Текст книги "Остров Валаам (О.В.)"

Владислав Дорофеев
Остров Валаам (О.В.)

Нужда

На Валаам я задумал поехать еще в 1999 году, в августе. Я все устроил, договорился. Не случилось. Но ровно через неделю после неудавшейся поездки на Валаам, со старшими дочерьми Аней (14 лет) и Асей (12 лет) я поехал в Дивеево, к батюшке Серафиму, в Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский женский монастырь; оттуда мы привезли немного землицы с Богородичной канавки.

Землица пригодилась еще ровно через неделю, когда умерла моя, и моей дочери Анны, крестная.

Землицу засыпали в гроб, посыпали ею сверху белый саван, которым укрыли покойницу.

Земля мешалась с крупными прозрачными слезами сына крестной, он сыпал землю вниз на саван и неслышно, нет, беззвучно рыдал. Сыновьи слезы его впитывались в землю, которую почти два столетия орошали слезами тысячи и миллионы страждущих паломников, которые прошли по богородичной канавке, вслед за батюшкой Серафимом.

И вот слезы миллионов пропитали саван крестной, и прошли к сердцу крестной, и упокоили ее душу, обеспокоенную расставанием с дочерью и сыном и его детьми, и его женой, и своими сестрами, и своими крестниками, и всеми, кто ее любил, и всеми, кого она любила.

И только тогда душа ее воспарила в горнии.

Так я не поехал на Валаам в первый раз, в августе 1999 года. Стало быть, Господь не сподобил. А сподобил съездить в Дивеево за святой землицей для крестной.

А поскольку, собравшись на Валаам, я взял благословение, и поскольку благословение бессрочно, я просто внутренне перенес поездку на год вперед. Потому что назад мне уже не было смысла отправляться или торопиться. Благословение не предполагает противохода.

И вот в июле 2000 года я вновь все устроил и со всеми договорился, – и с другом своим бессрочным, живущим в Петербурге скоро уже четверть века (потому что на Валаам я решил ехать через Петербург), и с паломнической службой монастырской, – насчет времени, сроков, средств передвижения, денег и всего остального.

И вот, взяв недельный отпуск, я поехал.

Но ведь в монастырь не поедешь безбородым. Поэтому перед поездкой на Валаам я, как и в прошлом году, отращиваю бороду, – и обретаюсь, обретаю себя, свой голос, свою интонацию, свои слова, свое настроение, свои цели, свой результат, свой путь и свое право, свой облик.

Нынешняя моя поездка (июль, 2000 г.) со старшими дочерьми Анной и Анастасией в Спасо-Преображенский Валаамский ставропигиальный мужской (островной) монастырь нужна затем, чтобы утвердиться в своем духовном выборе, удовлетворив нужду.

В этом ее отличие принципиальное от позапрошлогодней (июль, 1998 г.) моей поездки в Спасо-Преображенский Соловецкий ставропигиальный мужской (островной) монастырь, которая нужна была ради нашего возрождения душевного, нашего оживления, спасения от гибели душевной.

В чем же моя (и детей) нужда на сей раз?

Нужна углубленная молитва. Можно молиться и в городском храме. Углубленность в молитву не обязательно зависит от названия и принадлежности места, святости и молитвенной привычности места.

Вознестись и быть услышанным можно перед бумажной иконой в домашних условиях. Удостоиться божественного откровения можно в любом месте и во всякое время, например, во сне, или в пути, как это произошло, например, с первопалачом первохристиан Савлом, – «Внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» (Деян.9.3–4), – ставшего вследствие этого откровения апостолом Павлом; или с родоначальником земного единобожия Авраамом, которому Господь прописал, – «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, (и иди) в землю, которую Я укажу тебе» (Быт.12.1); после чего Авраам стал праотцом нашим.

Но это трудно.

Так вот, монастырь всего лишь предоставляет возможность отъединиться и отстраниться от суеты будничной, от светского мира. И побыть наедине со своей душой. И вернуться в себя. И почувствовать себя. И прикоснуться к тонкому опыту жизни, и расширить этот опыт, и укрепить его, и возвысить душу и усилить дух свой.

Как выясняется, я не могу уже долго обходиться без монастыря. Не могу жить без нескольких дней углубленной молитвы; чем дальше, тем мне все больше и больше нужно таких дней, потребность моя расширяется, моя потребность, – остаться наедине с молитвой и с Богом, то есть с собой, и вдали от суеты, – делается все сильнее и настойчивее. Достичь этого молитвенного, сакрального состояния в городской, размеренной и утилитарной жизни сложно, почти нельзя.

Форпост

Первое, что я вижу, когда смотрю на западную сторону карты православной России, – это монашеский остров Валаам в Ладожском озере.

Западный православный форпост на границе с протестантами и католиками.

Ладога – это не море. Плывешь долго. Повсюду земля – острова и материк.

И волна озерная короткая – не чета морской долгой.

Над Ладогой облака стоят стеной по периметру озера. Небо – как чаша, положенная на этот периметр. Но чаша не глубокая.

Вокруг озера изломы земли – она повсюду. Горизонт не пуст.

Северное небо, как впалая грудь монаха схимника.

А дизайн острова Валаам неподражаем и неповторим.

Приехали

Нас поселили в одноэтажную монастырскую гостиницу. Бытово – все гадко. В комнатах воняет потом и мочой. На соседней койке пьяный и грязный старик. Кормят отвратительно, невкусной и остывшей едой.

Почему так-то? Зачем равняться на людей, которым и такая-то еда за благость, зачем создавать искусственные трудности. Я готов за дополнительные деньги питаться и жить здесь лучше.

Ведь все равно – служба и молитва на всех едины.

Бегом на службу.

Очень упругая молитва. Наступательная, сильная. Движение душевное и духовное, и умственное не просто чувствуется, движение молитвенное видно.

Происходит могучая внутренняя работа, настолько сильная, что движение распознается снаружи.

Румяный крепыш послушник, в начищенных хромовых сапогах гармошкой (ясный и точный русский образчик православного служителя, послушника Бога), говорит мне, когда я пытаюсь сесть в крайнее левое деревянное кресло (ближнее к центральному входу в храм) в ряду монашеских кресел: «Первое кресло – это игумена. Прости, брат. Сядь дальше».

Под спудом

В 14 веке (по официальной церковной версии) на Валаам пришли монахи Сергий и Герман и основали православную обитель, основали первый на севере Руси православный монастырь.

Неизвестно откуда они вышли в путь (из Иерусалима, Константинополя, или с Афона), известно лишь, что шли они по пути апостола Андрея Первозванного, который (по легенде) пришел на Валаам еще в 1 веке после Р.Х., и установил здесь крест (или свой дорожный посох).

После смерти святых на шестиметровую глубину под спудом земным упрятали монахи мощи основателей монастыря Сергия и Германа, чтобы уберечь святыни от вероломных шведов – основных северных врагов православия и России до начала 18 века.

Над мощами возводились храмы, которые шведы последовательно разрушали на протяжении нескольких столетий, последний из них в 19 веке разобрала сама братия, чтобы построить нынешний Преображенский собор, состоящий из нижней церкви (освященной в 1891 г.) и верхней церкви (освященной в 1896 г).

Истинным основанием нынешнего собора и всех предыдущих храмов оставались святые мощи Сергия и Германа. И до тех пор, пока так будет – незыблема крепость православия на Валааме.

На шестиметровой глубине под спудом храма – мощи Сергия и Германа. Они – фундамент монастыря, они – сваи монастыря.

Валаамский монастырь разоряли тринадцать раз. Здесь никогда не было крепости. Монахи жили по принципу – «не убий». Они выходили навстречу очередному захватчику с иконами. И гибли. Обычно от рук шведов. Так продолжалось, пока русские солдаты под начальством Петр I не надрали шведам задницу под Полтавой. Только тогда шведских баранов окончательно выперли с русского севера и Валаама.

Валаамский монастырь прекратил свое существование большевистской весной 1940 года. С двенадцатью ударами колокола.

1 удар колокола в неурочное время – умер монах.

3 удара – умер игумен.

12 ударов – умер монастырь.

Большая часть монахов ушла еще за год до того, в феврале 1939 г., в Финляндию, по льду Ладожского озера.

Концлагеря на Валааме не было. Поскольку советская власть сюда пришла лишь после 1939 года, когда у Финляндии, в результате войны, забрали Карельский перешеек.

С августа 1940 г. по август 1941 г. в монастыре была школа юнг и боцманов. Это были маленькие вандалы. Они расстреливали фрески и церковь. Во время войны мученически все и сгинули.

В поселке, образовавшемся после 1940 года вокруг монастыря и в монастырских постройках, сейчас живут около 500 человек. Потомки врачей, санитарок, обслуживающего персонала из инвалидного приюта, а также инвалидов, пустивших корни в Валаамскую землю.

Приют

В монастыре после второй мировой войны был приют для инвалидов войны, для военных инвалидов, у которых не было ни рук, ни ног, которых перевозили/переносили в корзинах. В корзинах, плетеных из ивы, бились сердца и глаза сверкали (чаще мужчины, редко, очень редко – женщины).

Инвалиды создавали семьи и любились, и рожали. Инвалидам хотелось жить пуще прежнего. Силы и стойкости им не занимать.

Они были приговоренные заживо. Они были так обезображены, что их укрывали не только от родных, но от всех. Приют был обнесен колючей проволокой. Внутрь не пускали. Долго не пускали, ибо инвалиды долго жили. А потом разом все поумирали в семидесятых, последние в начале восьмидесятых годов.

Это была зона ужаса. Была. Память хранит кладбище, усеянное одинаковыми пирамидками с круглыми фотографиями. В низине, рядом с игуменским кладбищем, на могилах умерших ветеранов из приюта инвалидов – красные облезшие деревянные столбики, дощатые пирамидки.

Возрождение

В феврале 1989 года шестеро монахов прошли по льду Ладожского озера. Они вернулись, чтобы восстановить монастырь. Во славу Божью.

Через одиннадцать лет, в 2000 году, монастырь живет. Сейчас в монастыре, с учетом четырех подворий (Москва, Санкт-Петербург, Сортавала, Приозерск) 100 человек братии, из них монахов чуть более десятка.

Ежесуточные службы идут в общей сложности 10–12 часов. В монастыре служат самые полные (возможно, в России) службы, по уставу самых первых восточных древних монастырей в Сирии и Египте.

В действующем сейчас нижнем соборе нет электрического света. Так было всегда. Освещение естественное или свечи. Когда праздник, с потолка спускается на цепи огромная круглая люстра (гипертрофированное колесо от небесной телеги) с толстыми восковыми оплывшими свечами, – и трудник зажигает свечи – одну за одной, одну за одной – с помощью специального шеста с горящей свечой-фитилем на конце. После окончания службы колесо вновь приспускается, и тот же трудник также неторопливо и обстоятельно гасит свечи – одну за одной, одну за одной.

В монастыре свое, еще дореволюционное время.

Живут монахи по своим часам. По отношению к летнему московскому валаамское монастырское время на два часа раньше.

Когда в Москве пять утра, на Валааме самое время для начала утренней службы – три часа по полуночи.

Спасо-Преображенский Валаамский ставропигиальный мужской монастырь – не входит ни в одну из епархий (как это и водится со ставропигиальными монастырями), его наставник – святой игумен – сам патриарх.

Этот монастырь самый древний на севере Руси, самый первый. Отсюда – столбовая дорога к Богу.

У Валаама есть охранная небесная грамота. Несомненно.

Ангельские семена

Внешняя жизнь в монастыре воспринимается – как часть природы. И общественной природы. Есть ураганы, жара, дождь, мороз, засуха. Есть войны, революции, смена власти.

Всякие, одним словом, бедствия, которые надо перенести, пережить, и не падать духом, ибо с ними ничего нельзя поделать.

Случится война, стихийное бедствие, может быть землетрясение, смена власти и строя, ураган, – из-за чего монастырь придется восстанавливать. И все надо перенести.

Ничего физического, ничего материального не чувствуешь, не познаешь в монастыре. Но особая молитвенная сила изливается на всех. Нет ни болезней, ни страданий физических, но есть устремленность и устремление.

На Валааме пахнет миром во всех святых местах, то есть весь остров пропах миром. Валаам пахнет миром, хоть тресни. Маслицем божественным помазан остров. Еще при его обращении в православие. И вместе с ним все настоящие, прошлые и будущие прихожане его.

Валаам – это одна огромная церковь, здоровенный собор, выстроенный Господом по просьбе матери Его, Богородицы, на острове Ладожского озера. И мы тут все – прихожане этого небесного храма на земле. В любом месте этого храма ставь алтарь, освящай его, и молись.

Облик Валаамского монастыря – сила, уверенность, воля. И главное слово – воля. Воля, с которой пришли на остров монахи Сергий и Герман, воля, которая уберегает и возрождает жизнь на острове.

Валаам – место очень естественное, немного грубоватое, но без суеты и мишуры – очень функционально все и точное: все делается лишь затем, чтобы спастись. И более ни шагу, ни жеста, ни малейшего желания.

Валаамский монастырь среди всего прочего лечит и от истошной религиозности, обрубает всякий церковный романтизм, являя истинный труд православного монаха, трудяги.

Валаам – самый мужской из всех виденных монастырей. Здесь не до сантиментов – надо дело делать.

Ибо Валаам – это такая работа по созданию нового человека.

Это – работа по спасению.

Это – община, в которой пытаются жить праведно, спасаются. Спасаются. Просто спасаются. И все.

Валаам – это активная воля, это – реальная работа, созидательная, действенная, реально меняющая что-то в реальном мире.

Валаам – это мужская, грубая, ясная, твердая и очень интенсивная, стремительная работа по созиданию нового человека, исполненного божественной воли.

Сила и посвящение Валаама – это воля к Богу, божественная воля.

Отсюда и уверенность, и покой божественный в сердцах, умах. И на ветру Божественном эти люди стоят, не гнутся. Прямо идут.

Валаам – для делания, для действия, для практического переустройства человеческой души.

Валаам – это еще и мистика поступка, прежде всего – это мистика реального действия, реального поступка.

Валаам в русском православии, а лучше шире – во вселенском православии, – это крепость воли, это – основание воли православной, это – один из самых прочных камней Православия.

И в этом смысле каждая обитатель выполняет еще и узкоцеховую задачу в Православии и в русской православной церкви.

Поэтому закрытие монастыря, угасание его духовной жизни и духовной работы сказывается на всей деятельности русской православной церкви. Каждая обитель выполняет свою, ясно просчитываемую работу в церкви.

Десять гранитных поклонных крестов игумена Дамаскина стоят по всем валаамским островам. Это – отметины, своеобразные пометины, мол, это – наша территория. Монастырские засечки.

Кресты так поставлены, что под определенным углом зрения, кажется, что они являются частью природы валаамской, а валаамская природа частью этих крестов, так что кресты и Валаам проросли друг в друга.

Порой даже кажется, что кресты проросли из земли валаамской, а семена этих необычайных каменных растений занесены на Валаам ангелами.

Наблюдение это верно и для валаамских скитов, храмов и часовен.

Некоторые ангельские семена прорастают в виде крестов поклонных, другие, по каким-то, небесным, видимо, причинам, в виде часовен, храмов, и даже настоящих скитов.

Конечно, прорастают не абы как, а исключительно молитвами монахов, братии и простых, безвестных чаще, паломников, вера и сила молитвы которых зачастую ничуть не слабее, а равна или выше монашеской.

Паломники

Зачем они все едут в монастыри? Богатых среди них нет. Много бедных, еле-еле сводящих концы с концами, много сирых, очень много несчастных, обделенных судьбой и собой.

Людей много. Разных. Разные типы. Я не могу сказать про них, что они похожи в своей истовости. Они сходятся в одном – у них у всех есть надежда, вера в чудо. Они едут в монастырь за чудом.

Много здесь сейчас бывает случайных людей. Случаются некрещеные. Их крестят.

В монастыре не принято спрашивать друг друга о причинах, приведших в монастырь. У каждого своя беда. Не о туризме речь, туризм во внимание не берется, туризм не считается, ибо не о туристах речь, ибо паломнический туризм – это также своеобразное подаяние. Ведь нищий никак не оценивает подающих, поскольку подающие – не цель, а цель – это просьба о милости. Впрочем, впрочем, ведь появление туриста не случайно в храме. Кто не хочет идти туристом в храм, тот пойдет туристом не в храм, а в иное место.

В монастыре все равны – это высшая земная демократия.

Монахи молятся, а мы жируем. Но и мы не жируем. Мы все вместе.

Монастырь – это особая часть Церкви.

Помимо развития и становления новых и великих, – часто выдающихся, но и практически всегда особенных образцов ума и духа, посредством отрицания человеческих привычек, потребностей и свойств, – монастырь это еще и огромный лечебный пункт по оказанию первой душевной помощи.

У всякого паломника есть нужда, когда он приезжает в монастырь.

Нас паломников в группе 11 человек – трое мужчин (20–40 лет), включая меня, двое детей (мои дочери – Аня и Ася), шесть женщин (30–50 лет).

Наталья. Из Санкт-Петербурга.

Шестой год, каждое лето ездит в монастырь. Водит паломников по святым местам, рассказывает.

«Хочу быть при монастыре. Объяснить, зачем я езжу на Валаам, – трудно. Если не поймете… Я не могу рассказать… Просто быть при монастыре».

Сергей. Из Махачкалы.

«Приехали поработать и помолиться. Зачем? Господь сподобил. Сами мусульмане у нас говорят, что православная молитва – самая сильная».

Роман. Из Львова.

«Вторую неделю на Валааме. Зачем? А вы придите сюда на Никольский скит к храму, посмотрите закат. И все понятно. Надолго? Навсегда».

Практически все женщины, приехавшие сюда помолиться, либо в разводе, либо имеют невоцерковленных мужей.

Практически у всех женщин, которые мне встретились на Валааме, проблемы с мужьями, и нет удовлетворенности в семье.

Им всем неловко об этом говорить. Женщине стыдно быть без мужчины. Женщине неловко быть одинокой. И тогда она либо бравирует этим, либо скрывает это тщательно, становясь фурией, и делает либо карьеру, либо превращается в развратную женщину, либо преждевременно умирает от болезней, либо тиранит семью, мужа доводит до самоубийства или алкоголизма (что почти равнозначно), либо едет в монастырь.

У каждого свой путь. Бог – един. Но путь свой. Каждый ходит под Богом, но каждому свое устроение.

Взрослые люди делаются в монастыре ровно дети: шалят, говорят как дети, даже ведут себя детьми.

Монастырь привлекает людей не от мира сего, людей блаженных – больше, меньше – с дефектом каким-то социальным, человеческим, что не позволяет этим человекам! чувствовать себя удовлетворенными, живыми, счастливыми в обычном мире, полном людей, но часто оставленным Богом.

Люди здесь работают, как они сами любят говорить, – «во славу Божью».

Загорелся мосток к Никольскому скиту. Тушили всем миром.

Пьяный водитель, который первым увидел огонь, кричал во время тушения: «Это мой остров. Кому угодно шею перегрызу».

На Валаам приехала группа православных поляков (по крови поляков) из Польши. Они молятся и ставят свечи, как мы. На что они и говорят: «Мы – русские, но без государства…».

Валаамский монастырь на горушке стоит.

Чтобы к нему подняться, надо пройти по ступенькам вверх. Идти тяжко. Поднявшись, будто вдыхаешь новые силы, входишь в горние, получаешь силы новые, и начинаешь жить в ином измерении, ином темпе, иной силе.

И лишь вспоминаешь о будущей, грядущей обязанности спуститься вниз. Потом, спустившись, чувствуешь, понимаешь силу и напряжение, в которых ты жил, будучи в горнем.

Так и на пути в рай. Тяжко идти, тяжела юдоль. Но награда будет.

А как же легко спускаться с горушки.

Так и в жизни. Легко упасть.

И как же тяжко подняться и взойти в горние. И это уже иной мир напряжения, здесь наверху дышится труднее, здесь давление выше, давление небес. Задыхаешься, поднимаясь сюда в горку по лестнице.

И это все небожители – даже миряне, волею судеб сюда попавшие.

Но если не спускаться, то и усталости нет никакой вовсе.

Мы сидели с детьми на горушке и выясняли отношения.

И были мы в центре мира.

И только здесь, только в этом месте мы могли до всего договориться, все понять и уяснить.

И мы все поняли, до всего договорились, все уяснили, уйдя с горушки просветленные и умиротворенные.

Бог

Время остановилось. Не до Бога. Да, не до светского Бога. Но до Бога, в которого мы верим.

Вера в Бога и земная Церковь – это вовсе даже не спектакль, не представление – ни для одного, ни для многих.

Вера в Бога, и Церковь земная – это есть спасение человеческой души, и часто, о-о-очень часто – это уже последняя возможность в решении земных, не решаемых земными средствами и человеческими средствами, человеческих проблем.

Нельзя узурпировать Бога. Чувство узурпации Бога возникает от тщательной и продолжительной жизни человека в Церкви, от долгих душевных мытарств перед Богом.

Начинает уже казаться, что Бог только твой и более ничей. И возникает огромное чувство радости от чувства сопричастности, и возникает подобие интимной внутренней жизни при общении с Богом. И религиозная жизнь приобретает личностный характер.

А дальше, как выясняется уже довольно скоро, при случайном соприкосновении с церковной жизнью другого человека (не важно, с более или менее ревностным религиозным чувством, нежели у тебя – да, и кто может сравнить, кто возьмется?), что Бог, который казался только твоим, – не только твой, но и другого человека.

И вот тогда-то, вот в этот самый момент, возникает не просто чувство зависти, а и даже чувство раздражения, будто кто-то нарушил твою территорию, вторгся в зону твоих интересов. Это – опасное чувство, ибо Бог – не есть твоя собственность.

И опасность этого собственнического чувства состоит даже в не эгоизме, но, прежде всего в том, что чувство собственности по отношению к Богу – это крайне примитивное чувство, еще доветхозаветное чувство, это – язычество, состояние, когда человек мог придумать себе любого бога, которого нет ни у одного из живущих на Земле.

Бог вообще не может быть собственностью со стороны человека. Но всегда человек – есть собственность Бога.

Подобное наблюдение позволяет мне не согласиться с Гоголем, который понял для себя, что христианская вера – это личный эгоизм.

Как раз напротив, христианская вера – это отрицание всякого личного эгоизма.

Поскольку, как можно обладать тем, или, что точнее, как можно не делиться тем, что мне не принадлежит, и более того, как можно испытывать чувство эгоизма к Господу, который наделил тебя Духом Святым?! Разве только в том смысле, чтобы Господь, Господин мой, меня не выбросил, не отказался от меня, не лишил меня за мои грехи дара вечной жизни, то есть, не лишил Духа Святого; но тогда это – не есть эгоизм, это – скорее ревность, которая скорее полезна по отношению к Богу, но правда, только до тех пор, пока ревность не превращается в узурпирование.

Я делаю вывод, что отношения человека с Богом нельзя, лучше сказать, невозможно, – описать в категориях личной ревности, поскольку человек добровольно входит в обладание собою со стороны Бога и добровольно расстается с Богом.

И нет никаких ограничений на эти движения – ни на встречу, ни на расставание. Это всегда добровольный выбор.

Тем паче, что свобода – это не выбор, свобода – это состояние.

Валаамская Богородица

По стопочкам Валаамской Богородицы хочется пройти. И проходишь.

Образ Валаамской Богородицы – образ матери с ребенком, на ветру стоящей.

Остров ветров, остров в центре мира, в начале пути. В начале пути Богородица ждет, и укажет путь. Одинокая, и с ребенком, и в пути.

Валаам в начале пути, в конце и середине – всегда. Потому как Валаам – вне времени, он всегда; Валаам и во времени. Валаам во всем и всяк.

Иван Шмелев

Иван Шмелев приезжал в монастырь, на Валаам, как этнограф, в лучшем случае, как писатель, а надо было приезжать молиться.

Шмелевский «Старый Валаам» – это этнография, досточтимая, конечно, вызывающая уважение пристальностью взгляда писателя, но ведь такой же метод хорошо употребим и для собирателя бабочек.

Иван Шмелев не написал о главном – о валаамской молитве.

Ибо все эти красивости, в виде садов, дорог, домов, еды, поклонных крестов, пароходов, старцев, благообразных и умных монахов и сильных, волевых игуменов и пр., держались, и в изрядно урезанном виде, – после полувекового перерыва, – продолжают существовать, ради одного – молитвы во славу Божью, молитвы могучей, живой и невероятно действенной, древней христианской молитвы.

Древняя молитва

И я сам был свидетелем этой редкой по силе и напряжению молитвенной работы по преображению человека. И даже её участником, молясь вместе с братией во время вечернего монашеского правила, пройдя сквозь горнило стопоклонной Иисусовой молитвы, а затем пятипоклонной Богородичной молитвы, и завершив действо вместе с братией обоюдными поклонами и братскими же объятиями (трепетно напомнивших мне Соловки) со словами – «Прости, брат».

Во время вечерней службы, когда совершается сто поклонов с Иисусовой молитвой – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного», – становишься свидетелем и участником нечеловеческого, надчеловеческого процесса преображения обычного грешного человека в ангелоподобное существо. Хотя бы на миг, хотя бы на время совершения молитвы Иисусовой, но на твоих глазах, зримо, монах превращается/преобразуется в ангела.

Прикосновение к этому чуду вызывает слезы. Это вовсе не слезы умиления, это – слезы восторга, невероятного счастья и великой радости по поводу власти человеческой воли, духа и разума над греховной человеческой природой; причем власти не ради власти, а за ради преображения, возвышения человека над своей греховной природой, и возвращения, хотя бы на миг, в состояние ангельское, чистое, целомудренное и ясное, в котором человек пребывал до своего грехопадения.

Между двумя сериями по пятьдесят поклонов есть гениальная пауза, во время которой всё затихает, и все останавливаются, – и вот ты уже почти физически, кожей, нервами, сердцем чувствуешь невероятную по силе и напряжению внутреннюю работу души, мозга и духа – в эту паузу монахи проговаривают вновь и вновь про себя Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного», проговаривают раз за разом, много раз.

Время останавливается. Нет, не останавливается время, время подчиняется. Ты понимаешь, что вместе с монахами, ты будто овладел секретом возвышения над временем, ты делаешься хозяином времени.

Нет уже двух тысяч лет, отделяющих тебя от Христа. Да и не во времени более дело. Ты становишься частью Христа, ты преображаешься в часть Бога, ибо ты сочетаваешься Богу.

Валаамский пылесос

От Валаама дух естественности на сто верст; приближаясь к нему, испытываешь прямо таки зуд естественности, который входит в кровь.

И начинается такая! внутренняя ломка, чистка, очищение! К концу третьего дня испытываешь почти физическое ощущение полного очищения души, будто с помощью пылесоса небесного, который вытянул из тебя все твои внутренние безобразия и грязь.

Только уж валаамский пылесос прочищает всего, до костного мозга, душевного и умственного оснований, добираясь до всех потаенных уголков существа твоего. Течет из тебя разная гадость и после трех первых суток, но к пятому дню уже почти все заканчивается с истечением остатков неперевариваемой тоски.

И только тогда обретаешь себя в своем нормальном и естественном состоянии, и начинаешь говорить с присущей тебе природной интонацией, и переживаешь естественные все позывы.

И понимаешь – а я, оказывается, ничего себе еще, все еще – Человек. Слава Богу.

На Валааме все и всюду идет прямиком в душу.

Место, конечно, здесь горнее.

Стоило мне подумать о том, чтобы, может быть, пока никого нет во дворе монастыря, снять монастырский храм – как сразу же отказали в фотоаппарате батарейки.

За несколько минут до начала дождя Ася забеспокоилась.

Ворота во внутренний монастырский двор всегда открыты. Но собаки никогда не входят внутрь.

В иконе Николая Угодника в храме Никольского скита, что на входе в Монастырскую бухту, бьется сердце. Удары слышны отчетливо и ясно. Всем слышны.

Валаам – как одна громадная гора Фавор, даже нет! – как вершина громадной горы Фавор, которая проросла сквозь землю и воду, чтобы послужить человеку: всякий человек здесь на Валааме преображается, и в мыслях и духом достает до небес.

Кладбища

Надписи на могильных камнях старого монастырского братского кладбища (с сохранением орфографии).

«Не забудьте меня братия егда молитеся».

«Упокой его, Господи со святыми».

«Упокой его, Господи!»

«Хранит Господь всех любящих его».

«Смерть мужу покой есть».

«Упокой, Господи, раба твоего».

«Блажени мертвые, умирающие о Господи».

«В царствии Твоем Господи помяни раба твоего».

«За год предрекший свою кончину и возблагоухавший из гроба».

«Послушник Иоанн Дорофеев. 30.08.1880 г. 20 лет от р. „Упокой, Господь с праведными раба твоего“».

«Сподобился перед кончиной видеть Господа».

И еще одна могила, с подновленной записью: «Схимонах Григорий (+ 1371 г.). Шведский король Магнус II».

На потолке кладбищенского храма, что на другом монастырском кладбище, игуменском, – глаз. Ася решила, что это – женский глаз. Странно. А я думал, нет.

Русская правда

Нельзя, невозможно жить в России, и не быть верующим человеком. Иначе – тяжко, грязно, убого, надрывно, неясны цели, непонятна мотивация жизни.

Есть ли у русских мечта? Есть.

Простая русская душа мечтает только об одном – жить праведно. За этим и едут в монастырь. Каяться. Каяться и просить сил.

Русский грешен, как и любой иной человек в мире, но русскому человеку свойственно – в отличие от многих в мире – сомневаться в своей жизни и потому каяться.

Русский не живет праведно, но русский хочет праведности и вечно кается за свою неправедность.

А раскаявшись, просит новых сил в преодолении будущих искушений и соблазнов.

Мечта русских еще и в семейственности. В общности. В единении.

Потому и был 1937 год, потому и было народное одобрение – «культа личности». В этом одобрении народ был един – и это-то и было главным: чувство плеча, да, и в гадком и в низком, но чувство плеча.

Чувство плеча у русского оказывается важнее цели, ради которой русские встают плечо к плечу, – ради молитвы, ради победы, или ради уничтожения сограждан.

Да, и не в мечте, собственно, дело.

Нам не удержать страну! А зачем ее удерживать?

Россия, как и любая иная страна, для Церкви – это не более чем инструмент служения Богу, служения православию, да и любой иной религии.