Текст книги "Два голоса, или поминовение"

 
Что ж это в памяти так засело?
Какой незапамятный год?
Время сумерек, бедных и серых:
комнатушка, камин, комод...
Тик-так, тик-так... – шаги подступающей ночи.
И голос – любимый самый:
– Ты не поужинал, мой сыночек?
– Нет, не поужинал, мама...
Может быть, мне в чем-то откажут
или за что-то накажут...
Часы и годы бегут...
Но вернуть бы от прежнего часа,
от этого серого часа —
хотя бы тридцать минут.
 

 
Клянемся все тебе, Отчизна,
в дни благородного труда:
построим мы для новой жизни
заводы, штольни, города!
 
 
В руках кирка, и молот, и лом...
Построим мы вольный наш дом!
 
 
Друзья! Бездействовать не будем!
Зовет нас к подвигам земля,
и, покорясь свободным людям,
машины вышли на поля.
 
 
И пусть комбайн помочь идет
великому плану работ!
 
 
Мы дружно сеем, жнем и пашем,
еще упорней, чем вчера...
Дымите, трубы фабрик наших!
Вздымайся, уголь, на-гора!
 
 
Народ свободный, получай
трудов великих урожай!
 
 
В Балтийском море – пароходы,
суда по Одеру плывут...
Мы охраняем край свободы,
мы охраняем вольный труд.
 
 
К боям готов, на страже стой,
неутомимый часовой!
 
 
Несется белый голубь мира,
к социализму – путь в борьбе!
Любить тебя все глубже, шире,
клянемся, Родина, тебе!
 
 
На счастье трудовой земли
мы эту клятву принесли!
 

Памяти Этель и Юлиуса Розенбергов

 
Позади кровавая расправа.
Линч во имя верховенства права.
 
 
Торжество тюремного закона
над могилой бедных заключённых.
 
 
Что же? Разве Эдисон придумал
схему электрического стула?
 
 
Разве сердце Линкольна народу
пожелать могло бы несвободы?
 
 
Разве Уитмен черпал вдохновенье
в том, что совесть предана забвенью?
 
 
Нет и нет! Не братья Вашингтона
обрастали жиром миллионов.
 
 
Не достойна Твена или Фаста
эта обесчещенная каста:
 
 
по её вине поля горели,
на позор истории, в Корее,
 
 
как в издёвку, всякий раз торговля
нефтью оборачивалась кровью.
 
 
Не народ свои авиабазы
разбросал по миру как заразу.
 
 
Но на месте подлости безликой
новая Америка возникнет,
 
 
и не будет уголка на карте
мира для разбойников Маккарти,
 
 
на глазах трудящегося класса
возродится единенья раса
 
 
благородных новых поколений,
словно тех двоих казнённых тени.
 

* * *

 
Я б хотел, чтоб звезда ранняя
сыграла мне ораторию,
чтоб небесной музыки манна
 
 
кормила меня – историей.
Стихи не обязаны быть логичны,
они должны быть прекрасны...
Давайте поплачем, похнычем,
можно и постонать нам.
 
 
Я хочу петь, петь, петь —
всего себя вопреки соловьям
раздать,
ни дать, ни не дать не уметь —
плыть в никуда.
 

* * *

 
Я не ведал, что радость рядом —
тронуть рукою,
я не знал, что довольно взгляда —
прекрасное предо мною,
 
 
что внезапно так может случиться:
вспышка молнии —
и ничего не надо, пусть длится
жизнь, чудесами полная,
 
 
что смогу влюбиться так страстно,
хоть на излёте жизнь,
и что может всё оборваться —
вспышкой молнии, прянувшей ввысь.
 

* * *

 
Кабы я был луной,
расстался бы с жизнью хмельной,
светил бы постоянно —
и трезвым, и пьяным,
пьяным – во всю силу,
трезвым – вполсветила.
 

* * *

 
Говорят, что звоню я нередко
в неподходящую пору.
Ну, а если моя соседка —
смерть? А что, если скоро?
 
 
Груз этих дней бесконечных
сбросить бы можно было...
Так нет же! И день изувечен,
и все, что видишь, не мило.
 
 
Окно бы открыть? Не нужно,
не стоит и не поможет...
Крик пьяниц... Голос недужный...
Ничто не поможет... А все же?
 
 
И снова бегу к телефону,
прошу любви и прощенья.
Не хочу утонуть я, как тонут
потерпевшие кораблекрушенье.
 
 
Цветов увядшая груда.
Одиночество. Иней на стёклах.
Дорогая! Я больше не буду...
Скажи, что любовь не поблёкла.
 

* * *

 
Дохнуло! Повеяло!
Снова штора? Обманка?
Неужели ещё слишком мало?
Ты... Анка?
 
 
Знаю, это сентябрь, месяц жестокий,
когда гаснут цветы и кусты, затихает звон
последних подсолнухов
и от меня убегает сон.
 
 
Знаю, знаю, тот ветер —
моя бездомность;
вихрь пронесется по свету —
обо мне и не вспомнят.
 

Человек

 
Чего теперь он хочет от меня,
мир, что тонул во мраке век от века,
что хочет он сегодня от огня
неустрашимой жизни человека?
 

Хор I (мужской)

 
Над миром прочной власти мы хотим.
И тут ничем не можем поступиться.
Пусть атом всем могуществом своим
раздвинет мира нашего границы.
 

Хор II (женский)

 
А нам добро и истина нужны.
Любви мы жаждем, мира и покоя...
Все те, кто любит правду, не должны
кровь снова проливать на поле боя.
 

Человек

 
Я воспеваю человека мощь,
ведь с каждым днем все больше мы умеем,
мы в силах осветить любую ночь
огнем, для нас добытым Прометеем.
 

Хор I и II

 
Но где же нам спасения искать?
Ведь это просто разуму противно:
рассеивать повсюду и вдыхать
частички пыли радиоактивной.
От искры Прометея в страшный ад
вмиг превратился город Хиросима,
и взял разгон космический снаряд...
Так что? Неужто все непоправимо?
 

Человек

 
Идти вперед и строить города!
Нет для живых на свете отступленья,
ведь позади лишь только пустота,
слепая вечность, сон без пробужденья.
 

Хор I

 
Мы крепости возводим в час ночной —
то храмы без божеств мы воздвигаем,
и в звездный воз, воз призрачный, пустой,
мы гений всех народов запрягаем.
 

Хор II

 
А мы рождаем и растим людей.
Кто их обрек на жертву – смерть в страданьях?
Неужто в жизни лучших нет путей,
чем старый путь сквозь войны и Майданек?
 

Человек

 
Пусть мужества, геройства хватит в нас,
чтоб этот мир мы покорить сумели...
Приблизим же победы светлый час,
исполнимся любви, влекущей к цели.
 

Хор I и II

 
Боролись мы, чтоб в прошлое ушли
неправда, ужас и невзгоды злые...
Мы – прочный мир, что победит войну,
и разум наш сильнее, чем стихии.
Самих себя не пустим мы ко дну!
Сиянье братства все сильней на свете.
Мы – прочный мир, что победит войну...
Мир, мир повсюду.
 

Человек

 
Мир на всей планете.
 

* * *

 
Это город огромный
(c’est une grande ville),
я расту в нем духовно —
как гоголевский Вий.
Бьют часы, этот враг извечный,
не по нраву мне здешняя механизация,
совсем иным стать хочу я, конечно,
но не в силах, увы! Рацио.
Цивилизация! Je m’en fous!
Je la déteste.
 
 
Mais malgré tout
reste à moi une reste[31]31
  Да наплевать!/ Я ее ненавижу./ Но несмотря ни на что/ во мне кое-что остаётся (фр.).


[Закрыть]:
музыка льется здесь повсеместно,
город огромный мелодией дышит...
Мирка, надеюсь, меня простишь.
Я стар, наверно, но ухо слышит:
Париж.
 

 
От Дворца инвалидов неподалеку
один небольшой кабачок люблю я,
иногда обедаю там одиноко,
а в сердце – буря:
 
 
с Нотр-Дам
приходят химеры,
и одно нейдет у меня с ума,
примите на веру:
дожидаюсь письма,
дожидаюсь письма с того света,
 
 
где запрещена переписка...
Эй, к чертям! Кто выдумал это?
Письмо идет! Близко!
 
 
О том, что предчувствием сердце томило,
не в первый раз,
и потом, как ножом отрубило:
газ!
 
 
Моя милая, ты себя не убила.
Судьбой это было,
а потом бытие, что не мило
ни мне, ни миру.
 
 
Жила ты где-то на рю Вожирар,
тщетны мысли старанья,
я прошу – даже нищий бы так не желал —
подаянья.
 
 
Чего же именно? Хлеба?
Да мне и в горло он не полезет.
Солнца? Неба?
Что может быть бесполезней!
 
 
Дай мне одну из самых страшных химер
с Нотр-Дам,
и я тебе что-то взамен
за три грошика дам.
 
 
Дам тебе на углу Бульмиш
мое сердце с тоской необоримой.
Милая, бодрствуешь ты или спишь?
– Отец твой
любящий, но уже не любимый.
 

* * *

 
Я брожу по Парижу,
я повсюду ищу вас, поэты.
Бодлер, ты по той дороге ходил?
или по этой?
 
 
Верлен... Осенняя песня...
Но где и когда это было?
А я по-польски хочу писать
с такой же силой.
 
 
Я жил здесь. Узкие улицы видел,
средневековые крыши.
Я горько плакал, хотя давно
из детского возраста вышел.
 
 
Я горько плакал. Словно Рембо
у набережной Сен-Мишель.
Он умер давно. Почему ж бушевала
в сердце моем метель?
 
 
Люблю я Париж, хоть здесь и не был
без малого тридцать пять лет.
Как французским поэтам, парижское небо
мне дарит свой солнечный свет.
 
 
Я все понимаю, как и они,
я даже хотел бы писать по-французски.
Меня незнакомая демуазель
пленила простенькой блузкой.
 
 
Поэты! Мой поцелуй
я вам от души посылаю.
Умер за вас Аполлинер,
я это знаю.
Pour être un vrai Français,
je le sais[32]32
  Чтобы стать настоящим французом, я это знаю (фр.).


[Закрыть].
 

* * *

 
Ноябрьский ветер ярится,
звон в оконницах,
слеза на реснице,
усталость, бессонница,
 
 
какие-то кони под небосводом
в пляске безумной.
Мне не вернуть свои юные годы,
но как осушить слезу мне?
 
 
Может, вспомнить былого страницы?
Да разве поможет?..
Я знаю, что ныне со мною творится,
надо слезу уничтожить!
 
 
Выйду ноябрьскому ветру навстречу...
(О, стихов не писал так давно я...)
И выстрелит сразу из сердца картечью
невысказанное мною.
 
 
Да, надо против бури идти,
роз не жалей, если будут смяты,
то, во что веришь, свято чти,
за это борись и ратуй
 
 
до последней минуты, душою и телом
(ноябрьская буря...), на жизнь и на смерть,
и крикни «ура!», чтоб оно прогремело,
чтоб дрогнула твердь.
 

* * *

 
Путь недолог от Флоренции до Сьены.
Так ли это?
Все иным представилось мгновенно
мне, поэту.
 
 
Правда, я не молод, но сидела
рядом с нами
и смущала наш покой doncella[33]33
  Дева (исп.).


[Закрыть]
с черными глазами.
 
 
Мы на всех парах в авто летели
к нашей цели;
как назло, мои уста поэта
онемели.
 
 
Что нашел я в итальянке неизвестной?
Все тут ясно:
просто родилась в краю чудесном,
на земле прекрасной.
 
 
Мы молчим. А вот и остановка.
Мы в музее.
«Очень мило», – говорит плутовка,
на пейзаж глазея.
 
 
Во Флоренцию мы снова мчим. Примчали.
Возле дома
я сказал ей с чуть заметною печалью,
как знакомой:
 
 
«Синьорина, вы красивы, словно небо,
ваше небо;
если в мире есть еще красивей небо —
там я не был».
 

* * *

 
С утра как отравлен,
душе неспокойно.
Сказать по правде —
с меня довольно.
 
 
Часы отмеряю, как море,
часы – без конца и края.
Но дождусь ли покоя
и нужен ли мне он – не знаю.
 
 
На том берегу океана
стоит кто-то – сил непомерных:
он-то уж, как ни странно,
не ошибется, наверно.
 
 
Скажет: «Люби, не майся,
не пей, будь к людям участлив...»
И мысли к нему устремятся,
и, может, я буду счастлив.
 

* * *

 
Я бы так не хотел прерывать её сон:
жене надо поспать,
она устала, и я утомлен,
но – мысли, опять...
 
 
Проиграл ли я в бридж или выиграл – пусть,
что за печаль?
Пожалуй, лишь одного стыжусь:
я плакал, а жаль.
 
 
Я ведь солдат, хоть и бывший – что ж!
Мне – плакать нельзя.
Если уж дальше по жизни идешь,
да будет тиха стезя.
 

Мадам Изе Фаленской де Нейман

 
Мы пили вино возле Ниццы,
и хлынула вдруг вода...
Застыли от ужаса лица —
беда!
 
 
Из жуликов и спекулянтов плотина,
поток все шире и шире...
Всех грозит поглотить пучина.
меняется все в малом мире.
 
 
За сотнею сотня тонет,
спасения ждать напрасно.
Солнце —
карбункул красный.
 
 
Девчушка плывет на крыше
в море.
Её голос тише и тише,
но, может, спасется, может?
 
 
О, бедные из Фрежюса, мы сами
под грозной плотиной.
Будет ли радость с нами
иль так же, как вы, сгинем?
 

* * *

 
Писать о полете бабочки в сердце лета? —
Давно воспето.
Или о времени об утраченном? —
Слишком уж дорого время это оплачено.
 
 
О былых революциях, об их размахе? —
Только нынче о них балабонит всякий.
Или писать о юности невозвратной? —
Для меня эта тема исчерпана. Надеюсь, понятно?
 
 
О себе, о себе, о себе, любимом? —
Хватит, граждане. Проехали мимо...
 
 
И всё же —
на сердце плющом повисли
иных поэтов звуки и мысли.
Стих мой бедный, стих мой суровый —
но
волнами Вислы плещется слово!
 
 
Волнами Вислы – да смоется пустословье!
Висла-артерия – бьется моею кровью,
чтобы
над всякой низостью стародавней
выросло племя поэтов,
омытых правдой!
 
 
Барабанщик партийный, —
из нынешней старости скушной —
не прошу я пощады
у будущих,
прекраснодушных, —
 
 
был я верен себе.
И хотел бы,
чтоб ритмы мои,
мои звуки и мысли —
восшумели для них,
как шумят колосья над Вислой.
 

 
Если белых черешен воззвания,
крики желтых цветов, имён которых не знаю,
раздались намного ранее —
я в их шуме призывы провозглашаю.
 
 
В этом апреле
есть особая прелесть!
Плотью сделалось слово
(раньше сказали б – святое),
земнее всего земного,
безбожное и простое.
 
 
Буйствуй, всякая зелень,
гимн твой повсюду слышен:
уже облетели Землю
всего лишь за час с лишним!
 
 
Хотел писать о красотах природы,
о Первом мая,
и спустя годы
я такой вот стих весенний слагаю:
 
 
руки прочь от чужих территорий,
пусть нас не пугают грядущим —
на тетиве Истории
Правды стрела всемогуща.
 

Стихи для детей

 
Спят под снегом чьи-то норки,
скован льдом ручей студёный,
но уже цветок на горке
вылез – первый, удивлённый.
 
 
Здравствуй, здравствуй, цвет весенний,
в небе солнышко смеётся,
слышно жаворонка пенье,
скоро аист к нам вернётся.
 
 
Верба к цветику склонилась,
шепчут шарики-цыплята:
«Ты скажи нам, сделай милость,
далеко ли до тепла-то?»
 
 
Он качнул головкой белой,
огляделся молчаливо, —
и в тиши прошелестело:
«Как же тут у вас красиво...»
 

 
– Эй, кукушечка, привет!
Накукуй мне долгих лет.
– Раз куку... и два... и сотня...
Может, хватит на сегодня?
 
 
– Мало! – Ну, ещё сто раз
прокукую про запас.
– Лучше двести. – Вот нахалка!
Пусть тебе кукует галка
или дятел на суку.
Я устала. Всем куку!
 

 
Вот каникулы настали,
до свиданья, школа!
Мы теперь уже с тобою
встретимся не скоро.
 
 
В угол книжки, и тетрадки,
и заботы тоже!
Нам друзья – июль и август
в солнечной одёже!
 
 
Но как радостно нам после
лета золотого
к твоему порогу, школа,
возвращаться снова!
 

 
По полю бегут зайчатки,
прыгают без оглядки.
 
 
А на опушке ребятки
резвятся, играют в прятки.
 
 
С зайчатами скачут ребятки,
с ребятами скачут зайчатки.
 

 
Клёны золотые,
листья вырезные.
Ясень стал за лето
бронзового цвета.
Дуб качает кроной
красной и зелёной,
а листочки у ольхи
серебристы и сухи.
И бежит вприпрыжку
ветерок-воришка
прочь с охапкой листьев,
целый лес обчистив.
 

 
Эй, рябина над ручьём,
ты краснеешь с каждым днём,
чтоб в кораллы разодеться,
а потом в ручей глядеться.
«Я красива и юна,
только юность не длинна.
Опадут все листья скоро,
превратятся в кучу сора,
станут грустными леса,
пропадет моя краса».
 

 
Каштаны, каштаны
в карманы кладём!
Их можно потом
продырявить гвоздём,
 
 
и будут вам бусы —
янтарь и коралл...
Каштаны, каштаны!
Кто больше набрал?
 

 
В край далёкий улетая,
Где не знают стужи,
Стая аистов большая
Кружит, крепко тужит.
 
 
В небе слышатся стенанья
Над родной страною:
– До свиданья, до свиданья,
Ждите нас весною!
 
 
Там – тепло. Но птицы эти
Всё о гнёздах стонут.
– Не тревожьтесь, наши дети
Ваших гнёзд не тронут!
 

 
Весною и осенью,
из зелёных и золотых,
люди венки
сплетают из них:
 
 
на могилы, кресты
и просто для красоты.
 
 
Дубовые листья
трубочки курят,
сказки рассказывают,
балагурят...
 

 
В поминальный день осенний
на могилы близких люди
ставят свечки и лампады
зажигают в знак печали.
 
 
Огоньки покрыли землю,
заревом погост сияет,
но такие есть могилы,
где никто свечи не ставит.
 

 
Вон они стоят у печки,
две обычные дощечки.
 
 
Но как только ляжет снег —
то-то радость, то-то смех!
 
 
Можно с горки ехать смело —
мчаться, чтоб в ушах свистело.
 
 
Можно бегать вдоль реки
с ветром наперегонки.
 
 
И в сугробы на опушке
Можно падать, как в подушки.
 

 
Если верить трубочистам,
просыпаются они чистыми.
 
 
А в трубу залезут – у них с утра уже
всё лицо и все руки в саже.
 
 
Верёвки да мётлы весь день им таскать.
На мир поглядывают свысока.
 
 
А как снуют по крышам быстро —
эх, хорошо быть трубочистом!
 

 
Как-то буквы в алфавите
начали вдруг ссориться:
«Вы неправильно стоите,
надо перестроиться».
 
 
«А» кричала: «Первой буду!»,
«Б» ее толкнуло лихо,
«В» и «Г» скакали всюду,
«Е» под стол свалилось тихо.
 
 
«О», как мячик, покатилось,
но ударилось, упало.
Наша азбука разбилась,
вся рассыпалась, пропала.
 
 
Тут раздался голос Анки —
папы с мамой умной дочки:
«Тихо, буквы! Марш, беглянки!
Возвращайтесь быстро в строчки!»
 

 
Хлеб и сыр
дала мне мама:
«Ты ступай
всё прямо, прямо...
 
 
Осторожней,
ради бога,
там машин
ужасно много!»
 
 
Я шагаю,
не зеваю:
вон машины,
вон трамваи,
 
 
полицейский
с грозным взглядом, —
жаль, что папы
нету рядом.
 
 
На заводе
гнёт он спину,
чтоб жилось
полегче сыну,
 
 
чтобы, сытый
и весёлый,
сам добрался
я до школы...
 
 
Эй, машина,
не гуди ты!
Не трезвонь,
трамвай сердитый!
 
 
Я бегу
через дорогу —
прямо к школьному
порогу.
 

 
Вот так машина! Вот так махина!
Целый домина с трубою каминной.
 
 
В облаке пара пыхтит он, свистит,
чёрная шкура от масла блестит.
 
 
Этот силач-паровоз в одиночку
тянет по рельсам вагонов цепочку.
 
 
Льют ему воду, дают уголёк,
чтобы на поезде ехать ты мог:
 
 
сесть у окошка и мчаться, покуда
рельсы не кончатся. Разве не чудо?
 

 
– Дзынь! – с утра звенит трамвай. —
Кому в школу? Не зевай!
 
 
Он, пока идут уроки,
ездит скучный, одинокий,
 
 
а с последним со звонком
подлетает с ветерком:
 
 
– Здравствуй, Янек, это ты ли?
Залезай – и покатили!
 
 
Вот и дом твой... Ну, бывай!
– До свиданья, друг трамвай!
 

 
Самолёт, жужжа мотором,
голубым летит простором —
выше, выше, по спирали!
Дети головы задрали.
 
 
Так летать – вот это чудо!
Вся земля видна оттуда.
Можно плыть над облаками,
можно трогать их руками!
 
 
Самолёт из прочной стали
в дальние умчался дали.
Но глядели дети в небо,
каждый думал: «Вот бы мне бы...»
 

 
В нашем классе непорядок —
в нашем классе шум и смех,
а учительница рада
и смеётся громче всех.
 
 
– Ну, рассказывайте, дети:
где вы были, что прочли?..
А в окошко солнце светит,
а каникулы – прошли.
 

 
Говорила детям урна:
«Это очень некультурно —
не бросать в меня обёртки,
фантики, бумажки, корки...»
А скамья сказала: «Бросьте
и ножи туда, и гвозди!
Лишь злодеи и злодейки
в парке мучают скамейки».
 

* * *

 
Летим и летим на землю – снежинки,
звёздочки, цветочки, пушинки, —
устилаем всю землю сплошь,
чтоб детям сладко спалось.
 
 
По приказу хозяйки Зимы,
землю ковром укрываем мы —
детские сны стережёт вовек
белый снег.
 

Проза

 
Отцветает всё, отцветает
и – словно тает.
Вырастает всё, перерастает
и – пропадает.
 
 
А я и вырос, и перерос,
и всё, что нёс с собою, – донёс,
не слёзы, что камней тяжелей,
нет! – совесть свою
вместе с жизнью своей.
 

Диалог

– Я уведу тебя к морю, фиолетовому мягкому морю, оно приникнет к нам сладкими устами снов, когда моряки развернут розовые паруса заката.

– Не вижу фиолетового моря, вижу город, пылающий красной кровью. Крепко сжали меня руки улиц, я вижу глаза химер в искрящихся зенках притонов.

– Я построю тебе алтарь под голубым куполом дня. Я возведу для тебя триумфальную арку безумия. Тебя понесут вороные кони моих крылатых ночей.

– На торжище я куплю сотню безумий – было б золото. Скучно небо, скучно монотонное вращение звёзд. Я бросаю их небрежно, как последние дукаты. Гордо и неприступно одиночество мое.

– Я посажу тебя на вершину моих воспаленных снов. Я видел поющие пагоды на лестницах в небо, мавританские оркестры на свадьбе Дон Кихота, огнепёрых фениксов во дворцах из зеленой яшмы, алхимические бальзамы, в которых трещат расколотые, обугленные сердца. Я разверну свой плащ и брошу сокровища тебе под ноги. Бери!

– Не понимаю и не хочу твоих снов. Дай мне новые объятья всякую ночь, пусть всё яростней будет натиск мужских тел и коленей. Дай мне опьяненье во всякий день и во всякую ночь.

– Ты погибнешь в нагой и дикой толпе, ты утратишь себя. Как остановить, как заглушить толпу?

– Иди, Пер Гюнт, странствуй сто лет... А когда вернешься, ты услышишь хриплое пение пьяной, обезумевшей Сольвейг, танцующей в доме блуда.

– Я знаю – это будешь ты, всё та же вечная Сольвейг. И самая жестокая ложь не отнимет тебя у меня. Я склонюсь к твоим ногам и буду их целовать – как тогда... как тогда.

– Нищий, чем заплатишь ты за глумливый смех и пинки ног, ходивших по грязи?

– Сердце свое, большой драгоценный рубин, я зажгу как светильник, чтоб затмить красные зенки притонов. Прекрасна вечность, творимая мною, я слышу в ней хоры всех презираемых, отвергнутых сновидений. Мне суждено победить.

– Смешной безумец!

– Любовь моя, как сладкое море, поглотит все яды, песнь всех песен заглушит ваш исступленный, отчаянный крик – вы все, больные, пьяные от обыденной жизни.

– Эй вы, живущие ныне, ко мне! Я – великая самка – широко раздвигаю бёдра...

– Я вернусь, я вернусь, Сольвейг!..

Златовласая моя

Златовласая моя! Сотканный из пряжи тоскующих снов, твой неясный облик золотой пылью стёк по солнечному лучу и предстал мне в дивной простоте и блеске, как мечта... как счастье...

Я вынянчил тебя в долгой, безбрежной тоске, ты освещала серые дни моей жизни своим светлым ликом – так солнечный луч прорезает облака в дождливый и печальный день.

Я всегда видел тебя белой и чистой, какой ты явилась мне весенним утром, прижимая к груди букет нарциссов, таких же белых, как ты сама – весна моя.

Мне пригрезилась золотая радуга твоих волос – струясь и переливаясь, они любовно обнимали твой лоб, и тысячеструнной золотой арфой звенела песнь, что неустанно звучит в душе моей, – песнь о тебе...

Жизнь моя текла бурным, неукротимым потоком. Иллюзии клубились перед глазами и лопались, как мыльные пузыри... на каждом шагу жуткие призраки сомнений толкали в бездну небытия... на краткий, жалкий миг улыбалось счастье, а потом приходила грызущая сердце тупая боль... Я был безразличен ко всему: счастью, боли, злу, к самой смерти, которая прервала бы незавершенную песнь, стала концом всего.

От далеких печальных скитаний, от кроваво-красных полей я уносился мыслями в бескрайние солнечные просторы, где сияли твои глаза, как усталые предрассветные звезды, и смотрел в них, и искал для тебя цветы...

Ты была мне близка и неуловима, любима и незнакома. Ты была и чудесной явью, и сном...

Я тосковал о тебе при каждом пробуждении серебряного утра, порой подрумяненного кровью, – утро тихо вставало из бледных волн тумана...

Я тосковал о тебе каждым взглядом на серый и темный мир, среди грозного гула смертоносных ударов грома и бесцветного однообразия буден...

Орлиным был мой полет, хотя дни были похожи один на другой!

И вот сломались орлиные крылья, угас жар в груди... с последним павлиньим перышком, упавшим с шапки, облетели с души обрывки всех моих чувств и вер – осталась лишь тоска о тебе... Я ждал...

О Белая! Помнишь то весеннее утро, когда едва распустившиеся цветы и деревья улыбались солнцу, а счастье – людям?..

Помнишь букет белых нарциссов, принесших свой аромат в дар твоим чарам?..

Ты явилась мне такой, какою грезилась на дальних перепутьях мечты. Ты была светлой и чистой, как серебристая сказка, сотканная из сиянья месяца.

Солнце целовало твои волосы, и вяли нарциссы, тронутые палящими лучами, а я радовался, что вянут цветы, ибо ты была белей и прекрасней, чем они...

Я поймал твой взгляд, скользивший по равнодушным предметам, и он вопросительно остановился на мне – ты была похожа на пташку, которую спугнули из гнезда... Мне показалось, что испуг твой прошел и ты ощутила то, что в глазах моих выразила душа.

Тот краткий миг – запоздалый, долгий, странный – не был скован путами слов; наши мысли встретились, и протянулась волшебная нить от чудесных грёз к яви, что была еще чудесней...

Но ты исчезла, ушла – оставив меня в печали еще большей, чем прежде. А я жаждал жить иначе, выше и прекрасней, ради тебя одной...

Где ты?..

Приди в уединение мое, возложи на виски мне руки свои лилейные, проясни мои мысли тайной очей своих...

О, приди и дай утешение...

Май 1918