь присутствием его владельца.

Ну и так далее.

Сорин слаб и его слабость чувствуют даже слуги и мужики.

Нормальность подается как пустое место, ничто, на которое не следует обращать внимание.

При этом Сорин на сцене почти всегда безнадежно сваливается в карикатуру: русский чиновник по (кем-то навязанному) определению не может быть хорошим человеком.

Кто угодно: бюрократ, взяточник, самодур, подхалим, чинуша, урод с длинными ушами, дурак, психопат, алкоголик, Акакий Акакиевич, клоун и т. п. – только не тот, у кого есть честь и достоинство.

Красота не по чину.

Нужны клеймо, аномалия, грязь, чтобы зритель понимающе различал знакомый персонаж типичного бюрократа из советского журнала «Крокодил».

Такое состояние «естественно и понятно».

Но какое отношение все это имеет к Сорину?

«Раз так же вот я запел, а один товарищ прокурора и говорит мне: «А у вас, ваше превосходительство, голос сильный»… Потом подумал и прибавил: «Но… противный».

Правительство в России – единственный европеец. А Сорин – единственный нормальный человек на сцене.

Но он слаб – и ничего не может.

Все катится в тартарары, а он не в силах этому помешать.

Дурное влияние

В первом действии Треплев рассказывает Сорину об Аркадиной удивительные подробности: «Психологический курьез – моя мать…».

Интересна здесь не фактическая сторона дела, а то, что все это рассказывается брату о родной сестре, рассказывается так, словно тот не знает этих деталей, и сестра для него – чужой незнакомый человек, с которым он только недавно познакомился, а теперь хочет узнать поближе.

Значит, до отставки контакты Сорина с Аркадиной были сведены к минимуму. Они вероятнее всего почти не виделись и не общались друг с другом со времен ее бегства.

Для него, делавшего карьеру в департаменте, сестра и ее богемная жизнь были каким-то постыдным компрометирующим пятном на биографии, которое надлежало скрывать от посторонних, да и от самого себя.

Были? А разве что-то изменилось?

Некоторые известные моменты в биографии Аркадиной (увлечение Некрасовым, уход за больными, общение с прачками и т.п.) подсказывают, что в юности она должны была испытывать сильное идеологическое влияние брата – либерала и демократа, который вероятно открыто читал возмутительные книги и проповедовал (в первую очередь тем, кто поглупее и по моложе его) идеи свободы и равенства – до тех пор, пока сам не прозрел.

То, что для него было только игрой ума, приятным времяпрепровождением, щекочущим нервы избалованного барчука, не знающего чем себя занять, для нее стало смыслом и целью.

Яд радикализма отравил ее. Нигилизм стал религией, а народ – иконой.

Поступление Сорина на государственную службу должно было показаться ей предательством идеалов. Родной брат оказался иудой, продавшим душу за 30 царских серебряников и чин в табели о рангах.

Не это ли, в конечном счете, заставило ее бросить семью и уйти?

Да и откуда мог взяться Треплев-старший, дрянной актеришка и «киевский мещанин», в дворянском имении 60-х годов?

Разве не Сорин привел его в дом, когда играл с плебеями в демократизм и искусство?

И не здесь ли, в этой давней истории, кроется причина странного поведения Сорина, который как будто испытывает некоторую вину перед сестрой и племянником и не может проявить характер в ответ на их выходки?

Слабость искупает грех?

Господин поручик

Шамраева, обычно изображают этаким солдафоном, то есть крикливым хамоватым существом, глупым как пробка, но сдвинутом на дисциплине и порядке, трусливом, но одновременно с садистскими наклонностями, в фуражке армейского образца, полувоенном френче и обязательных сталинских сапогах.

В итоге получается карикатура карикатуры на русского офицера – постаревший, еще больше поплывший и поеденный молью «гусар» Садальский из грязного пасквиля Рязанова.

Чеховский прикол здесь в том, что «поручик в отставке», это вовсе не квалификация Шамраева как человека служивого и военного, а, напротив, как того, кто не вынес тягот службы и бежал от нее на гражданку.

«Слабачок», расхлябанный и нежный, слишком увлеченный страстями и пороками, несовместимыми с понятием чести, который пытается брать истерикой и нахрапом, но после первого же серьезного отпора дает стрекача.

По правилам того времени чин поручика в русской армии, как и следующий за ним – штабс-капитана, давался по выслуге лет. То есть всякий офицер, отслуживший чуть более 8 лет, получал последнее звание.

Более того, подпоручик, подавший в отставку после 4-х лет службы, при выходе в запас имел право на получение звания поручика.

Вот и получается, что армейской жизни «бравый» Шамраев выдержал только 4 или 5 лет, а потом бросил. Хорошо еще, если обошлось без «истории» и суда чести.

Да и не стал бы настоящий офицер 20 лет терпеть рядом с собою грязь Дорна.