Текст книги "Хамам «Балкания»"

Что я хочу сказать этим? Да то, что ценность вовсе не обязательно бывает равной качеству. Следовательно, нельзя признать равнозначными суждения «деньги – ценность, выраженная в цифрах» и «деньги – качество, выраженное в цифрах». Тут мы подходим к так называемому выводу: представьте, что известные писатели поддались и уравняли систему ценностей, выраженную в цифрах (скажем, место своей книги в топ-листе), с качеством этой книги. И вы не знаете, кого в первую очередь винить в этом: тщеславного писателя или создателей этой чудовищной выдумки – списка хитов.

Такие явления не беспокоили бы, если бы такими и оставались на этом уровне. Тем не менее, став поначалу модой и тенденцией, они постепенно превратились в настоящую программу, грозя стать правилом и закономерностью. Потому им и нельзя приписывать случайность, несерьезность и временный характер.

Недавно я присутствовал на публичной лекции одной популярной писательницы в защиту цифр. Стремясь доказать, что ее первая позиция в списке самых читаемых книг в любом случае неприкосновенна и не зависит от популярности, что, впрочем, никто и не собирался оспаривать, она сравнила себя с умнейшими, наилучшими и самыми уважаемыми писателями века! Естественно, в этом автоисследовании она не искала и, понятно, не нашла критериев типа, скажем, позиций, которые книги этих заслуженных писателей занимали в тогдашних или исторических топ-листах. Она и не могла их найти, потому как в то время подобных листов и в помине не было, поскольку они никому не были нужны. Писатели занимали те позиции, которые они заслужили, и никто их не нумеровал. Так что моя мысль понятна. Госпожа писатель была оскорблена, поскольку накануне кто-то открыто усомнился в ее желании доказать, что первая позиция и есть факт признания автора лучшим. Ее увлекла другая, более приятная формула, утверждающая, что первая позиция соответствует высшему месту в литературной иерархии.

И чтобы не возникало никаких сомнений: первая позиция действительно может быть лучшим местом, но это вовсе не означает, что это и есть высшая оценка творчества автора.

Глава III

Через несколько месяцев после шпионского, как оказалось, визита паши проявилось самое важное и самое значительное его последствие. Это был приезд самого Его Величества. Но теперь он посетил не только свой сарай, но и аджеми-огланов. Точнее было бы сказать, что на этот раз им позволили предстать перед великим султаном. Его великодушие выразилось в терпении, с которым он одарил взглядом толпу. Взмахом руки он дал понять, что все свободны, после чего сел на диван и подождал, пока ему не представят десять избранных, каждого по отдельности. Это и сделали в полном соответствии с их заслугами учитель-ага и Дели Хусрев-паша, как человек из свиты властелина, пользующийся особым доверием.

Паша с непререкаемой уверенностью докладывал отдельно о каждом юноше: откуда приведен, из какого именно семейства родом, какие и к чему именно во время учебы продемонстрировал способности и где, по его мнению, следовало ему продолжить обучение и службу. Так, стоя перед султаном, Баица узнал, что судьба определила ему быть связанным с верховным правителем: царский сарай в Истанбуле!

На кратчайшее мгновение ему удалось перехватить взгляд султана, направленный на него, и он – окаменел! Он разглядел в нем странную смесь равнодушия и интереса, но прежде всего – ледяной холод, свидетельствующий о силе и широте принимаемых решений: от судеб мелких личностей до перекраивания будущего целых племен или государств. Но тем не менее воин в нем не настолько задремал, чтобы не продемонстрировать интерес к этим образованным рабам, от которых, может быть, завтра будет зависеть его жизнь. Баице внушили, что всем уведенным детям в будущем на всех уровнях предназначения, от простого янычара до высших имперских чиновников, предстоит сыграть одинаково важную роль в жизни султана: в той или иной мере, в зависимости от того, когда и насколько близко тот окажется рядом с ними, станет доверять им больше, чем любому другому воинскому формированию. От их верности, как личной, так и групповой, будет зависеть его жизнь. Но и их жизни тоже. Они станут его защитой от всех недругов: и от внешних, и от тех, что внутри империи. А он будет их щитом.

Об этом Баица размышлял днями напролет, когда все уже было закончено. Но превыше всех прочих важных выводов был один, весьма простой, но для него очень важный: его, Баицу, больше не скрывали от властелина! Так он узнал, что кое-что значит для них. Наверное, это было наградой за принятие чуждого. Взамен этого принятия ему дали понять, что в будущем его ожидают преференции, а не судьба раба, хотя от этого статуса не может освободиться никто, даже сам султан.

Сейчас ему, в сущности, предложили стать идеальным рабом.

Глава Г

Когда-нибудь цифры, примененные к литературе и книге, приобретут любопытные особенности и вызовут абсурдные последствия. На одной из недавно состоявшихся местных книжных ярмарок организатор с помощью средств массовой информации выстроил по ранжиру всех экспонентов. Чего только не было в той информации, но единственно в ней не было того, что же именно сделало их лучше или хуже других. Они были самые, но непонятно, по какому критерию. Однако потом, после серьезного анализа и исследования причин, по которым не были указаны истинные критерии, стало ясно, что такие детали вовсе ни к чему, если экспоненты и без того уже были самые.

Подошло время для того, чтобы процитировать самого себя словами, стоящими в начале этой книги (глава под названием «После начала») в абзаце, где я упоминаю эпитеты, которые по причине собственной грандиозности и силы стали неотъемлемой частью личных имен: сильный, великолепный, или же воспользоваться обычным определением качества – самый большой, самый важный, самый известный. А зачем? Да чтобы показать, что довольно часто история по сути своей является эстрадой[4]4
  В сербском языке, особенно с начала девяностых годов XX века, это слово оскорбительно означало новомодные музыкальные и другие исполнительские направления, преобладавшие в тот период и льстившие публике, удовлетворяя самые низменные эстетические и другие страсти. Они проявлялись под фальшивой личиной народного искусства, пользуясь тем, что их отдаленные корни покоились в национальном этносе. Такое злоупотребление соответствовало близоруким, популистским целям националистической политики. Это понятие не относилось к целому блоку оппозиционных направлений в искусстве, в том числе исполнительскому.


[Закрыть], поскольку – вот вам и цитата: «История особенно обожает самых великих, самых сильных, самых мощных и вообще всех самых. Перед книгой же стоят иные задачи…»

Потому книга и остается маргинальным явлением, в то время как история готова включить в число своих незыблемых и постоянных памятников вечные ценности эстрадного ранжирования. Эстрада лукава, она использует слабость истории к любого рода победителям (даже к тем самым лживым, пустым, карикатурным), после чего легко проникает в ее сознание. Она делает истории комплименты, благодаря которым весьма ловко покупает историю.

Ныне процесс общественных и экономических преобразований в некоторых европейских государствах продемонстрировал опасное сходство между политикой (как будущего истории) и эстрадным исполнительским мастерством (как вечным сегодняшним). Это сходство, испытанное, продемонстрированное и доведенное до совершенного безобразия или безобразного совершенства – один черт, оказалось идеальным единством, направленным против книги. Боязнь доказательности вечного существования книги или, по крайней мере, ее естественного тяготения, зачастую весьма успешного, к длительному существованию укрепила этот примитивный, карикатурный, абсурдный, но одновременно и опасный симбиоз, превратив его в нерушимый брак по расчету. Вскоре были придуманы пустые, трескучие фразы, используемые в качестве инструмента для вмешательства, типа «популизм против элитизма». А поскольку все элитное предназначено для небольшого количества людей, то это противоречит демократии, которая, боже ж ты мой, предназначена если не для всех, то, по крайней мере, для огромного количества людей. Вот вам диалектика переходного процесса!

Факт существования во всемирном наследии книг, которые пришли в наше время из глубокого и не очень прошлого, причем совершенно точно известно, что они будут востребованы в ближайшем, а то и в далеком будущем, только обостряет противостояние.

Борьба между однодневным существованием и постоянством превратилась в борьбу голосящего против тихого (ставшего таким в результате домашнего воспитания, а не из боязни), голоса сокрытия против голоса открытости, оскорбления против уважения, войны против мира.

Кто одержит победу? Ну, конечно, победители. По крайней мере, мы этому научились.

Глава IV

После отъезда султана из Эдирне Баица вернулся к размышлениям о предыдущем визите Хусрев-паши. Откровенно говоря, его привлекло понятое задним числом стремление паши заранее проконтролировать все необходимое, подготовив тем самым успешную почву для приезда султана. Следовало устроить так, чтобы ничто не удивило властелина, не застало врасплох и не слишком разочаровало… Чтобы тот сам как бы предугадал каждую мелочь и пребывал в спокойствии и уверенности… Чтобы он убедился в том, что все находится под полным контролем. Баица понимал, что все это произошло благодаря чему-то вроде плана паши. Исходя из этого, он вновь пришел к выводу, что умение заглядывать далеко вперед является исключительно важным качеством властителя: если бы можно было видеть, или предвидеть, что, сколько и какие возможности возникнут перед человеком (или государством – все равно), а потом принять решения, которые своими возможностями и целями соответствовали бы потребностям, то станет возможным определять и пути достижения этих целей. Следовательно, это умение можно назвать планированием. Или политикой.

Точно таким же образом можно было бы избежать нежелательных последствий предстоящих действий. Человек, умеющий предвидеть, может избежать ошибок, напрасной траты времени, а тем самым, если речь идет о государственных делах, и излишних потерь денег, человеческих жизней и территорий. Однако те же самые действия, если не разъяснять их людям, посвященным в его дела, могут рассматриваться и как пророчества.

Тот, кто знает, что случится, знает, как реагировать на случившееся.

То, что Баица назвал про себя шпионским визитом Дели Хусрев-паши, он смог теперь разделить на две части.

Первая была понятной, она демонстрировала умение властвовать над происходящим. Возможно, в ней отражалась мудрость, которая может разрешить все отношения между людьми, от простых контактов на базаре до взаимоотношений между правителями и целыми странами.

Вторая, возможно, была менее понятной, но в любом случае не публичной. Она открывала скорее недостатки, нежели преимущества, более промахи, но не успехи визита. Она искала ранимые места, чтобы использовать их, если в том возникнет необходимость. Как занесенная над головой жертвы сабля, которую можно в любое мгновение и по любому поводу мгновенно обрушить на нее. Она была бы вечной, как документ, написанный нестираемыми чернилами, спрятанный в невидимом месте, откуда его можно будет извлечь легко, быстро и в любое время.

Наверное, это и был путь к созданию всесильного человека и надменной империи.

Баица решил, что, как только это представится возможным, непременно «прошпионит» за самим собой. И явно и тайно.

И только намного позже, когда ему станут доступны тончайшие секретные знания о том, как править державой, Баица поймет, насколько верно он прочувствовал важность и связь этого, поначалу не понятого им шпионажа с таким на первый взгляд случайным совпадением событий и судеб отдельных людей и целых народов.

Глава Д

На что было бы похоже, если бы слова, выражения или синтагмы современного политического словаря использовались литературным языком? Вот одно из моих любимых слов: состоя(–лся, – лось)… к которому потом добавляется необходимая составная часть, которая в основном касается будущего. И представьте себе, какое замешательство возникает, когда к этому состоявшемуся добавляется слово история.

Очень важно знать, что именно в качестве дополнительного инструментария, как поясняют европейские политические институты, используется параллельно с такими искусственными синтагмами. Чаще всего их сопровождает своеобразный шантаж: если исполните то и то, тогда получите это и это… И тогда ваш проект состоябелен. В этом – существенное значение. Разумеется, никто из авторов объяснения ни за что не признался бы в этом, но начал бы вам рассказывать о необходимости выполнения многочисленных и долгосрочных обязательств, но не ради создания условий, а исключительно для успешного завершения проекта. Короче говоря, вам бы объяснили, что при вынесении решения о поддержке проекта рассматривается возможность его применения в реальном будущем, его действительная длительность и уверенность в его полезности. Где же здесь истина? Можно было бы сказать: где-то посередине между двумя объяснениями. Но это не так. Все это больше похоже на шантаж именно потому, что этот шантаж прикрывается исключительно логичным разъяснением, которое настолько же верно, насколько просто идеально для манипуляций. Само по себе оно не лживо, но просто требует дополнения.

Пример.

В одной из компетентнейших (французских) книг об Османской империи, в сборнике, составленном из текстов двух десятков признанных во всем мире специалистов, специализирующихся не только на отдельных периодах, но и на определенных темах в этой сфере, под руководством человека, обладающего несомненным авторитетом, просматривается, скажем, непрофессиональная или все же утонченно-идиотская манипуляция сведениями. И где именно? Вот – посмотрите! В разделе «Управление империей» с продолжением в главе «Рычаги власти»:

«Система отличалась исключительной этнической пестротой правящего класса империи. Из сорока семи великих визирей (во времена правления одиннадцати султанов. – Прим. В. Б.), которые сменились между 1453 и 1623 годами, только пятеро были турецкого происхождения».

Мой комментарий:

Здесь я прекращаю цитирование (и продолжу его с места остановки), чтобы подчеркнуть, о каких исключительно важных сведениях идет речь! Мало кто знаком с этой загадочной математической картинкой (на этот раз запущенной в историю и только потом – в литературу), которая сама по себе кажется невероятно странной: на протяжении веков сильнейшая империя, раскинувшаяся в Азии и на значительной территории Европы и Африки, с удовольствием и последовательно, упрямо вручала власть людям, которые не были ее коренными этническими уроженцами и чаще всего (изначально) были иноверцами! Если уж зашла об этом речь, то потребуется передышка или, по крайней мере, цитата, не так ли?

А потом начинается «переваривание»:

«Среди них было одиннадцать албанцев, шесть греков, один черкес, один армянин, один грузин и один итальянец, десять прочих были неизвестного происхождения».

Мой комментарий:

Хорошо, после долгого собирания сведений можно, а может, и должно проигнорировать сведения о сорока семи великих визирях. Но все-таки где же еще те самые одиннадцать? Какого они были происхождения, если их нет ни среди турок, ни среди любой другой из перечисленных этнических групп, ни среди «десяти неизвестного происхождения»? Что это – незнание правил сложения или желание сообщить нам нечто? Или нам вообще ничего не хотят сказать, поскольку мы не заслуживаем этого?

Далее, сразу в продолжение, в том же абзаце следует «оглупление»:

«Великий визирь Мехмед-паша Соколович, кул[5]5
  Раб, слуга, вассал.


[Закрыть] султана, серб из Боснии, продемонстрировал верность своим корням, основав на родине религиозные общины, а также сделал возможным в 1557 году восстановление сербской патриархии в Печи».

Мой комментарий:

Вот, обнаружили мы еще одного несуществующего в предыдущем перечислении великого визиря! Теперь нам недостает всего лишь десяти! Не уверен, что авторы труда не знают, кто они такие. Или это только мы не знаем, принадлежит ли тот, которого мы только что обнаружили, к числу тех «десяти неизвестного происхождения» или к другому десятку, который отсутствует в вышеприведенном списке? Ну, я специально оставил в той цитате про Соколовича сведения о нем (которые привели авторы сборника, а не я), чтобы было видно, что авторы знают о нем все, что необходимо. Во-первых, если судить по ним, он вообще не существовал как великий визирь, и только в первом следующем абзаце он точно присутствует. Это означает, что они знают и о всех прочих, но по каким-то исключительно им известным причинам не упоминают об их существовании.

Я, скажем, знаю как минимум еще одного из тех «несуществующих» визирей. Вы спросите: откуда, если авторы не упоминают их имен (кроме Мехмед-паши)? Да просто потому, что мне известно – он тоже был сербом по происхождению. Звали его Рустем-паша Опукович. Нужно ли подтвердить какими-либо сведениями это утверждение? Да? Пожалуйста. Родился в 1500 году в Боснии, в окрестностях Сараево. Занимал должность великого визиря в два приема: с 1544-го по 1553-й и с 1555-го вплоть до смерти в 1561 году. Дважды – необычно и редко, и потому особо врезается в память. На должность великого визиря его поставил лично Сулейман Великолепный после конфликта с предыдущим великим визирем Хадимом Сулейман-пашой (тезкой султана) и другим визирем империи, Дели Хусрев-пашой (как мы уже знаем, тоже серба по происхождению). Султан в наказание сверг обоих и изгнал их из столицы. Следовательно, обошли молчанием великого визиря эпохи величайшего султана Османской империи, именно в то время пребывавшей на вершине имперской мощи, которая тогда достигла пика! Человека, которому султан отдал в жены свою любимую дочь Михримах, рожденную в его знаменитой, счастливой и долгой любви к Хюррем (бывшей рабыне по имени Роксолана, дочери русского священника)! Забывчивость? Невежество? Случайность?

Если бы я был параноиком, националистом или сторонником так называемой теории заговора, то стал бы утверждать или, по крайней мере, допустил бы возможность, пусть и в шутку (хотя такие люди с такими вещами не шутят, да они и вообще никогда не шутят), что оставшиеся девять стертых великих визирей – все до единого сербы!

Вот домашнее задание для бездельников.

Конечно, все они могли быть любого этнического происхождения! Но, кажется, в этом случае труднее всего доказать, что они вообще существовали.

Похоже, математика в истории может быть такой же удачливой, как и в литературе!

А что нам поделать с одержимыми ложью?

Глава V

Несмотря на весьма заметное единообразие в учении и поведении, Баица довольно отчетливо видел разницу в восприятии своими приятелями основ ислама. Сначала выделилась группа из числа тех, кто прибыл в Эдирне на несколько лет раньше. В ней оказался и Мустафа, брат Дели Хусрев-паши. Эти ребята следили, чтобы учителям и охранникам не бросалось в глаза их сопротивление исламу, и в то же время не скрывали этого от других учеников. Они говорили, что никак не могут отречься от Христовой веры, и особенно любили общаться с Баицей. Наверняка по той причине, что тот был единственным из них, кто до увода намеревался стать православным монахом, и, кроме того, в Едрене его привели непосредственно из монастыря.

Но их как-то настораживала его сдержанность, равно как и данные им советы. Видимо, они ожидали, что он не только непосредственно и открыто поддержит их, но, возможно, и возглавит их. Правда, они и сами не знали, в чем именно; может быть, в бунте. И опять-таки в каком именно бунте? Наверняка не в открытом, а в мысленном, потаенном. Но Баица упредил их, напомнив, что веру они в любом случае уже переменили: и словом, и телом, и одеждой, и пищей, и языком, и молитвами. Он поддержал их в праве и далее верить в то, во что пожелают, в том числе в Отца, Сына и Духа Святого, но только в глубине души. Это право и эту тайну, говорил он, никто и никогда не сможет отнять у них. Любое другое противление вере Аллаха, пусть оно будет выражено лишь частично, приведет лишь к насильственному прекращению их жизни. Им были предложены две крайности: жизнь с Аллахом или смерть без него – никакой иной возможности не существует. Выбрать можно только одну из предоставленных. Конечно, они могли бы продолжить вот так, наполовину открыто и наполовину тайно, противиться вере в пророка Мухаммеда, но тогда с каждым днем, напомнил он им, будет возрастать опасность предательства, и предателем стал бы в первую очередь кто-нибудь из их же рядов.

После долгих разговоров они смирились. Не согласились принять всей душой и сердцем чужую веру, но поняли, что, помимо этой личной тайны, им не остается ничего иного, если только не изберут путь, ведущий к смерти от своей или чужой руки – без разницы.

Было хорошо, что его слова они не восприняли как поражение, особенно когда он говорил им о вероятной… все-таки… возможной… двойственности в вере. Он сказал им, что никто не в состоянии стереть его память. Даже если он сам захочет это сделать, разве получится? Невозможно решением уничтожить часть жизни, скажем, всю прежнюю жизнь. Да и саму жизнь не могут составлять только избранные дни! Было заметно, что его речи застали их врасплох, но они сошлись на том, что то были слова мудрейшего из них.

Только тогда Баица понял, что из всей этой группы упрямцев только Мустафа, младший брат Хусрев-паши, был определен для продолжения образования и что ему единственному предназначено было служить в ближайшем окружении властелина. Позже он напомнил ему об этом, сообщив в разговоре с глазу на глаз, что у всех их пути вскоре разойдутся и что один он из всей этой группки бунтарей останется в одиночестве, а прочие же, если захотят, продолжат дружбу. А может, они и не захотят продолжить ее. Он посоветовал ему быть терпеливым и дождаться событий, которые непременно вскоре произойдут и принесут с собой перемены.

Также он напомнил ему, что они с ним одного рода.

Глава Е

Когда лорд Байрон в 1814 году опубликовал поэму «Корсар», продажа в первый же день перевалила за десять тысяч экземпляров. Но поскольку он в полном соответствии с аристократическими манерами не пожелал обратить свое творчество в деньги, то книги, понятное дело, продавал не он, а торговцы. Он обладал характером победителя и потому не захотел продавать себя. Таким образом, его произведение обогатило других, а он все глубже влезал в долги, «соответствующие его имени и положению», как сказал бы шармантный толкователь творчества Байрона Зоран Паунович.

Я бы добавил: это пример победоносного превращения математики в литературу. Следует отметить, что это один из редких примеров трансформации в сторону, противоположную общепринятой.

Ах да! Едва не забыл (как те самые знаменитые историки), что одновременно, так сказать, с потерей денег в Англии на Балканах сербы и турки теряли головы. Шла подготовка ко Второму сербскому восстанию, более известному на Западе как Вторая сербская революция. Мертвый капитал с западной и мертвые люди с восточной стороны. Одни покупали за деньги свободу чтения, а другие платили смертью за свободу существования.

Старая добрая Европа в обоих случаях одних освобождала от рабства, а других в рабов превращала.

Все это превращение математики в историю, вливание бухгалтерских методик в литературу… по сути своей, подготовка к рассмотрению стратегии жизни народа и державы, которая наблюдает свое существование во времени и видит его сквозь призму нападения и обороны. Это и есть введение в размышление на тему превращения поражения в победу.

Я был абсолютно уверен, что на отдельных турецко-сербских примерах из истории обоих народов, обеих стран, обеих монархий, как отдельных, так и общих, – мы с Орханом Памуком можем постичь некую, возможно, новую истину. Ну, если не истину, то, по крайней мере, некий факт или хотя бы доказуемое предположение. Я чувствовал неодолимое желание добиться этого.

Памук купил меня фразой, которая начиналась как бы шутливо, но окончание ее не допускало никаких шуток:

– Ты слишком упорствуешь по поводу цифр и писательского труда. Я же могу привести тебе пример, правда, чужой, того, как литература превращается в историю, как фикция становится фактографией.

И тут он процитировал Вольтера, который по случаю знаменитого морского сражения 1571 года при Лепанто / Инебахте между османской армадой и объединенным христианским флотом написал следующее предложение, которое отразило абсурдное соотношение истины и ее истоков: «Казалось, что именно турки выиграли битву при Лепанто» (курсив мой. – В. Б.).

Конечно же, эти слова нуждаются в разъяснении, которое и будет сделано в ходе нашего разговора.

Признаюсь, эта цитата при всей ее точности имела для меня, по крайней мере, двойственное значение, потому как речь шла: а) об одном из редких, несомненных и трагических военных поражений Османской империи; к тому же б) находящейся на пике своего могущества.

Я спросил Памука, чем ему не нравится это поражение.

– Человек может сказать, что это поражение как любое другое. Но в этом случае поражения можно было избежать. Было глупостью допустить его, и, конечно, оно было совершенно ни к чему. Но сыграла свою роль османская имперская кичливость и необоснованная уверенность, вызванная предыдущими победами, и особенно завоеванием Кипра, – ответил он.

– Значит, принятие решения не было единоличным?

– Совершенно верно. Были и тогда осмотрительные, мудрые и опытные люди, которые противились слишком легкомысленному ввязыванию в открытую борьбу.

– И кто же какую сторону занимал? – спросил я.

– Верховный начальник султанского флота Али-паша Муэдзин-заде сумел привлечь на свою сторону почти всех членов совета визирей, высказавшихся за нападение под единодушное восхваление важности и величия предыдущих завоеваний. Кроме того, у него уже была поддержка великого муфтия.

– Так кто же был осмотрительным, кто мудрым, а кто опытным? – я продолжил расспрашивать, зная присущую Памуку путаницу в употреблении эпитетов.

– Второй визирь империи Пертев Мехмед-паша, который занимал в армии положение старейшего стратегического советника, не был уверен в точности сведений о силах неприятеля, особенно при таком пестром их составе. В союз, который в 1571 году сколотил христианский вождь папа Пий V, на этот раз успешно, вошла Венецианская Республика, Испания, Мальта и итальянские города. Но Али-паша не сомневался, что неверные и в этот раз продемонстрируют неумение договариваться, которое прежде не раз делало их слабыми, и не поддался осмотрительности Пертева Мехмед-паши. Великий визирь Мехмед-паша Соколович требовал отложить сражение до следующего года. Мудрость требовала от него выждать, пока флот не подготовится как следует. У него был опыт в таких делах: именно он в свое время, в 1546 году, заменил легендарного Хайреддина Барбароссу на посту капудан-паши османского флота. Прежде всего по той причине, что тот умер, иначе он ни за что бы не рискнул заменить его. Но султан Сулейман Законодатель[6]6
  В Турции он известен под этим именем (по-турецки Кануни), а в Европе – как Великолепный.


[Закрыть] приказал, и никто не посмел воспротивиться его приказу. А согласившись, при тщательном обдумывании каждого своего решения он опирался на поступки или советы своего великого предшественника. Один из них был таков: никогда не спеши, даже побеждая!

– А опытный, кто был опытным? – продолжал расспрашивать я.

– Улудж Али, знаменитый корсар, которому султан доверил командование флотилиями, зная о его рабской преданности, которую тот доказывал на протяжении более чем пятидесяти лет. Этот отважный человек десятилетиями исключительно успешно уничтожал европейское судоходство в Средиземноморье. Но он обладал двумя отрицательными свойствами. У него был поганый язык (что ему время от времени прощалось из-за его исключительного опыта). Но на этот раз он адресовал Али-паше Муэдзин-заде следующие ядовитые слова, когда увидел, что тот не желает отказываться от пагубного решения: «Царьградские турки не в состоянии даже приблизительно оценить силу христианского флота. Этим скотам (именно так он и назвал турок, – прокомментировал Памук) надо преувеличивать данные о количестве и силе европейского врага, чтобы хоть так они осознали, с кем имеют дело!» Али-пашу Муэдзин-заде, гордого и отважного человека, такие слова оскорбили, и он ответил ему в той же манере: «Ты хочешь пощадить христиан, потому что в молодости сам был таким! Ты хочешь спасти свою итальянскую родину!» Ответное оскорбление подействовало. Улудж Али умолк, не желая, чтобы кто-то усомнился в его преданности и отваге. (Христианское происхождение было после острого языка вторым его дурным свойством.)

Я подумал, насколько хитер был Али-паша. Этими словами он оскорбил и великого визиря, и другого визиря одновременно, и в такой ситации его дерзость могла остаться безнаказанной. Ни Мехмед-паша Соколович, ни Пертев Мехмед-паша не отреагировали на провокацию, проявив исключительную осторожность. Если бы они, сербы по крови, вместе с уже обиженным Улудж Али оскорбились открыто, то их, вне всякого сомнения, сочли бы тайными защитниками своей былой христианской веры. Али-паша был настолько хитер и изворотлив, что рассчитывал именно на такую реакцию. Памук вскоре подтвердил это:

– Султан Селим разрешил их молчание, сняв с головы чалму и произнеся: «Если эта чалма может покрыть три головы, тогда и неверные смогут выступить против меня, объединившись…»

После того как Памук процитировал самого султана, я подумал о том, чего стоило империи его элегантное и приятное красноречие. Вряд ли могло утешить проигравших то обстоятельство, что решение было принято не единогласно и вообще нелегко. Хотя все-таки сам процесс его принятия свидетельствовал о существовании на вершине весьма разумных, умеренных людей, склонных к всеобъемлющему предвидению.

К сожалению и к несчастью для Османской империи, «неверные выступили, объединившись». Решив принять бой у Лепанто, где турецкий флот в ожидании противника укрылся в Патрасском заливе, Али-паша, попутно ограбив Корфу, вроде бы поймал в свои паруса дополнительный моральный ветер, хотя перед самым началом сражения настоящий ветер задул в помощь христианам.

Памук рассказал мне о расстановке сил перед сражением:

– Али-паша Муэдзин-заде командовал флотилией из 210 галер и 66 галиотов[7]7
  Галиот (от итал. galeotta) – небольшая галера с числом весел от 16 до 20. Очень быстроходное военное судно средней величины.


[Закрыть], в его распоряжении было около 50 000 гребцов и моряков и около 25 000 воинов. Дон Хуан Австрийский вступил в сражение с флотом из 236 галер и 6 тяжелых галеасов[8]8
  Корабль, вооруженный крупнокалиберной артиллерией.


[Закрыть]. На кораблях было 44 000 гребцов и моряков, а также 28 000 воинов. Хотя христианский флот располагал меньшим количеством судов и живой силы, он в два раза превосходил противника в вооружении как тяжелыми орудиями, так и другим огнестрельным оружием. Это и решило исход битвы.

– А сейчас представь мне цифры после сражения, – попросил я.

– Да. И не стану описывать стратегию боя. Хотя каждую его деталь и сейчас изучают в военных училищах как пример величайшего морского сражения той эпохи. Итак, армада Али-паши потеряла более 200 кораблей, из них потоплено более 80, а захвачено 117. Погибло около 25 000 турецких воинов и моряков, 3500 были взяты в плен. С захваченных судов освобождены 12 000 христианских рабов, служивших гребцами. В то же время флот Священной Лиги потерял всего лишь полтора десятка галер, 8000 убитыми и 2500 ранеными. Следовательно, поражение Турции было полным и ужасным.