Книга: Некрополь - Владислав Ходасевич

Я вообще-то совсем не фанат Серебряного века, никогда не была, и даже не увлекаюсь поэзией. Для меня разбирать стихи, да и читать их, - сущее мучение. Да, бревно я, бревно! Но Ходасевич как-то сделал так, что картонные фигурки, о которых я когда-то слышала и чуток читала их произведения, Блока, Есенина, Горького, ожили и полетели в меня карточной колодой с живыми лицами. Но и это не самое странное. Самое странное то, что те персоны, которые даже и фигурками-то для меня не были, а только фамилиями: Брюсов, Петровская, Белый, тоже приобрели трехмерность. И самое-самое странное: вообще безвестный для меня Сологуб стал Персоной, с которой я хотела бы познакомиться.

Как он это сделал? Настоящий талант. Писателя, литератора, психолога. Небольшие очерки о каждом, а столько глубины и искренности в его небольших текстах, в его взгляде на людей. Понятно, что взгляд субъективный, понятно, что не могли не сыграть роль его отношения с поэтами, хоть он и старался максимально нет, не равнодушно, но отстраненно описать своих героев. Но все равно, по паре предложений видно, какая Брюсов сволота, какой безумный Андрей Белый. А какой яркий получился Горький?

Еще раз, как он это делает? Ходасевич выбирает незначительные, казалось бы, сценки из своей памяти, наверное, мне бы казавшиеся жизненно проходными, неважными, и очень глубоко и тонко препарирует, литературным скальпелем проходясь по. Иногда в результате невинной на мой взгляд кинутой фразочки Ходасевич делает Вывод. Я так не умею и очень завидую, тем кто может. Хотя не все так плохо, и иногда сценка - это просто сценка. Очень нравились мне бытовые зарисовки о Горьком, я очень смеялась над текстом про фамилию хозяйки соррентинской виллы, где какое-то время жили в Италии Ходасевич с Горьким:

За ужином все поздравляли друг друга с легким паром, ели суп с пельменями, изготовленный нашими дамами, и хвалили распорядительную хозяйку «Минервы» синьору Какаче, о фамилии которой Алексей Максимович утверждал, что это – сравнительная степень. Так, по поводу безнадежной любви одного знакомого однажды он выразился: «Положение, какаче которого быть не может».

Очень избирательно автор пишет об интимной жизни. О ком то совсем опускает подробности, как о Горьком, например, мягко указывая, что рядом с его комнатой находилась комната новой секретарши баронессы М. Будберг (на деле бывшей его гражданской женой около 10 лет), о ком то наоборот рассказывает в полную силу, так, любовной драме Нины Петровской и Валерия Брюсова уделено чуть ли не две главы, сначала в главе о Нине, потом о Валерие. И как ни старался Ходасевич очень видно, на чьей он стороне. Правда, в попытках объективности Нина все равно получилась сначала сильно страдающей, а потом немножко безумной, видимо, так и не оправилась от раны. А Брюсов как был сволотой, так и остался. Но помним, что это видение глазами Ходасевича.

Андрей Белый тоже выглядит сильно травмированным безумцем. Муни - депрессивным шизофреником. Есенин - человеком, который не смог пережить душевный кризис. Горький - крутым мужиком, но немного странненьким (хотя кто не без тараканов). И отдельно я хочу сказать про Сологуба. Его портрет, возможно, кому-то покажется не очень, такой неопределенного возраста мужик, который пришел в литературу уже старым, без всякого роста в творчестве, витающий где-то в своих мыслях. Но почему-то из описаний женщин, которых он любил, а любил он давно умершую сестру, и, как ни странно после всех драматичных треугольников с выстрелами прочих поэтов, жену, мне вырисовывается такой столп, мужчина, которому можно довериться. Все познается в сравнении.

Кстати, мемуары мемуарами, но Ходасевич все же немного смешал жанры, и частично внес литературоведческие ноты в свое произведение. Он не смог удержаться и не поанализировать творчество своих друзей. Причем делает он это как-то двусторонне: он смотрит и как личность поэта выражается в стихах, и в свою очередь наоборот, по стихотворным строчкам делает выводы о личности. Но второе больше применяет к людям, которых он знал меньше. Так, частично о Сологубе и почти целиком о Есенине он делает выводы по стихам, что мне не очень понравилось. За главу о Есенине я как раз и снизила чуть оценку. Почему-то было совсем неинтересно анализировать есенинский слог и мысли его о Руси, Расеи, Российской империи и иже с ней.

Вообще в его мемуарах самое ценное для оказалось то, что я какое-то время наблюдала в голове кино. Вполне могу себе представить редакцию журнала, в котором они все работали: Нина, Валерий, Муни, Влад, издатель Гершензон с таким интеллигентным еврейским лицом, что я вспомнила своего деда, даже всемирно известный всесильный Горький вполне уложился в мою картину. Извините, что так по панибратски, но они мне теперь близкие люди. Вот бы о них сняли сериал? Не совсем "Друзья", совсем не "Офис". Может быть, "Редакция"?

В другой части книги, Ходасевич вспоминает Михаила Осиповича Гершензона - известного мне ранее, только как дядя Михаила Абрамовича Гершензона, автора "Робин Гуда". Но Ходасевич несколькими зарисовками изображает человека увлеченного, упрямого, но великодушного, прекрасного историка литературы, с юмором и своими симпатичными странностями.

"Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия"

Немало места в книге занимают воспоминания о Есенине и Блоке Наверное, к кому действительно был нетерпим автор, так это к Маяковскому. О нём в книге одно лишь упоминание, и то демонстрирует его несправедливость и грубость. Ранее эта нетерпимость вылилась в не менее несправедливый посмертный текст "О Маяковском". Но и спустя 9 лет, Ходасевич не изменил своего мнения, и так как говорить плохо о мёртвых не принято, минимизировал присутствие Маяковского в своих воспоминаниях.

Но действительно тепло и даже эмоционально Ходасевич говорит о Максиме Горьком. Прочитав ранее критические статьи, из которых я узнала, что несимпатичного своего Клима Самгина, Горький списал с Ходасевича, я ожидала, что эта часть книги будет о прохладных отношениях, но ошиблась. Воспоминания Ходасевича о Горьком полны желания защитить, оправдать, не дать оклеветать прекрасного и щедрого человека, который спешил помочь каждому (и в свое время очень помог Ходасевичу, который довольно длительное время гостил у Горького). С лёгкой руки некоего борзописца, многие считали, что Горький панствовал на Капри, в комфорте и без забот. Однако Ходасевич развеивает этот миф, подробно описывая быт и привычки Алексея Максимовича.

Подобно ангелу-энтомологу в конце времён, Ходасевич листает эти пленные, трагические души у себя на паркете: стихи и письма умерших друзей, поэтов... в памяти вспыхивают имена Есенина, Нины Петровской, Муни, Белого, Брюсова, Гумилёва, Блока, Сологуба, Горького... Все эти имена похожи на 9 муз, на 9 кругов... если не ада, то жизни на земле, этом филиале ада, с мучительной любовью и творчеством, рвущимся в небеса. Ходасевич словно бы выступает новым Вергилием, проводя нас по аду и раю жизни этих людей, незримо и сокровенно связанных чем-то тайным, что мы пока ещё не знаем, неким водяным знаком души, как сказал бы Набоков. Но грустнее всего в этом путешествии по асфоделевым лепесткам отцветших сердцебиений то, что в конце пути мы выйдем из ветвистого сумрака ночи, а Ходасевич останется в нём, ибо первая тень, с которой он нас познакомит, окажется для него пророческой, она будет шептать ему о том, как он умрёт, но он не услышит, не поверит...

Тёмные окна вечером, окна на заре... похожи на чёрные могильные плиты. Тени деревьев змеятся, ласкаются к теням, в них погребённым. Вот, кто-то в светлом платье идёт среди ночи, прижав к груди цветы звёзд... незнакомка остановилась возле могилки тёмного окна, положила звёзды на неё... Сколько времени она вот так сидит возле него? Кажется, целую вечность, перебирая тёмные, полустёртые чётки стихов в бледных руках. Вот, засинело в правом окошке небо, и из тьмы появилось, воскресло чьё-то лицо: военная форма, пронзительный взгляд - это Гумилёв. Вот, засинело, зацвело слева другое окошко: очертилась лёгкая фигурка молодого, грустно улыбающегося человека с волосами, цвета спелой ржи - это Есенин.

Окна оживают, одно за одним, в них появляются люди, они тянутся к небу, ходят по небу... но почему это тёмное окошко - всё также молчаливо, мертво? Почему незнакомка склонилась над ним, обнимает его, почему у неё вздрагивают плечи, похожие в сумраке на пугливых котят, прижавшихся к матери от чего-то жуткого в утреннем тумане?

Из светло открытого в небо окна протянулась голубая веточка мелодии. Облитые ярким светом листочки дерева, что растёт возле окна, задрожали огненными ангелами-мотыльками в медленной, отступающей тьме. В "Опавших листьях" Розанов писал, что не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна, но иногда музыкальной бывает жизнь человека, тайна его сердцебиения. Порой даже жизнь человека может быть более поэтична, чем его творчество, словно бы он писал на бумаге что-то грустное о любви и ангеле, не ведая, что голубой листок дня, в который, словно в янтарь, заключена его мотыльковая душа, соскользнул со стола некоего ангела, пишущего что-то вечное о некой грустной девушке, что должна умереть..

Утихнет жизни рокот жадный, и станет музыкою тишь, гость босоногий, гость прохладный, ты и за мною прилетишь.

И душу из земного мрака поднимешь, как письмо, на свет, ища в ней водяного знака сквозь тени суетные лет.

И просияет то, что сонно в себе я чую и таю, знак нестираемый, исконный, узор, придуманный в раю.

О, смерть моя! С землей уснувшей разлука плавная светла: полет страницы, соскользнувшей при дуновенье со стола.

(В. Набоков)

Почему Ходасевич в начале познакомил нас именно с лирической грустью жизни Нины Петровской? А почему гербарий дивной и грустной мелодии чей-то жизни иной раз мы видим открывая книгу жизни? Знала бы бедная Ниночка, что её жизнь - грустный стих ангела, будут знать и читать больше, нежели её стихи и рассказы! Жизнь у Нины и правда вышла музыкальной. Иной раз человек, в горе и в радости, слышит эту тайную музыку судьбы, но почти сразу теряет её из вида, ибо она мучительно-сладко смешивается с чувствами и даже нашими касаниями любимых ли, цветов и книг на полке, похожих на цветные клавиши затаённых мыслей души.

Жизнь Нины - это судьба музы, залетевшей мотыльком на цветущий голубой месяц огонька свечи Земли, дрожащий в мировой ночи. Прелестное время, когда поэты хотели сделать из жизни - искусство, а из искусства - жизнь. Но...где та вечная опора в человеке, в жизни, за которую можно было бы зацепиться, когда рухнут границы искусства и жизни, и голубые волны хлынут на человека, сметя его? Этой вечной опоры поэты Серебряного века так и не нашли, хоть и подошли к ней ближе всех в искусстве, и разрушили эти опоры, и хлынули голубые волны неба, и крыло мотылька глотнуло неба, захлебнувшись синевой, и крыло ангела мелькнуло над бездной белым, лермонтовским парусом в бурю.

В Серебряном веке, с его мглистыми домами, похожими на падшие облака, в которых мечутся грозовые чувства и тёмные ангелы - поэты, с облаками в небе, похожих на Гималаи, сердца иной раз горели, невесомились в воздухе шаровыми молниями любви, огненная роса могла блаженно вспыхнуть на кончиках утренней листвы, рук и глаз любимого человека, да и просто, в воздухе, из ничего, но... для чего цвел этот огонь? Кого согревал? Был вечер голосов, тёмные слова о падших ангелах-декадентах, о Жене, облечённой в солнце, об островке рая в аду, омываемом ночью.. Жизнь и творчество тратились в никуда. Простая, трепещущая бледным огоньком ладонь на груди любимого, уже не согревала сердце, душа порхала где-то в других мирах, душа протекала, утекала чернилами, замирая на пальцах и листках кровью души, словно от перерезанных пером жилах на запястье, с синей, нежно разветвлённой венкой, похожей на веточку, обморочно бьющейся вечером в бледное окно, а женщина целовала словно бы пустое, мёртвое тело, без души, которая изменяла женщине со звёздами, ангелами. В конце-концов женщина пожелала быть похожей на ангелов и звёзды..

Поэты писали свою жизнь, и их сердца, словно картонные паяцы из "Балаганчика" Блока, пронзённые шпагой, падали на светлую сцену листка, истекая клюквенным соком... но этот сок иной раз превращался в кровь, а кровь на губе, которую в страстном поцелуе прокусывала женщина, отдавала чем-то клюквенным, и тогда казалось, что смерти нет, что вкус её сладок, и люди теряли себя в зеркалах искусства, творя себя, порабощая себя искусством.

Обжегшись в юности на любви, Ниночка облачилась в чёрное платье, в раскаянье и грусть: первые тени грядущего легли на неё. Потом была любовь с шальным и пьяным ангелом - Андреем Белым, были жаркие объятия женщины, не пускающей ангела на небеса: ах, падший ангел забыл, что в объятиях женщины небо, опускается голубой и тёплой ладонью на глаза мужчины, закрывая целый мир, словно бы она больше мира, но открывая крылатую вечность. Чёрное цветение крыльев ангела в воздухе - трепет свечи, тёмного света, о который вновь обожглась наша муза: новые тени грядущего легли...нет, полоснули грозовым кнутом по груди Нины: появился тёмный крест на груди. После ангела, пусть и падшего, был дьявол - Брюсов.

Почему иной раз женщина ласкает тьму, флиртует с "демонами", смертью, адом? Да чтобы отомстить любимому, заставить ревновать не его, но всю его жизнь - к смерти, чьи ласки так бесстыдно-роскошны. Но иногда женщина увлекается, наказывая себя, мстя уже чему-то в себе, противопоставляя себя себе же, вставая по ту сторону себя, жизни и смерти, наблюдая за собой со сверкающей, искушающе сладкой в своей тишине стороны, получая удовольствие от самоотрицания, в котором словно бы рушится и самый мир, порою мстя уже не любимому, но его пленным чувствам в себе, что ещё живут, что ещё доверчиво-нежны в своей неуязвимой прозрачности. Мелодия этого странного союза была похожа на тональность стиха Гумилёва "Влюблённая в дьявола".

Все понимали, что этот союз ничем хорошим не кончится. Белый увлёкся женой Блока, "Женой, облечённой в солнце"... ну что ж, Нина станет женой тьмы, облечённой в лунный свет. Можно себе представить, что думала Нина по ночам, занимаясь чёрной магией, словно булгаковская Маргарита: она вызывала из мрака душу своего любимого... Беспомощное, бледное, словно бы мёртвое тело Белого покоилось в объятиях любовницы, а Нина в сладкой тьме ласкала прозрачную нежность вызванного духа, погружала в него ладони, словно в сверкающую рябь вечерней реки, в которую она тихо, самозабвенно погружалась целиком... Но это было ночью... а днём, истомлённая неудовлетворённая лаской призрака, изменяющего ей, её нежному телу, уже со своим телом, на заре возвращаясь в него, Нина однажды ворвалась в лекционный зал, где был Белый, и выстрелила в него, продолжая, должно быть, шептать что-то недоговорённое ночью с призраком, что со стороны выглядело как безумие. Но ангелы - бессмертны. Произошла осечка... Все эти судороги крыльев, любви, Брюсов потом опишет в "Огненном ангеле", к слову, в который раз перелив жизнь, в искусство. Искусства становилось больше жизни. Кто всё это будет читать, если они сами стали персонажами, а не авторами своих творений? Ангелы? Мы?

Судьба Нины в этом плане - похожа на трагический стих Цветаевой "Муза" - это образ поруганной красоты, поэзии на земле, не знающей на что опереться в этом безумном мире. Желая вызвать ревность уже у дьявола - Брюсова, Ниночка изменяла ему с "тенями", т.е., с прохожими, почти безымянными, безликими в сумраке переулков, испытывая отвращение от этого, насилуя свою судьбу, утоляя, заглушая боль судьбы - да-да, есть и такая боль, - ещё больше болью сердца и морфием, в опьянении, среди мрака постели с бессмысленно-жуткой тенью рядом, обнимая ангелов и звёзды...

Жизнь Нины стала походить на тихий бред, на крылья ангела, захлёбывающегося небом ночи: а люди стоят на берегу, и с интересом смотрят на это: ах, опять "умирает", цинично записывает Блок в своём дневнике о Нине... кто-то сравнивает эти крылья с парусом в бурю - красота! Пишут картины на нравственном пленэре на эту тему... Душа Ниночки кричала из многих писем, стихов и рассказов тех лет, но её не слышали, и в этой сердечной глухоте был приговор и символизму и эпохе и многому в грядущем.

У Ниночки была младшая сестрёнка, похожая на её душу, прикованную к ней, которую она обречена постоянно видеть: умственно-неполноценная, точнее, тихая, обезображенная в детстве: обваренная кипятком... Обожжённая жизнью Нина, должно быть, думала иногда, что всё происходящее с ней - жуткий и чужой сон, действие морфия. Вот, ещё миг, и этот кошмар рассеется, сестрёнка, прекрасная, умная, поцелует её, прошепчет звонко что-то весёлое, и выбежит в лазурном платье в дверь на свидание с каким-то поэтом... Но морфий жизни не проходил. Ниночка стояла у раскрытого окна где-то в Берлине, смотрела на лазурное, тихое небо... сделала шаг в небо, и небо закружилось синим платьем, склонилось над ней, тепло поцеловала её в губы... Когда Нина очнулась на асфальте под окном, она поняла, что всё ещё жива, что из губы течёт алая, тёплая кровь, а вовсе не клюквенный сок, что всё её тело - невыносимо ломит, на ноге - ужасная рана...

Словно хромой, всё ещё прекрасный ангел, Ниночка стала существовать дальше, ибо жизнью это назвать было нельзя. По крайней мере, она поняла - и она тоже - ангел, раз осталась жить. Странные эти ангелы - хотят себя убить - и не могут. Хотят убить другого ангела, и тоже не могут - осечка браунинга.. Увы, они зачем-то приговорены к этой жизни. Что любопытно, Бальмонт ( с днём рождения тебя, милый друг!), в молодости, тоже хотел так покончить с собой, выбросился из окна, но выжил, тоже оставшись хромым. Встретившись в Париже, Константин и Нина, должно быть, с грустной улыбкой смотрели друг на друга, словно в зеркало жизни, видя одни и те же увечия, раны судьбы...

Ходасевич мельком упоминает о неких "глубоких степенях падения" Нины в это время. Что это было? Наркотики, алкоголь, разврат? Тайна... Тело - выбросилось из окна, пав на землю. Душа - быть может, выбрасывалась - снова и снова, словно в заевшей пластинке с мелодией кошмара! - на чужие тела, словно бы желая в них вселиться, уйти от себя, от своего тела: пусть его ласкают, терзают! её душа уже не с ним, постылым, она среди звёзд, она... Тени судьбы хлеставшие Нину в молодости, начали овеществляться, рубцеваться: тело облачилось во тьму монашеской одежды, на груди темно сверкнул католический крест ( позже, православный). Казалось, что на этом кресте на груди, был распят не только Христос, но и сердце женщины.

Настало искупать грехи, свои и чужие. Боже, но как это невыносимо, жить 22 года с мыслью о смерти! Это как вынашивать ребёнка, смерть... Так ангел вынашивает чужую душу под сердцем, неся её "для мира печали и слёз", точно зная, что момент рождения совпадёт с его смертью. Сестрёнка Надя, тихая, нежная, бесконечно преданная Ниночке, скончалась от рака. Нине казалось, что душа, обожжённая, бескрылая, прикованная к ней, теперь отлетела, а значит, её уже ничего не держит в этом мире. Ночью 23 февраля 1928 г. на окраине Парижа, Нина в комнате открыла газ, покончив с собой. В тёмном окне цвели морозные узоры, сплетая из ветра и звёзд какие-то райские, радужные цветы. Луна проходила мимо тёмных окон, словно между могил...

Интересно, заметил ли Ходасевич в судьбе этой удивительной женщины, водяной знак и своей судьбы? Когда Нина Берберова в 1932 г. уходила от Ходасевича, он, выйдя в коридор, как бы между прочим, заметил: "а не включить ли газик?" Нина уходила от Ходасевича так, как душа покидает тело. Но "газика" не было...(Возможно, причиной тому был милый друг Ходасевича - кот Наль, которого ему не хотелось забирать подобным путём на "тот свет") Душа ещё долго парила над телом, тело смотрело на душу, почему-то мелькнувшую на противоположной улице, в кафе, вон в том тёмном окне... Умер Ходасевич тоже от рака, как и сестра Нины.

Словно немое кино, в медленной, чёрно-белой ленте окон, мелькали лица, сердца и улыбки.. В небо уходили Блок, Белый, Гершензон, Муни... Они искали музу, жену, облечённую в солнце, Незнакомку, дышащую туманами, и даже золотую пыль солнца в книгах Пушкина. Они искали, все они были на чеховском пути к небу, всех их бросало то в свет, то в тьму, и каждый из них так и не увидел главного: всё это время рядом с ними жила удивительная женщина, образ музы и солнца, прокравшегося в ночь шёпотом лунного света, задохнувшись комнатным туманом газа.

Ходасевич, словно Лермонтов или Перси Шелли в своих дивных стихах о кладбище, прогуливаясь по некрополю своих воспоминаний о милых друзьях, вспоминая о том, как ночью гулял по Москве с Есениным, как был последним, кто видел Гумилёва на свободе, живым... смог взглянуть на творчество, судьбу и жизнь своих друзей синим взором ангела, найдя в них живое и тёплое, мелодичное согласие света и тьмы, он сделал то, что не смог сделать символизм: нашёл водяной узор судьбы.

Перед нами уже не немая лента окон, а окна дней и ночей. Человечество, на пути к богу, раю, покою и звёздам, так долго смотрело сердцем, глазами на небо, что не заметила на Земле чего-то самого главного, что сошло в одиночестве с ума, что в судороге, сверкающей истерике крыльев металось в цветах, мечтая и бредя о том, чтобы к Земле меланхолично приблизилась любовь-планета, которая своим ослепительным, огненным вихрем, смела всё на своём пути, все хилые формы, тела, всю ложность слов и снов искусства... оставив один обнажённый до огненности дух.

Ходасевич посвятил своему другу Муни, покончившему с собой, удивительный стих "Ищи меня".

Ищи меня в сквозном весеннем свете Я весь - как взмах неощутимых крыл Я звук, я вздох, я зайчик на паркете Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки! Услышь - я здесь. Касаются меня Твои живые трепетные руки, простертые в трескучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно глаза. Еще одно усилье для меня - И на концах дрожащих пальцев, тайно, Быть может вспыхну кисточкой огня.

Помимо Ларс-фон-триеровского волшебства в конце, этот стих примечателен трагической связью с Есениным. Последний стих Есенина " До свиданья, друг мой, до свиданья", написанный кровью за несколько часов до своего самоубийства, мучительно перекликается именно с этим стихом Ходасевича ( впрочем, особенно жутко он перекликается и со стихом Ходасевича "Поэту", посвящённого тому же Муни, что мрачно говорит о работе бессознательного у Есенина, фактически нивелируя версию об убийстве), но "друг" становится не "вечным", а "милым", рука, на пальцах которой должен вспыхнуть свет - отстраняется... но встреча "впереди", всё же не исключается. Если бы друзья Есенина были более чуткими к искусству, они бы увидели в этом стихе водяной знак образов Ходасевича, и не оставили бы его одного.

Если бы все мы были более чуткими к искусству и жизни, сказав "люблю" человеку, которого любим - а иногда сказав "люблю" и просто - ночи, цветам.., - сказав "прекрасное" на то, что прекрасно... но вся эта ложь и нравственная судорога молчания, эта гордая слепота, глухота соприкосновения сердца с миром, друзьями, с красотой и болью их чувств, губит красоту в мире, не давая ей расцвести. В приписке к своему стиху "Ищи меня", Ходасевич сказал: обращено как бы к женщине...

Однажды, когда человечества уже не будет, и завянут, превратившись в солнечную пыль, все цветы искусства, ещё некоторое время скрашивающие Некрополь культуры, человечности, некое крылатое существо с далёкой и синей звезды, проходя мимо заросших деревьями куполов храма Василия Блаженого, похожих на медленно встающие вдалеке разноцветные луны, идя по ржаному, жёлтому полю, по волнистой глади которого, парусами в бурю, улыбчиво реяли белые уши зайчика, протянет руки в воздух, прислушается к шёпоту звёзд, крыльев ласточек и змеения рек, что воспевал человек, прислушается к карему блеску цветов в тумане, похожих на глаза незнакомки, и на кончиках его пальцев, кисточкой огня, вспыхнет душа Земли, вся её музыка красоты и боли.