Текст книги "Отправление с Киевского вокзала. Роман"

*

…Смочив горло – до слез приятно – обжигающим, произведенным на московском заводе подобием коньяка, Трюффо и Пескарева вынырнули из подземного перехода в начале Воздвиженки. Возрадовались («все стало вокруг голубым и зеленым»), и почему-то обоим вспомнилось: эх, было, было время, когда эта часть правительственной магистрали называлась (как и нынешний Новый Арбат) Калининским проспектом.

– Поразили в правах всенародного старосту, ы-ы…

– Суки!

Этанол – не валерьянка. Даже пиво сильно меняет ракурс восприятия. Фляжку – обоих томила жажда – добили на ступеньках следующего подземного перехода. Там, где когда-то стоял Центральный военный универмаг.

*

Суржик в нерешительности стоял над Арбатским тоннелем. Ехать в Апрелевку (по прямой «голубой» или «синей» – до Киевского вокзала)? Отложить поездку на выходные?

Недалеко от Апрелевского завода грампластинок (последнюю партию произвели в девяностых) жила подруга Людмила, пиар-менеджер в филиале глобального рекорд-лейбла.

Там же, над проносящимися внизу авто, испытал Суржик когда-то Юношескую Эйфорию. Поздней осенью 1988-го, первокурсником еще, ходил на «Роман с камнем». Стаса впечатлила американская кинолента, проецируемая на огромный экран самого большого в СССР кинотеатра. В самом большом советском кинозале царила красивая, романтичная, чисто-наивная умница Кэтлин Тернер. (Восприятие наверняка было бы другим, увидь он «Жар тела» – вполне эротическую картину с участием этой актрисы.) Майкл Дуглас играл целеустремленного смельчака, обаятельного индивидуалиста, олицетворяющего популярную тогда Америку…

После киносеанса Суржик шел из самого большого в СССР кинотеатра «Октябрь» по широченному Калининскому проспекту и мечтал: «Прекрасная женщина, которая любит, которую любишь!»

Конец перестроечной московской осени, вечер. Суржик флегматично брел по Калинке, не замечал ничего вокруг. Стемнело, легкий морозец, безветренно…

Стас подходил к метро, перед тем как спуститься в подземный переход, на мгновение остановился над Арбатским тоннелем, задумался, какой вход лучше – Генштаб или уменьшенная копия Театра советской армии? И тут крупные снежинки стали падать на голый московский асфальт. Суржика почему-то охватил священный трепет. Он стоял под этим снегом, дивился ему, а внутри все в нем вопило: «Я тоже найду такую Женщину! И это будет Великая Любовь!»

Стас отлично помнил, как летом 1979-го все Суржики в составе – он, папа, мама, старшая сестра Настя – ездили в Ленинград. Бодрый, находящийся в прекрасной форме Л.А., которому тогда было слегка за сорок, хотел, чтобы живущие в Житомире дети посмотрели места, в которых прошли студенческие годы родителей, чтобы они увидели роскошную столицу Российской империи.

Учились папа и мама Стасика на художественно-графическом факультете ленинградского пединститута. Об отце говорили: этот аккуратный и очень способный студент далеко пойдет. С Тоней, будущей женой, Л.А. учился на одном курсе, хоть и был немного старше, поскольку поступил в вуз уже после техникума. Их сблизила летняя выездная художественная практика году эдак в 1964-м, когда в крохотном городке они бок о бок писали этюды панорамных природных пейзажей. Поженившись еще до окончания вуза, получив дипломы, молодые уехали на Украину.

Леонид и Антонина не стали хлопотать о том, чтобы их оставили в Ленинграде или распределили в крупный город. Хотя такие специалисты требовались в той же Алма-Ате. Республиканская столица, крупный культурный центр. Да и вакансии – очень даже, на киностудии. Звали выпускников ленинградского худграфа воронежские кинотеатры. Ничуть не хуже вариант, чем «Казахфильм». Рисующему киноафишу художнику полагалась мастерская, у него было много времени. Почти идеальные условия, чтобы писать, участвовать в выставках, вступать в Союз художников, который снабжает материалами, предоставляет возможность жить в домах творчества в Подмосковье, на Черном море…

Выпускников ленинградского вуза Леонида и Антонину по их инициативе – возможность была – распределили школьными учителями в Житомир.

Центральная Украина. Областной центр. Прекрасный климат. Замечательные люди. Отсутствие Эрмитажа, Русского музея и еще много-много чего. Очень мало что напоминало в Житомире художественную среду северной столицы.

Леонид Александрович выбрал близость к малой родине. И в известном смысле – вообще – к родине. В одном из сел области жила его старенькая мать.

Будучи человеком с чувством юмора, мог про Житомир сказать:

– Чем не Таити?

Их Рио-де-Житомир. Их затерявшийся в Тихом океане экзотический остров… Как минимум – город лежал в стороне от столичной суеты. От Москвы и Ленинграда он был даже дальше, чем настоящий остров Таити, куда, оставив Францию, уехал нонконформист Гоген.

Леонид Александрович работал в русской школе Житомира. В той же, в которую со временем пошли учиться дети – Настенька и Стасик. Л.А., разговаривая с украинцами, общался на родном языке, с женой и детьми переходил на русский. И Антонина Георгиевна, и дети вполне могли поддержать разговор с украинцами на украинском.

К агрессивной украинизации Леонид Александрович относился отрицательно. За футболку с принтом «Дякую Тоби, Боже, що я не москаль!», которую Суржик в середине нулевых купил во Львове и собирался – смешно же – носить в Москве, сына отругал. Надпись назвал выходкой и безобразием.

*

Над Л. А. в учительской слегка подтрунивали.

– Когда персональная выставка в Москве, Ленечка? – спрашивала Зоя «Без Пяти Минут Пенсия» Ивановна, не отрываясь от тетрадок с контрольными по математике.

Леонид Александрович Суржик не обижался. Коллеги за покладистый характер, готовность помочь, профессионализм и эрудицию Л.А. уважали и, пожалуй, любили. В юности Леонид имел приятную наружность. С возрастом внешность неприятней не стала. За годы художник немного ссутулился. Но ему это даже шло: перекликалось с кротким нравом. В своих недорогих румынских костюмах школьный учитель рисования Леонид Александрович странным образом напоминал журналиста Грегори Пека из «Римских каникул».

А ведь детство папы Стаса прошло в бедном украинском селе, часть его – во время немецкой оккупации. С шести лет Леня пас корову, а досыта не ел до двадцати пяти лет. Впрочем, бедное село – не бедное, а три сестры, старший брат и сам Леонид получили высшее образование. Стараниями отца и матери, у которых детей было семеро по лавкам, не только поехали учиться в Харьков, Киев, Львов, Ленинград, окончили вузы, уехали по распределению, успешно работали учителями, врачами, инженерами.

Природная способность папы Стасика просто и с достоинством общаться с любым – от ребенка до чиновника из министерства – не могла не располагать к нему самых разных людей. Не один раз предлагали Леониду Александровичу в семидесятых и восьмидесятых годах варианты карьерного роста. Будучи лишен начальственных амбиций, Л.А. каждый раз отказывался. Помимо наличия гонора нужно было еще и в партию вступить, а он почему-то не торопился. Немного странная позиция, учитывая, что папа Стасика полностью и совершенно искренне поддерживал СССР как во внутренней, так и во внешней политике. Думается, если бы Л.А. захотел стать большим начальником, в КПСС бы вступил, причина была в том, что он не хотел расставаться со своей ролью простого учителя и абсолютно независимого художника.

Леонид Александрович избегал недостойных занятий. Не знал ни чревоугодия, ни праздности, ни стремления стяжать богатства, ни сквернословия, ни тщеславия, ни вредных привычек… Никогда не завидовал, но имел большой талант художника, учителя, прекрасное чувство юмора. А карьеризм требует от человека и не очень хороших качеств. И без махрового лизоблюдства, без прохода по головам карьеристу не обойтись. И одной мелкой бытовой хитростью, к которой и Л.А., конечно, прибегал, честолюбец сыт не будет. («Современный» Стас, будучи студентом, однажды даже посмел упрекнуть отца, ведь его карьеризм позволил бы им всем перебраться в Киев!)

Отец Стасика и в тридцать, и в шестьдесят совершенно искренне предпочитал комедии Гайдая фильмам с маркировкой «Дети до 16 лет не допускаются». Для чтения выбирал Ж. Верна и Дюма-отца, а не Золя и Мопассана. Своих детей воспитывал, – супруга проявляла тут полную солидарность, – так, чтобы они подольше оставались детьми. Суржики старались держать отпрысков подальше от грязи взрослого мира. Стасик и Настя, уткнувшись в книжки, могли все воскресенье провести. Родители только радовались: не на улице, не в неизвестно какой компании, хорошие книги читают.

При таком воспитании есть риск, что в будущем общество получит не совсем взрослых начитанных взрослых, но цель, если вдуматься, благородная. Чем не миссия «ловца во ржи»? Холден Колфилд только хотел спасать неких абстрактных детей, а родители Насти и Стасика реально своих от пропасти, даже когда та имелась лишь в их собственном воображении, отгоняли, ограждали, отвлекали…

…Выставки у Леонида Александровича все-таки случались. И не только в школе. Про них писали местные газеты, публикуя фотопортрет Л. А. Однако не только о карьере, даже о вступлении в Союз художников с его преференциями и льготами Леонид Александрович не помышлял. Для этого надо было проявлять качества настоящей городской интеллигенции – изворотливость, стратегическое мышление, а Л.А. и раньше таким не был, а тут, в родном краю, на природе, совсем уж от столичного лукавства отвык. Леонида Александровича живопись интересовала в чистом виде. В этом плане он в своем «островном» Житомире стал самым настоящим Гогеном.

Первым в курсе творческих поисков оказывался благодарный слушатель сын Стасик. Дочь Настя живописью не интересовалась, а главное, больше общалась с матерью – с женщиной красивой, но строгой.

*

Мама Настеньки и Стасика, в девичестве Ильина, в шестидесятых и семидесятых годах вполне могла стать фотомоделью «Работницы». Миловидная, всегда красиво завитая, со вкусом одетая. На всех фотографиях она запечатлена с улыбкой-эталоном советской прессы: скромная дружелюбность. Тот же образ строителя коммунизма, что и при Сталине, но уже гораздо менее мобилизационный, более женственный. Позади хрущевская оттепель, на дворе период брежневской стабильности, который потом полюбили называть застоем. Многое располагало в те годы к умеренному либерализму. Да, советская женщина в ту пору – по-прежнему серьезная, целеустремленная, но уже не отвергающая красивые вещи, да и собственную женственность, красоту.

Как это часто у мамочек с двумя детьми бывает, А.Г. занималась в основном ими и домом. Досугом служила серия «Подвиг» и полтора вещавших в Житомире телеканала (задняя стенка у телеприемника «Чайка», поскольку тот постоянно приходилось чинить, отсутствовала). Суржики выписывали на дом целый киоск советской прессы, включая сатирический «Перець» на украинском языке. Несколько лет – перед тем, как коммунисты наплевали на собственную же партию, упразднив «руководящую роль», – Суржикам приносили газету «Правда». Подписка на главную газету СССР была обязательным условием для членов КПСС, куда вышедшая на работу Антонина Георгиевна (дети выросли), не в пример мужу, вступила.

Л.А. по этому поводу весело цитировал Высоцкого: «…из прораба до министра дорастешь». О реинкарнации и карме люди тогда не думали. «И ничего, – говаривала уже в эпоху развала СССР бывший парторг житомирской средней школы, в которой работали и учились Суржики, – как-то жили!»

*

Партия хотела преобразоваться, улучшиться? Разве не глупо выглядит партия, отдающая власть, за которую боролись и погибали?

Если бы Стаса в восьмидесятых спросили: «Нравится тебе Советский Союз?» – он бы не знал, что ответить, ведь он нигде не был. Став молодежью, узнав, что самое модное и прогрессивное произрастает на Западе, он, даже и не посмотрев ничего толком за пределами родного Житомира, склонен был ответить: «Не нравится». И так – львиная доля советских людей. Суржик тогда не знал еще, не ведал, что для огромного количества советских граждан развал СССР станет трагедией, причиной большой печали для его отца, матери, для большинства учителей и вообще служащих, что наступит момент, когда он, так восторженно относившийся к Западу, не сможет приехать на малую родину.

В благополучном восьмидесятом году высмеивающие хиппи и рок-группы юморески и карикатуры «Крокодила» и украинского аналога могли веселить, но не убеждали. Разве что отчасти – старшее поколение да пенсионеров, равнодушных к современным молодежным ритмам. Советские люди на удивление легкомысленными стали в ту пору. Все в какие-то шуточки и анекдоты переводилось. Возможно, так было еще потому, что строй тот существовал более полувека: власть КПСС считали незыблемой, даже в конце восьмидесятых мало кто мог помыслить про скорый отказ от коммунистической идеологии и развал СССР.

«Ни про недавнее прошлое России, ни про будущее страны ничего-то толком горе-интеллектуалы так внятно своему народу и не объяснили, – размышлял Суржик. – Я вот довольно много прочитал. А вопросов только еще больше стало. Может, чего не понял или забыл? Да. Но если бы внятно и коротко сформулировали мне нечто важное про народ, про Россию, понял бы, не забыл бы! Так и не вызрела на Руси, даже и к окончанию третьего десятилетия существования демократической России, главная идея. Так и не сумела русская интеллигенция порадовать. Что-то про геополитический противовес. Что-то про русскую духовность. Не очень, мягко говоря, внятное что-то… Человек думает: а мне-то зачем эта геоборьба?! Для моей же пользы в будущем? Ага-ага… Духовность. Москва – Третий Рим. Идея очень красивая. Но ведь Россия стала частью западного мира, в котором в первую очередь о так называемом уровне жизни пекутся».