Текст книги "Временник. Том I Судный день"

Я крикнул, что есть мочи, и голос мой слился с визгливым гвалтом страха, молчанием непонимания, истошным воплем боли, кратким хрустом и рвущийся тканью, но громче всех был низкий мощный гудок поезда, врезающийся в уши воем медной тубы, барабанный бой стальных колёс завершал симфонию кошмара. Пустой провал в памяти белеет до сих пор, но события последующие память хранит, как записанные на плёнку. Старший брат подхватил падающую от ужаса старую даму, завалившись вместе с ней в сугроб. Нестерпимый плач звенел в воздухе. Мальчику отсекло ноги. Выпрыгнув из канавы, я стремглав бросился к переходу, на бегу скидывая пальто и пиджак, и сорвал белые рукава своей рубашки. Как мог, стараясь выцепить из глубины памяти знания о врачевании, я перевязывал культи, накладывал жгут из ремня. Много снега побагровело тогда. Безногий потерял сознание. Вдруг взглянув на часы, я рванулся вперёд, не оглядываясь, подхватив только в руки брошенный пиджак и куртку. Успеть бы на встречу.

А жив ли мальчик?

Вечер.

Тёмные уголки улиц подсвечивались газовыми фонарями. Скромно поблёскивали мелкие язычки пламени в стеклянных клетках. Они не стремились вырвать наружу, находили удовольствие в своём заточении. Запертым не страшен ветер, гасящий свечу оставленную у открытого окна, когда спешишь к двери, услышав стук, бросая свои дела, чтобы разочароваться в известии о продаже бессмыслицы или агитации к голосованию за старого министра. И зачем бежал, спотыкался? Ради давно известных тебе слов? Слякоть липнет к подошве, кисель хлюпает под ногами. А я мыслил о позапрошлом дне, когда ляпнул бред в разговоре, и тотчас пришёл мне в голову благоразумный ответ – говорю его про себя, вполголоса, кричу. Никто не слышит. Тянущийся воздух прел запахом сжатого газа – чуешь недавнее столпотворение народу. Умер кто или пожар случился, что люд всякий приманил? Отчего же так думаешь? Да разве может привлечь столько любопытных глаз заморыш, вставший на колено перед любимой? Только если она ему отказала, громко посмеявшись.

Вошёл в подворотню, понесло отходами масс. Темный дворик с разбитой брусчаткой. Послезакатная заря погасла, горит один тухлый фонарь, запитанный рыбьем жиром. Я быстро взбежал по крошащимся ступеням к тяжёлой металлической двери, звонок не работал, постучал четыре раза. Костяшки похолодели от прикосновения к металлу. Меня впустил худой слуга в выцветших одеждах, столько раз перестиранных и заштопанных неловкими руками, что уже ни один мастер-портной не привёл бы их в порядок, кроме как полностью перешил бы. Я оставил пальто и шляпу на вешалке и, поправив галстук, вошёл в любезно указанную слугой комнату.

Сигаретный дым затревожил нос, пробившись горькими парами к чувствительной слизистой. За овальным столом, обрезанным с дальнего от меня краю, сидели сутулясь важные люди. Услышав, как кто-то вошёл, они глянули в сторону двери и кивнули, на секунду приоткрыв рты в безмолвном приветствии. Я сел рядом с мужчиной, на носу которого покачивалось маленькое пенсне, подбородок его обрамляла небрежно выстриженная бородёнка по моде Луи Наполеона.

Густо-зелёные стены с едва заметным узором делали невеликую по размерам гостиную ещё меньше. Покрытая патиной люстра слабо освещала помещение, запотевшие окна также благоприятно влияли на сохранение тихого полумрака. Люди молчали, кто-то играл в карты, один или двое читали газету, другие изучали старые записи на жёлтых страницах. Заинтересовавшись, я взял с полки один приглянувшийся мне томик, однако по прошествии получаса, когда глаза мои разболелись от постоянного напряжения в затенении, а разум утомился складывать из дореформенной азбуки современное понимание слов, пришлось отставить в сторону книгу, название которой не запомнил, хотя и желал в будущем взяться за её прочтение.

Сквозь туман стекла просочился томный блеск света, донёсшийся с фонаря проехавшей повозки, и отразился коричневым в хрустальном штофе. Я наполнил гранённый стакан, а затем в два глотка осушил его. Мужчина в пенсне подал мне джерки. Вяленое мясо туго тянулось на зубах, словно старая резина с привкусом пересоленной говядины. Холодная улыбка благодарности кисло проступила на моём лице.

«Мистер Я», – подал мне руку мужчина. Я крепко пожал её, но ничего не ответил. Сухая, грубая кожа натёрла мою ладонь, словно кусок наждачной бумаги. Кисть покраснела.

Резко в тишине стучали бронзовые часы на лакированном комоде красного дерева. Короткое «так» и долгое «тик». «Тик-тик… тик-так-тик-так…» – журчал механизм.

Я дрогнул. Стало морозно.

Из-за потолка раздался кошачий лай и звук разбитого стекла. Затрещал паркет. Закипело масло. Рыбья вонь каплями протекла в тесную гостиную, полную сигаретного чада. Дребезжание чувств пробежало мелкими перебирающими отростками конечностей по всем присутствующим. Усы у мужчины, стоявшем в углу напротив комода, нервно зашевелились, норовясь сползти с губы, будто жирная гусеница медведицы-кайи.

Первыми удалились читающие, за ними последовали игроки в карты, затем, отвесив прощальный поклон, зашёл за дверь мистер Я. Через пять минут её отворил жар красного петуха. Вспыхнули бумажные стены. Встав, я подошёл к окну, распахнул его. Ручейки воды текли по стеклу. Позади меня, насытившись свежим воздухом, ярче прежнего разошёлся огонь. Переступив прорубленное оконное отверстие, я спрыгнул на землю, завалившись пиджаком в сточный смрад, и бурно закашлялся от раздражения, вызванного текучей мерзостью вокруг.

Над головой полыхал дом. Неважные люди прибежали смотреть и кричать о пожаре, зовя на помощь и вопя неистовым криком, будто сами охваченные голодным костром. Запорошил снег. Но я мог лишь догадываться об этом, ведь, врываясь в плотные городские кварталы, хрупкие кристаллики льда таяли и растворялись в дыму, приходя к земле пыльными каплями грязи. Мерцающие алым смоляные угли шипели, ловя языками пламени мнимый дождь.

Разочарованный в прошедшем дне, я высвободился из стоков и хромая на правую ногу побрёл домой. Шляпа, бог с ней, старая была, но пальто, новое же, неделей раньше выкупленное по заказу в ателье, длинное из шерстяного сукна. Жадность скребёт. Денег откладывал на пошив год – не менее, а то и полтора. С едой скромничал иногда, чаевых не оставлял, обувь сам чистил. И толку теперь? Гнусное то животное, что опрокинуло светильник, и хозяин безнравственная личность, прогнавший от себя подлую тварь. Хоть и сгореть бы им в своём последнем творении!

За две улицы до моего обиталища я свернул в переулок, пожелав сократить путь. Беда мне на голову и разум за такие мысли! Через десятка два метров на круглой площади из тени выступили люди в строгих одеждах. Две толпы, супротив друг друга, замерли в ожидании бойни, бросая на оппонентов острые взгляды. Появление хромающего незнакомца в испорченных одеждах призвало к началу действия. Сверкнули в тусклом свете фонарей револьверы. Едва изловчился я укрыться под брошенной повозкой в порванных мешках с зерном, как оглушительный гром разнёсся гулким эхом по узким улочкам. Застрекотали злые металлические насекомые, понеслись жалить своих жертв. Взрывался порох. Сверкали молнии. Дула выплёвывали смертельные снаряды, рвущие воздух. Вскрик и труп. Брызнула кровь. Бордовая лужа растеклась по холодной мостовой, горячие ручейки заструились меж кирпичей. Свинцовая дипломатия не терпит сохранение жизни одной из сторон переговоров. Последние дуэлянты вышли по разные стороны площади. Их осталось двое. Плоская остроконечная шапка с козырьком и котелок из твёрдого войлока. Выстрел.

Я убежал, не внимая боли, жгущей лодыжку, унёсся от гадкого запаха плоти. В уголках глаз промелькнули алые блёстки фонарей и редкий свет из незашторенных окон верхних этажей. Под ногой плеснула лужа гнилых отбросов, сбрызнув меня тлетворными духами. За потолком грузных туч, должно быть, мерцали звёзды. Но не суждено было мелким жителям города видеть над собой бескрайний космос. Глубокая бесконечная бездна, скрытая тусклой закоптелой крышей города, остаётся неведомой для нас, всего лишь воображаемым пространством, которое, как говорят великие умы, высится где-то там, за границей видимого. И нет дела никому до слов этих, ибо мирская жизнь полна беспокойств на каждый день и сохраняет она человека узколобым и ограниченным в своих взглядах.

На востоке забрезжил ранний летний рассвет. Тонкая линия у самого края неба изменилась в своих оттенках, осветлившись каплей белого, пущенного в густую серую краску, на несколько едва заметных тонов. Матушка с вечера, вероятно, не дождавшись меня, оставила на столе уже теперь высохший в ночном воздухе хлеб и тарелку с мясом и вязким гарниром. Дошедши до своего дома, я обнаружил здание из тёмного кирпича завёрнутым в саван. Простыни, словно пастозные веки, скрывали за собой стеклянные глазницы окон, высокая деревянная дверь, источенная червями, укутана в белую ткань, прибитую к гнили ржавыми гвоздями, каменная лестница перед входом застлана белёсой скатертью. Клювастые фантомы в аспидных балахонах кружили у мертвенно-бледного строения. И пронзила меня страшная мысль в секунду и момент тот, что заявился мор и на мою родную улицу, где я родился и вырос, и бежать мне нужно снова, спешить избавиться от шанса смерти.

Утро.

Жива ли матушка?

Настойчивый стук всё же вызвал к двери хозяина мелкого магазинчика на углу улицы. Сонным голосом он выразил грубое неудовольствие в столь раннем моём визите, но, когда услышал сквозь облицованные металлическими листами доски о несчастье сгоревшего дома важных людей и беде, тронувшей нашу улицу, не без ропота, но всё ж отворил дверь, впустив незваного гостя. О хвори он ответил, что ничего ему не известно, и тут же запричитал о трагедии, которая развернётся теперь, жалобы его на счёт низкой прибыли, а теперь и вовсе, возможно разорения не тронули меня. Я спросил его о возможности умыться и примерить чистую одежду. Казалось, только теперь он уразумел мой внешний вид и почуял вонь, испускаемую гнилой грязью, оттого и скорчил противное выражение лица, при котором морщины складывались в ещё большее, чем прежде, уродство. Хозяин магазинчика хмуро покачал головой и, закатав рукава ночной рубашки, уже собрался было выпроводить меня прочь, но я выдернул из внутреннего кармана пиджака золотые часы на платиновой цепочке, простого и строго рисунка, пленявшей истинными своими качествами, а не показным блеском, и протянул ему. Он сухо моргнул и взял мой презент. Склеры глаз отливали желтизной. Дней пять – самое большее неделю – следует мне ошиваться рядом и, как жадный старикашка умрёт, верну себе часы, отданные за бесценок, а точнее за пару башмаков, брюки со стёртыми коленками, ситцевую рубаху и облезлую куртку. Возможность воспользоваться умывальником и куском мыла я скорее считаю одолжением, нежели частью разорительной сделки. Скромно дёрнув головой в выражении лживой благодарности, я отправился в центр города, где надеялся утешить душу прогулкой в сквере. На прощание хозяин магазинчика крикнул что-то невразумительное и сплюнул под ноги.

Грязная весна.

Я глянул на золотые часы и отправился на прогулку в сквер, следуя новоприобретенной ежедневной привычке. Белое покрывало сошло с земли, обнажив гадский мусор, накопленный за зиму под снегом. Горькие окурки, полиэтиленовые лоскутки, смрадные собачьи испражнения, рванные упаковки выброшенных подарков. Разбитые мёртвые машины, недвижимые многие десятилетия, вереницей стояли вдоль серобетонного бордюра. Голые деревья с острыми ветками, валежник. Сухой шиповник с иссохшими ягодами. Зелёное месиво плесневелой земли на клумбах.

Светло-серое одеяние. Я замер. Сердце задрожало, лёгкие размякли, сознание умолкло. Медленно, вкрадчиво я вгляделся в безликую толпу, пытаясь выхватить из общей массы безынтересных людей его. Нельзя бежать, нельзя стараться поймать, нужно случайно, как бы невзначай следовать за ним, не замечая, не слыша, не чувствуя, но зная, что он перед тобой, там среди прохожих. Иду вперёд. Он тронулся, шёл не оглядываясь, не замечая меня. Ковылял по улице, то и дело без причины меняя сторону, по которой идти, сворачивал за угол, терялся в толчеи, но через мгновение обнаруживался, стоявший в стороне под навесным тентом, и вновь продолжал путь. Стал накрапывать мутный дождь, прибивая к земле ядовитую пыль, выброшенную в воздух заводами и фабриками. Я повязал на лицо платок, дабы не навредить лёгким, как обнаружилось на днях, хронически больным. Человек, мною преследуемый, пустился по дороге, приведшей к черте города, в местность весьма отличную от душных городских кварталов. Брусчатка сменилась грязью. Бесчисленный легионы козодоев, спрятанные за горизонтом, запели своё послание людям.

Загипнотизированный желанием открыть тайну, я следовал за ним и даже не взял в голову, что путь наш прошёл по широкому голому полю, где невозможно было остаться мне незамеченным. Тропа привела на холм, поросший травой болотного цвета.

Он развернулся ко мне лицом. Вот, смотрит на меня дряхлый старик лет шестидесяти пяти – семидесяти. Пока я пытался за краткий миг моего первого взгляда хоть как-то разобраться в полученном впечатлении, в голове моей парадоксально возникли представления о страхе, печали, горе, скудоумии, непоследовательности, слабом духе, подлости, подчинении. Из-за спины человека в светло-сером одеянии возник кто-то больше его. Я обернулся и увидел позади себя могучий дуб. С невероятной силой пущенное копьё раскололо рёбра, разъединило плоть и сухожилья, пробило сердце. Тёплая тьма разлилась по телу, я смотрел перед собой и не замечал, не слышал, не чувствовал, но знал, что пришла она

… – смерть.

Судный день

IV

– Далее мне хотелось бы пригласить в зал мастера Святости и Веры, который подробно разъяснит в каких аспектах обвиняемый своими делами осквернил общепризнанные сакральные ценности нашего общества. – Обвинитель посмотрел на судью.

– В зал приглашается мастер Святости и Веры.

Открылась боковая дверь, и на свет вышла гротескная фигура в мраморных строгих одеждах. Мастер взошёл на трибуну, поправил воротник и заговорил:

– Уверен, для присутствующих здесь сегодня случиться много откровений, ибо, несмотря на то, что многим из вас хорошо известна личность обвиняемого, вы и подумать не могли до каких низов он мог пасть в совершении, не побоюсь этого слова, грехов – самых страшных преступлений против живого существа, которые были описаны ещё в древних священных текстах, взятых за основу части нынешних законов.

Обман смерти – наиподлейшая ложь. Смерть обмануть невозможно. Вера в жизнь после гибели также отвратна, как и поклонение самой Смерти, ибо следование её путям, подобно хождению по горячим углям на краю пропасти, а игра с ней – будто забавы юного ребёнка у норы ядовитой птицы. Существо, принявшее правила Смерти как руководство для своего жизненного пути – греховно по своей сути и должно понести наказание, самый гуманный вид которого – виселица.

Несмотря на ужасы сотворённые во время мирской жизни каждый имеет право покаяться во грехе, что, однако, не спасёт тело физическое от гибели, но благодатно очистит разум от грязи. И всё же, как мне известно, обвиняемый пренебрёг своей возможностью исповедаться перед каким бы то ни было священнослужителем, пускай это был бы и приверженец иной, отличной от закреплённой в Галактическом Кодексе и основных священных текстах конфессии. Мне действительно жаль того человека, что вопреки общественному мнению и общепринятой морали совершает деяния, руководствуясь лишь своими низменными желаниями и собственным гниющим разумом, кроме того отказываясь признать пагубность своих поступков.

Благодарю за возможность высказаться. Защищать Святость и Веру всегда и везде – истинное удовольствие. И пусть кара настигнет виновного.

– Есть ли у защиты вопросы к Мастеру? – проговорил судья.

Обвиняемый нашептал на ухо оправдателю несколько слов, тот неодобрительно покачал головой и резко отрезал своего подопечного, затем встал и сказал:

– Вопрос мой… – он прервался, – вопрос моего подопечного не столь сложен и, так сказать, узконаправлен, чтобы для ответа на него потребовалось участие Мастера Святости и Веры, однако его присутствие, возможно, позволит ускорить процесс раздумий. Так что, да – защита желает задать вопрос к обвинителю и Мастеру.

– Выберите кого-то одного, – покачал головой судья.

– Обвинитель.

– Тогда Мастер Святости и Веры может покинуть зал.

Мастер сошёл с трибуны и скрылся в двери, из которой не так давно вышел.

– Вопрос заключается в следующем, – оправдатель напряг все свои лицевые мышцы, чтобы скрыть волнение, но у него мало что из этого вышло, – насколько разумно связывать закон действия и закон Веры, так что они стали в нашем обществе неотъемлемой частью друг друга? – он резко качнул головой в сторону и, недовольный собою, улыбнулся краешком рта.

Жемчужный Человечек поперхнулся слюной. Встав, он выразил недоумение на своём лице, ожидая скорее слов судьи, которые ясно дадут понять, что претензия противоречит всем принятым постулатам, чем начала собственной речи. Но судья не произнёс ни единого слова, и обвинителю пришлось открыть треугольный рот, чтобы смиренно проговорить:

– Ответ прост, кроме того вы сами дали его: закон мирских деяний и закон Святости и Веры уже многие тысячи лет переплетаются в симбиозе и образуют единую структуру, отлаженный и верный механизм. В конце концов, не оспариваете ли вы состоятельность существующих законов, закреплённых Галактическим Кодексом? Весь судебный процесс происходит согласно строго заданному регламенту, в том числе и высказывание мнений экспертов, дача свидетелями показаний и прочее. Чего ещё вы хотите от Суда?

– Справедливости, – тихо протянул сорванным хриплым голосом обвиняемый, не вставая с места.

Оправдатель, будто ощутив неимоверную боль, закрыл глаза и потянул голову вверх, сделав глубокий вдох. Сдержав гневный порыв, он что-то сухо процедил сквозь зубы, обращаясь к обвиняемому.

– Суд выносит предупреждение защите: обсуждение вопросов о состоятельности Закона и Суда под запретом; вы не имеете права выказывать своё недоверие к Cуду.

Туман над Вельзевельскими болотами

I

. Хладное дыханье болот

Долгая поездка из Святопетровска в глубь страны. Сотни километров отполированных рельс. Въедающийся в мозг стук колёс. Поиск проводника в пустынном городке, почти что деревне, где люди рождаются затем, чтоб умереть. Езда на объеденной ржавчиной развалюхе-автомобиле по кочкам и ухабам сквозь гнилую грязь и спутанные заросли мелких кустарников.

Одно колесо вверх по бугру, второе вниз в ямку, и стоит машина, раскорячившись, потом раз ещё переступит, другие колёса вздыбятся и опустятся – снова: вверх, вниз, вверх, вниз…

Вот, как началась моя история – невинные и беззаботные трудности путешествия, приведшего в итоге к концу.

– Как дальше сам? Ладно, возможно… Пускай машине здесь не проехать, но пешком пройти не так уж сложно?

– Ну, как видите. И тропа вам выстлана деревянными досками. Удобно – топай. Хотя до сих пор в голову не возьму, ради чего вы готовы идти туда… Гиблое место… – прохрипел седой старичок.

– Раз это такое гиблое место, то почему кто-то осмелился здесь жить?

– Мне почём знать?.. – он резко оборвал себя, будто собирался сказать что-то ещё, но передумал.

– Ясно. Не любите вы местных и вся история. Постойте! Вы боитесь их?

Проводник злобно чертыхнулся и побрёл к машине.

– И как это называется? Бросаете путника среди трясин и диких зверей? А если я погибну здесь?

– Берегитесь болотников.

– Вы так местных жителей зовёте? Эй!

Очередной вопрос остался без ответа. Старый «конь» затарахтел и закашлял. Завёлся. Вместо человека со мной попрощался автомобиль, прохрипев сдавленным голосом мотора. Я глядел вслед удаляющейся машине. Внутри ёрзало противное чувство досады. Но не приходилось обижаться на лживость человека, обещавшего довести меня до самого сердца болот. Честно говоря, он выполнил своё обещание, хоть и слукавил.

Мне было не по себе.

Что считать сердцем болот? Недоступные места, в которых бывали единицы? Но ведь именно в таком месте я и находился. А, может, это что-то такое, чего никто и никогда не только не видел, но и не увидит, не сможет почувствовать какой там ветер, запах, греет ли солнце, моросит ли дождь. По-моему, было бы странно.

Отряхнувшись, я повёл головой в сторону и постучал пальцем по лбу, как бы выбивая ненужные мысли. «Что уж поделать с тем, что минуло?»

Поглядел вперёд. Дорога моя лежала до Общины на болотах. Люди из города называли её по-разному: кто просто общиной, старым селением, кто говорил о древнем названии деревни Силяжъ, а кто отрекался от того, что хоть что-нибудь знает об этом «чёртовом месте». Путь мне предстоял немалый, хотя если сравнивать с тем, что уже пройдено. «Всего ничего!» – думал тогда.

Солнце светило ярко, немного пригревало. Позже мне лично пришлось убедится в том, что такая погода нечасто благоприятствует в здешних местах. Редкие жалкие деревца, не превышающие и моего среднего роста, дрожали коричневыми листьями на тоненьких серых веточках. Ветра почти не было, лишь изредка слабые порывы щекотали теплом моё лицо и шелестели травой, её кирпичными, охровыми и оливковыми стеблями, отливающими бронзой.

Потрёпанные доски не внушали доверия, но сделав пару спокойных шагов, я удостоверился, что несмотря на свой вид, они удивительно прочные, как вчера ещё стояли могучими деревьями. Иду и чувствую под ногами железные пластины крейсеров. Уже потом мне в голову пришла мысль, что то была лиственница. Помнится, вычитал в какой-то исторической книге, что мой родной Святопетровск, построен, считай, благодаря этому чудесному дереву. Расположен он на влажных почвах, и чтоб укрепить фундаменты зданий в землю вбивали стволы лиственниц, от воды та становилась твёрдой, как камень, и служила надёжной основой для построек.

Тропой, судя по всему, пользовались нечасто, как говорят в таких случаях, она была нехоженой. И оттого интересней, что мне удалось разглядеть чьи-то слабые следы. До меня здесь был человек и, кажется, не один, но точно сказать трудно – прошедшие дожди уже размыли землю, стерев большинство признаков моих предшественников.

Вокруг на многие километры раскинулась система водоёмов, во всём своём великом множестве образующих Вельзевельские болота. Вода, много воды, справа и слева от меня чернели торфяные глубины. Иногда скользят по сверкающей глади серые рои водомерок. Сверху лужица, а вниз на многие метры уходит илистая трясина, «густая вода». Множество здесь и разнообразных кустарников, все приземистые, посмотришь с высоты своего роста – кусты да кусты, всё одно – зелёные, а начнёшь разбираться, чтό это, а чтό то, ух… Растут и ягоды: морошка, голубика, клюква. Правда, я приехал рано, и дикоросы ещё не успели созреть. Всего пару раз среди зелени мелькали красные и светло-синие крапинки. Редко когда показывалась мне голая почва, вездесущий мох покрывал всю землю. А если где и не видно его, то только потому, что скрылся он за буйной травой, высокой и низкой, густой или жидкой, всюду она росла.

Как тогда устала душа от этих назойливых кусачих насекомых! Злые кровопийцы! Комарьё все пищало у меня под ушами, как от них не отмахивался, впивались своими хоботками в тёплое тело, упивались кровью. Ещё хуже – мошки, они лезут куда ни попадя, и в глаза, и в уши, под одежду. Сначала ничего не чувствуешь, а потом раз! и кольнёт. Чем я не мазался, какие «благовония» на себя не лил, этим вредителям было всё равно, чем пахнет их добыча. Докучали они всю дорогу, и привыкнуть к ним нельзя, смиришься и терпишь.

Раз или два я оступился, засмотревшись по сторонам, встал на самый край мокрой доски, и бац! Поскользнулся, упал. А если нога съедет в грязь? Говорят, мысли материальны. Так случилось со мной. И повезло мне угодить прямо в мочажину! Правой ногой стою в холодной воде по самые бёдра, а левая-то на твёрдой земле, задралась кверху и больно… Наверное, потянул. Кое-как оперившись, вытащил себя на твёрдую землю. Теперь правый ботинок у меня хлюпал, вычистил его от ила как сумел, да сушить места подходящего нет. А запасную пару обуви я потерял вместе с остальным багажом на вокзале в Святопетровске. Опаздывал, спешил. И уже зайдя в поезд – за мной как раз захлопнулись двери – понял, что оставил чемодан где-то на перроне. Правда, кроме одежды и других незначимых вещей, особо ценного ничего там не было. В любом случае, не вышло бы отправиться на болота с такой поклажей и пришлось бы искать, где оставить несуразно большой баул. Сапоги, правда, жалко. Хорошие ж были, германские.

Теперь я возвёл свою осторожность в абсолют. Старался идти не слишком медленно, но и не торопясь. Смотреть под ноги, а не по сторонам, хоть и было на что. Ничего не поделаешь, ну нравятся мне природные пейзажи! Люблю смотреть на закаты. Мне не раз говорили: «Что такого в этих закатах? Каждый день одно и тоже». Нет, не одно и тоже, и пусть, если и так, и они похожи друг на друга, то разве ты не захочешь смотреть на драгоценные камни вновь и вновь, каждый раз удивляясь их красе. А восходы? Кто откажется каждое утро смотреть на свою прелестную жену, примеряющую всё новые платья? Никто не будет говорить: «Платье? Вчера тоже было платье…» Скажут: «Интересно, вчера – белое с серебряными блёстками, а сегодня – ярко-красное со складчатым подолом». Но соглашусь я с тем, что не все могут наслаждаться прекрасным, и не всегда это плохо.

Шёл. И, пожалуй, плесневелая картина пейзажа начала мне приедаться. Не менялось ничего, та же трава, тот же мох, те же кусты, только деревьев не видел вовсе. Эти серые веники остались позади. Однообразие утомляло не меньше, чем ходьба по неудобной дороге. Отвлекаться на удовлетворение «высоких» потребностей не было никакого желания. Злился сам на себя за то, что не могу спокойно просидеть и часу, чтобы не узнать чего-то нового, набраться впечатлений. И чувствовал «голод», жаждал узнать, увидеть. К счастью, ходьба настраивала мои мысли на другой лад – внимательность. Смотреть себе под нос и вперёд, вперёд и под нос. Шаг один, шаг второй. Переставляю ноги. Рюкзак тихонько шлёпает по спине, скрипит мокрый ботинок. Также иду.

Солнце скатилось к горизонту, лёгкая дымка опустилась на болота. Посмотрел вперёд, и ничто не говорило, что моя цель стала ближе, и позади меня красовалась та же картина. Загорелся розовый закат. Лучи заходящего солнца блестели на тёмной воде. Застрекотали жучки, воздух задребезжал и с ещё большей силой, чем прежде, наполнился шумом болот: жужжанием, шорохом, тиканьем и… Я не понял, что это был за звук. Тогда, к своему счастью и спокойствию, я не знал, чей это был голос. Что-то булькнуло и истошно выдохнуло, словно из под воды, разрывая хлябь, кто-то вырывался на поверхность. До темноты, кроме уже привычного гудения болотных просторов, я больше ничего не слышал.

Небо позеленело у горизонта, наступили прохладные сумерки. Я не пожалел, что оделся тепло, днём мне было жарко, зато сейчас зубы не стучали и не дрожали руки. С наступлением темноты зажёг я небольшой фонарь и, чтобы он не мешался в руках, повесил его на лямку рюкзака. Над головой смутно просматривались бусины серебряных звёзд; размытый дымкой, взошёл убывающий месяц, тонкий и блёклый серп ночи. Прошло ещё около двух часов времени, когда я решил устроиться на ночлег. К стоянке готов я не был, рассчитывал, что доберусь до Община засветло. Не взял с собой ни палатки, ни тёплого спального мешка. Как прошёл ещё немного, надежда увидеть хоть маленькое деревце у меня пропала. Сухого хвороста не найти. Стал переживать: если лягу так, куртка не согреет, замёрзну, чего доброго простужусь или хуже.

Какого же было моё удивление, когда через несколько минут ходьбы, поодаль затанцевал рыжий свет, какой даёт огонь. «Неужто мне доведётся встретить кого-то на пути?» Воодушевление бальзамом окропило душу, ноги сами заспешили, ускорили шаг, во мне заиграли новые силы. Приближаясь к свету, я понял и немного удивился тому, что он был в стороне от тропы. Луч фонаря осветил путь у огню. По кочкам, ну и что, главное – добраться до желанного тепла. Я зашагал быстрее и не заметил, как побежал, а потом и запрыгал. С кочки на кочку, с кочки на кочку. Голубые отблески фонаря мерцали на чёрной воде у меня под ногами. Смотрел прямо, теперь видел костёр, за ним тёмный силуэт, выпрямившейся в полный рост. Видимо, заметили меня. Совсем рядом. Почти…

После последнего пригорка была широкая трясина, с разбега – прямо в неё. Резко стало холодно и влажно. Одежда прилипла к телу. Леденящая вода залилась куда только можно. От такого приземления у меня перехватило дыхание, а может оттого, что грудь мне сдавливала вязкая грязь. Дышать было тяжело. Испуг злобно защекотал нутро. В глазах замелькали тёмные звёзды, брызнули белые искорки.

«Эй! Ты! Полоумный что ль?!» – глухой бас раздался откуда-то сверху и спереди. Я осознал не сразу. Заметил тёмный силуэт. Молчал.

– Оглох? С тобой разговариваю! Если помер, промолчи два раза, и я спокойно пойду спать!

– Живой… Помогите, – выдавил я.

– Живой он! Уж лучше мёртвый! Дураку такому на свете тяжело живётся!

– Нет… Не могу… – я заёрзал, пытался оттолкнуться от липкой чёрной массы, зная, что это бесполезно. Ещё больше погрузился. Мокрый холодок дошёл до груди.

– Ах, ты, чёрт! Не барахтайся. Не барахтайся! Кому говорю? Погоди немного.

Тень ушла, я почувствовал себя более одиноким, чем когда без никого шёл по тропе. Мурашки пробежали по спине. Мне мерещилось, как змеиный язык лижет меня – пятку, локоть; влага разлилась по всему телу.

«Ну чего? Не убился ты там? Вот держи, – ко мне прилетела длинная ветка, толщиной с руку, – обопрись и вытягивай себя, потом ползком сюда. Не спеши! Осторожно!» Вцепившись в дерево, я истерично вскрикнул и стал дёргать ногами, как новорождённый щенок брошенный в воду. «Идиот! Я сказал осторожно. Медленно», – протянул мужчина последнее слово. Я немного успокоился, неглубоко вдохнул. Грудь сжимало. Подтянулся.

– У тебя там рюкзак? Брось его, брось!

– Не могу.

– А жить хочешь? Тогда бросай.

Даже задумался, и правда, идиот. Но бросил, потом исполнительно, медленно подтянулся. «Ползком, ползком». Палку перед собой, подполз, перед собой, подполз.

Я уже смог ощутить тепло огня, когда могучая рука выхватила и поставила меня на землю. Замер, как истукан, стоял, не шелохнувшись. Хотелось плакать от дурости или от счастья, не знаю, правда, но я просто стоял. Хлёсткая пощечина выбила меня из забытья.