Текст книги "Отправление с Киевского вокзала. Роман"

*

Летом 1991-го, уже после армии, Виталя сдавал в институт физической культуры.

Во время вступительных экзаменов познакомился с парнем-москвичом. Узнав, что оба зачислены, решили отметить. Товарищ позвонил друзьям, в числе приехавших оказалась Вика Пескарева, перешедшая на четвертый курс того же вуза. Компания поехала в Коломенское. Там, на зеленом склоне, залегли в траве с бутылками болгарского вина, курили, пили, пели, болтали…

На следующий день Виталя, что-то улаживая, носился по Москве. Увидев в витрине магазина отражение своего простоватого, как ему теперь казалось, лица, вслух и громко – на весь широченный тротуар Садового кольца – резюмировал: «Какой-то я… Эх…» Если б можно было купить в том магазине новое лицо, выбрать, скажем, физиономию комиссара Каттани, студент физкультурного института не раздумывал бы.

Вечером Виталя поехал на Киевский вокзал. Билет до Брянска он купил заранее. К тому же родители с нетерпением ждали своего триумфатора.

Развалившись без постели и матраса на верхней полке плацкартного вагона, ДМБ-90 не мог понять, что с ним происходит. Подъезжая к Брянску, признался себе: все время думает о Виктории.

У Кубова был ее московский номер. Едва скинув кроссовки, Виталя набрал Вику. Целый час болтали по межгороду ни о чем. Точнее, москвичка почему-то с интересом слушала о том, что Виталя не знает, кто он, зачем, куда ему идти.

Весь август он был увлечен своим «романом», который имел форму продолжительных междугородных телефонных разговоров.

Вика рассказывала, что ее мама, актриса, играющая в известном московском театре ведущие роли, сейчас на гастролях в Японии, завтра должна позвонить, рассказать, как там и что, а папа не разрешает приехать к нему в Африку, где он в какой-то из стран, название которой Виталя сразу забыл, потому что оно ни с чем у него не ассоциировалось.

Отец Вики тренировал футбольную команду. Пескарева, наполняя волшебным грудным голосом наушник, говорила, что там – это же почти на экваторе! – наверняка интересно и вообще здорово, что она совсем не боится ехать, хотя отец и утверждает: там очень опасно. Виталя спросил про цену на авиабилеты, ведь он бы и сам слетал на экватор с Викой. Та начала рассказывать, что прямых рейсов нет, лететь лучше всего через Париж, для этого нужна транзитная виза, но зато можно ведь еще и на Елисейских полях побывать, если длинная стыковка… О-о, Шанз Элизе…

…Пескарева многим нравилась. Еще в начале сентября за ней стал приезжать некто на иномарке, в замшевом пиджаке и красивых солнечных очках (недавно пришедший из армии Кубов не знал: может быть, он и до каникул шикарно подруливал). Виталя видел, как замшевый ждал возле учебного корпуса, открывал дверь иномарки. Кубов совершенно не разбирался в ту пору в автомобилях, но, поскольку такую же машину видел в фильме, на ней по Майами-бич разъезжал мафиози, знал: американская.

Кубов понял: он просто один из ее почитателей; Пескарева наслаждается своей популярностью у самых разных слоев населения, но самое интересное у нее с этим, на тачке.

Вика разговаривала с Виталей, как обычно, по-приятельски, но чем дальше, тем беседы становились короче. Потом и совсем прекратились. Они уже разве что случайно пересекались в институте.

По окончании вуза Вика пошла работать. Виталя думал, в какую-нибудь из многочисленных «коммерческих фирм», коих в тот момент открывалось и закрывалось в Москве – по тысяче в день. «Не тренером же она работает!» – рассуждал Виталя, понимая: москвичка может позволить себе трудиться в детской спортшколе. Кубову возвышенный труд спортивным наставником мог только сниться: не на такие зарплаты в Москве квартиры снимают.

*

– Меня зовут Виктория… И я алкоголик. И наркоманка.

Дальше шла история о том, как – еще в школе – начала пить, как выходила к шесту, как нюхала, как ее и как она…

Выглядела женщина, несмотря на все описанные злоупотребления, не старше своего – лет сорок пять – возраста, скорее – моложе. Белая блузка и голубые джинсы сидели ладно. Новые белые кеды отсылали к вечно молодым хипстерам. Избыточные, начинающиеся уже на шее тату – намекали на неврозы… Женщина восседала на стуле, спрятав лицо в каштановые волосы, говорила слегка хриплым голосом.

– Я как-то… – Виктория вхолостую щелкала зажигалкой (до победы ЗОЖ помещения АА превращались в аэропортовые курилки), ерзала на стуле. – Еще в школе. Попробовала шампанское. Впервые искренне стало плевать, достаточно ли модные на мне сапоги, назвал ли кто-то мою грудь сиськами…

Лицо Виктории пряталось в длинных каштановых волосах. Когда человека не видно, жалеть непросто. Григорию Б. жалко и не было. Но стало любопытно, как выглядит: голос казался приятным.

Пескарева Вика – теплые ладони, взгляд-магнит, подсушенное спортивной гимнастикой юное тело. Такие девушки – главные носители информации о земном счастье… В эпоху выступлений в ночных клубах – линии тела Пескаревой приобрели еще большую женственность, но ладони увлажнились, взгляд про радость жизни рассказывать перестал. Оставив большой стриптиз, Пескарева не располнела. Другой вопрос – выше шейной косыночки упругая свежесть с начала нулевых уже не радовала. В десятых – кожу поверх отеков раскрасила фирменная синева…

…Выйдя с собрания, два десятка человек постепенно рассеялись. Кто-то нашел машину, кто-то – самокат или велик, кто-то шел к метро. Почти все – поодиночке. Как-то так получилось, Григорий Б. и Виктория Пескарева из недавно построенного замоскворецкого билдинга – с собрания «Анонимных алкоголиков» – вышли следом. Скорость движения и направление совпали. На Большой Татарской, которую пересекали по пешеходному переходу, получилось – идут вместе. К Новокузнецкой – разговорились. На Пятницкой решили пройтись в сторону центра – погода отличная!

Маршрут – кажется, без плана и цели – прочертился по Пятницкой к Водоотводному каналу и Балчугу. Оставив позади места, которые поэт Есенин считал кабацкими, дуэт поднялся на Большой Москворецкий мост, постоял, глядя на кремлевские купола. Обоих явно занимал предмет, о котором говорили. Мужчина иногда по-дирижерски взмахивал руками. Женщина морщила нос и смотрела вдаль…

Оказавшись на брусчатке Васильевского спуска, насладившись на пешеходном переходе ароматами внутреннего сгорания, обогнули слева Покровский собор. Красная площадь, половина Александровского сада быстро остались позади…

Новый знакомый Виктории Пескаревой о себе вкратце поведал еще на Пятницкой:

– Журналист. Пишу о рок-музыке, вообще о популярной музыке. Одно время делал на телевидении программу о советском джазе.

– Абсурд. Не считаешь?

– В смысле?

Виктория ждала.

– А! Джаз не может быть советским? Да ну!

Б. стал объяснять абсурдность такого абсурда.

Еще в юности на ретроспективном показе фильмов Трюффо компания Гриши изрядно повеселилась, когда на одном из стендов увидела портрет молодого режиссера: вылитый Б.! Однокурсники ржали как дураки, показывая пальцем на Гришу, на постер с Франсуа Трюффо. Со временем лицо Б. стало походить на лицо французского кинематографиста с той фотографии гораздо меньше – словно обзавелось собственными чертами; к взгляду примешался нездоровый похмельный блеск, – но прозвище «Трюффо» закрепилось. Почти тридцать лет так в основном все и звали: Трюффо – то, Трюффо – это… Часто обращались совсем просто: Трюф. Или даже: Трюфель.

Особенно подходил ему вот этот «Трюф», ведь Григорий выглядел еще и как второклассник, который вместе с одеждой увеличился в размерах. Симпатичный ребенок, шевелюру темных волнистых волос которого хочется взъерошить, сказав: «Как школа, старик?» Просто слишком крупный ребенок.

Над поясом модных, привезенных из Нью-Йорка милитари-штанов, которые Трюф любил за большие накладные карманы, вмещающие сигаретные пачки, фляжки с алкоголем, пивные банки, буклеты, компакт-диски, в последние годы нависло пивное пузо.

– Мне двадцать один было, я выпивал иногда, в основном – в общаге с однокурсниками; Новый год, сессию сдали, День студента, – делился Трюффо с Пескаревой своими наблюдениями. – Один мужик лет сорока пяти, чей-то родственник, что ли, как-то во время общежитских посиделок нам всем говорит: «После сорока – вот тогда уже да, пьянки. А это все – выпили, закусили, песенки под гитару, спать пошли – ерунда».

– И?

– Был прав.

– А сейчас, – тряхнув слабым каштановым локоном, интересовалась Виктория, – как?

– На просушке. Несколько недель, шесть почти. Смешно, Вика, согласись, когда люди рассуждают о букете, о бутылках по тысяче евро…

Пескарева согласилась, да, смешно, хотя подумала: некоторые, не зная бед, всю жизнь в свое удовольствие алкоголь употребляют. Вслух заметила, что до сих пор под впечатлением – от услышанного, от того, что разоткровенничалась…

– Правильно, что пришла. Хотя иногда туда совсем не хочется. Там в каком плане хорошо? Люди приходят, потом могут не появляться месяцами. Все друг друга понимают. За исключением тех, кто вполне здоров, но испугался, что не умеет пить. Они правильно испугались. Как правило, это вопрос времени. Но в данный период у них еще нет наших переживаний. Они нас не понимают. Таких процентов пять-десять приходит…

Пескарева молчала.

– Алкоголь в больших количествах заставляет человека жить в иллюзиях. Алкоголь в малых количествах – не имеет смысла. Даже тархун настоящий лучше.

– Да ладно!

Пескарева собиралась хихикнуть, но Трюф в очередной раз сдирижировал и громко протарахтел:

– Речь не про магазинный в бутылках. На презентации одной, на фуршете, домашний тархун наливали из кувшинов. Это что-то! Вика! Поверь. Гениальный вкус. И даже по шарам в каком-то смысле дает. Куда там кислятине и всем этим полусладким!

Полтора месяца назад, проводив в последний путь журналиста «Музыкального телеграфа», лет пятнадцать назад проносившего на концерты под одеждой наполненные портвейном мехи, Трюффо в очередной раз отправился спасаться к анонимным.

Память воссоздала картину, как Тим, смешно пританцовывая в стоячем партере, прикладывался к спрятанной на груди соске с портвейном, как иногда кто-нибудь из коллег просил попробовать… Все, впрочем, и так были гашеные, кто – чем. Трюффо, как правило, еще до концерта выпивал какого-нибудь алкоголя.

Основу болезни Григорий и многие его коллеги в значительной мере заложили именно в девяностых. Про остальных Трюф уверен не был, а о себе мог сказать: тревожные признаки к началу нулевых сквозь веселый пьяный туман просматривались.

Разговор перекинулся на меломанские темы. Оказалось – оба собирают винил. Точнее, у Виктории, без всякого интереса с ее стороны, валялось несколько сот грампластинок, купленных отцом, футбольным тренером.

Б. рассказал, что удалось найти на минувших выходных на блошке:

– Два диска «Арсенала» козловского. Почти новые. Лежали у кого-то. Вообще, они молодцы, для своего времени и места хороший такой фьюжн играли…

…Слово за слово, добрались до скульптурных композиций, созданных в эпоху правления мэра Лужкова. Зашли в находящийся под Манежной площадью супермаркет за водой. Период летней московской жары прошел, но днем – август без дождей выдался – свежести московскому пешеходу, как правило, не хватало. Сделали остановку у стеллажа с минеральной водой: что бы взять? Яркий свет, отражаясь от стоящих по соседству алкогольных бутылок, приобретал особенную яркость…

*

Выпивка – известный способ сжать время, это хорошо известно каждому ловеласу. Однако при данных обстоятельствах Трюффо ни о чем таком даже не помышлял: хоть и ровесница, но слишком уж в возрасте… Хотя у Вики, Трюф это отметил, как только с Эй-эй вышли, присутствовало то, чему он однажды придумал специальный термин, – вибрато. Одна из главных характеристик этого явления – погружающий мужика в транс, подрагивающий при ходьбе женский таз. Вибрато сигнализирует о возможном наличии сверхъестественного огня, про который мы слышим в блюзах его первых исполнителей из штата Миссисипи… «Вот если бы, – рассуждал Трюф, – она лет на пятнадцать была моложе…»

…Мимо магазинных алкобатарей не все могут пройти без эмоций, безразлично посмотрев на этикетки, на жидкость. Только после трех примерно месяцев абсолютной трезвости зависимый начинает более-менее равнодушно смотреть в сторону отделов, торгующих легальным дурманом. Учитывая алкогольный стаж, для обретения хотя бы относительной независимости – устойчивой, другими словами, ремиссии – Пескаревой и Трюффо требовалось вытрезвление в течение как минимум одного года.

После перерыва, как у Григория, в полтора месяца многим невтерпеж куда больше, чем на первой или на второй неделе. А Пескарева выпивала накануне. «Сегодня еще выпью, – думала она в супермаркете под Манежной площадью, – а уж завтра тогда – здравствуй, трезвость!» Тут же себя одергивала: «Нет, решила, что сегодня – все, значит – все». Пауза. И новая атака. И отражение этой атаки. Изломанная биохимия восстанавливается довольно медленно. Выражаться эти процессы могут в запорах, в слабости, в тревоге, в тоске… Человеку иногда кажется, это все никогда уже не пройдет. А ведь так просто почувствовать себя лучше! Ведь всего одна пол-литровая кружка пива или сорок едва прикрывающих дно бокала миллилитров виски – и ты снова на коне. И даже воспоминания о том, что потом будет хуже, что придется все начинать сначала, страждущему не кажутся сильными аргументами. Биохимические процессы организма восстанавливаются, выздоровление «психованного» наступает, только если тому хватает терпения.

Трюф крутился на своей карусели, очень напоминающей внутренний диалог Пескаревой. Такие люди постоянно ведут внутреннюю борьбу. Аргумент «за». Аргумент «против». Окружающие чаще всего даже не подозревают, какая битва идет в душе человека, который в этот момент держится в трамвае за поручень и смотрит в окно, сидит на бульварной скамейке, бежит по парку…

Представить, как переносится абстинентный синдром, способны многие. Люди, ни разу не испытавшие похмелье, встречаются не так уж часто. Тяжелое похмелье, помноженное на дисфорию (состояние-антитеза, если смотреть относительно испытанной на предшествовавшей пирушке эйфории) и двигательное беспокойство, – это и есть тот самый ААС. Однако же то, как переносится алкозависимым расставание с бутылкой в последующие дни и недели, когда человек уже трезв и вроде бы пришел в норму, известно, к счастью, гораздо меньшему количеству людей.

…Трюфу, старавшемуся, когда они с Викторией стояли перед стеллажом с минералкой, не замечать коньячную полку, очень хотелось сказать: «А может…» Вдруг он услышал, как Пескарева говорит про купить и выпить.

*

Учась в разных вузах, Б. не довелось ухаживать, подолгу зазывая на свидание, заманивая билетами на концерт модной группы, провожая потом, а проводив, оставаясь на улице…

Происходило так во многом оттого, что Трюффо не очень придирался, если так можно выразиться, к внешности. Ему нравились почти все девушки. У всех в той или иной степени имелись соблазнительные упругости… Не найдя живого отклика у высокомерной красавицы, Григорий ту сразу забывал. Переключался на другую. Он был так счастливо устроен. Совсем иначе, если сравнить с другом Трюффо – Суржиком, который мог влюбиться в местную звезду-красавицу и томиться потом не один месяц, надеясь, что ответит взаимностью.

Дизайнер Стас Суржик философствовал:

– Твои подруги, если сравнить с прошлыми веками, даже не «честные» куртизанки, по-нынешнему – содержанки. Самые что ни на есть куртизанки низшего класса.

Внешность Суржика в московской толпе с толпой сливалась. В общей массе совершенно терялась его футболка с принтом богини Афины и афинского же университета, его очки, шорты, сандалии…

– Но все же не уличные девки, Стасик, а вполне приличные раскрепощенные женщины, – не соглашался Б. – тоже в общем-то человек толпы, несмотря на купленные в Сан-Франциско тишотки редких брендов. – И, кстати, может показаться, что ты мне завидуешь.

Суржик хмыкнул.

– Трюф, если рассуждать отстраненно, сегодня залетевшая девица или, не знаю, женщина – предмет сочувствия. Особенно если мужик дитя не признал, алиментов не платит. Весь негатив – на него. Но позвольте, почему сегодня то, что она занималась сексом вне брака, никого не смущает? Это не имеет значения? Ну, а зачем вообще тогда институт брака, раз не имеет значения? А борьба с абортами? Вы с распущенностью прежде боритесь, а то ведь получается, лишь бы родить.

– Нудишь, Стасик. Люди хотят жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Вот, как, скажем, Гарольд Роббинс, – яхты, выпивка, женщины… Помнишь такого писателя?

– Читал одну его вещь. В перестройку уличные книжные прилавки завалены этим Гарольдом были… Черная обложка с белым стреляющим, кажется, кольтом. Чего это ты вдруг вспомнил?

– Да чего-то, Станиславский, подумалось. Как-то гораздо проще все устроено… казалось мне тогда… Я почти серьезно в начале девяностых полагал: чуть-чуть музыкальным журнализмом, дурью этой, помаюсь, ради собственного удовольствия, и займусь чем-то по-взрослому, открою фирму, бизнесменом стану. Какой у меня будет бизнес – даже не формулировал. Главное, я ни капли не сомневался, что все получится. Прикинь! А, Стасик! Я полагал, что, как только в предприниматели подамся, у меня появится два – почему именно два? – собственных джипа.

Бросивший курить Суржик после этих слов вытаскивал из пачки друга сигарету, щелкал его зажигалкой, затягивался, оценивая полузабытый тонизирующий эффект, уточнял:

– Второй – для бойцов.

– Каких, – не понимал Трюф, – бойцов?

– Да для бодигардов твоих, которые за тебя умереть готовы. А ты – отдельно от них, в другой машине, с любовницей – с поп-звездой или фотомоделью.

– О! Ирония. Юмор. Уж лучше так, Стасик, чем это твое гнилое моралите.

Суржик тяжело вздохнул, хотел сказать, но Трюф ему не дал.

– Знаю. Знаю, Станиславский! Ты чистюля. Ты веришь в существование загробного мира. И у тебя куча комплексов. – Трюффо непрерывно рыхлил растопыренными пальцами шевелюру. – Звезда поп Сиена Сиена… Ну, ты знаешь, которая поет… Эту… как ее… Я с ней когда-то вместе учился. Не так давно реализовалась в качестве матери. Ага. Молодая была уже не молода. Всех больше возраст интересует. А была ль звезда хоть день замужем, да кого это нынче волнует! Светская хроника по теме отписалась с восторгом. Как же, звездный ребеночек. Песня! Звезды, тусовка, поклонники, все вообще, даже живущие сегодня в деревнях старики и старухи, за этой бодягой по телевизору неустанно наблюдающие, плевали на всякие там нормы.

Сделав эффектную паузу, Трюф добавил:

– И может быть, и правильно, а?

Суржик не ответил.

*

Однажды, во второй половине девяностых, Виталя оказался на концерте еще популярной в ту пору рок-группы «Сложенные вещи». Вдруг осознал: навстречу движется улыбающаяся (выпила шампанского) Пескарева.

Тело бывшей гимнастки покрывали татуировки, которые Вику, на вкус Витали, как и любую бабу, портили. На красивом Викином лице обозначились тени и маленькие морщинки. Грудь стала чуть крупнее. Губы – много ярче. Движения – кажется – отчаяннее. Но таз этой женщины, напоминая половину гитары Марка Пубертинского, в обнаженном виде оказался даже лучше прежнего, обтянутого юбкой, джинсами, спортивными шортами. Виктория много курила, пила, на ее счету был уже не один аборт. Оставаясь в объятиях друг друга, глядя с огромной кровати – Виталя привез Вику к себе – на огромный экран недавно купленного телевизора, где по НТВ в рубрике «Кино не для всех» шел «Калигула», молодые люди обменивались жизненными впечатлениями.

– А ты крутой! – вроде бы и не без иронии чуть ли не раз в двадцать минут удивлялась Пескарева. – Никогда б про тебя не подумала…

В ту пору, когда она училась на четвертом-пятом, а Виталя на первом-втором курсах, был Кубатура в своей структуре мелкой сошкой. Жил в съемной квартире на отдаленной окраине, собственной брички не имел, попросту говоря – сводил концы с концами, в лучшем случае.

Вика еще мало знала о нынешнем Витале, но по виду, по машине, по небольшой, но хорошо обставленной квартире, которую тот снимал на Фрунзенской набережной, уже многое поняла.

Кубов же, выслушав «невероятную историю» превращения молодого тренера в стриптизершу, внешне отнесся к этому, как если бы Вика рассказала, что ее подопечная выиграла на чемпионате страны бронзу.

Эта – первая после окончания вуза – встреча стала и последней. Кубову ли было не знать, как трудятся в таких заведениях «девушки»?

Вступая в начале нового тысячелетия в законный брак, Виталя тщательно пробил свою невесту через своих людей по всем базам. Его устраивала в меру скромная: с опытом, но в разумных рамках, приличная. Будущая супруга, так уж получилось – ровесница, по имевшимся у Кубова сведениям, таковой и была.