Текст книги "Гонка за полюс. Кто был первым на Южном полюсе"

Сложности с транспортом также отразились на рационе участников маршрута, который теперь сократился примерно до 600 граммов в сутки. Завтрак состоял из разогретого пеммикана с галетами и чая. По английской традиции делался и второй завтрак: небольшая порция тюленьего мяса, галета и десяток кусков сахара. Самым желанным, несомненно, был не то обед, не то ужин – во-первых, горячий, а во-вторых, он на короткое время давал ощущение сытости, которое доставляла неполная кружка разогретого пеммикана с галетами и какао. Забравшись в спальные мешки, люди стремились скорее заснуть, ибо чувство голода возвращалось через полчаса. Последние числа декабря, когда они пересекли 82° ю. ш., оказались решающими для предприятия. Накануне возвращения можно было позволить себе роскошь и набить желудок поплотнее, тем более что наступало Рождество. По такому случаю 25 декабря после пробуждения каждый получил по полной кружке тюленьей печени с пеммиканом и беконом, и даже ложку джема. Столь же обильным оказался и второй завтрак. На ужин каждому досталась двойная порция супа из пеммикана с галетами (это помимо какао!) и по куску застарелого пудинга с изюмом. В любом офицерском собрании или в кают-компании подобное меню вызвало бы, наверное, серьезные претензии к артельщику, но в морозных просторах Антарктиды под ударами беспощадного ветра у участников уединенного пиршества были свои представления о комфорте и смысле карьеры морского офицера, требовавшей, как известно, преодоления разнообразных жизненных обстоятельств. Сложнее всех на этом торжестве приходилось, по-видимому, Уилсону, отметившему у своих спутников признаки цинги. Особую тревогу ему внушал Шеклтон. Скотта же, скорее всего, больше беспокоило состояние собак.

Зато какие пейзажи, недоступные обычному смертному, окружали их! К западу на расстоянии примерно десяти миль высились громады гор на Земле Виктории, где выделялась величественная вершина, названная в честь Лонгстаффа, благодаря которому в значительной мере состоялась и экспедиция на «Дискавери», и 80° ю. ш.

Новая горная страна

Между тем реальные возможности похода были практически исчерпаны, и снежная слепота, поразившая Уилсона, только лишний раз напомнила об этом. На следующее утро он пошел рядом с санями, временами помогая тащить их. Ночью на юге обозначился очередной двуглавый ориентир («Даже в такой гористой местности он казался гигантом среди пигмеев», – записал Скотт), названный в честь Маркхэма – на современных картах он имеет высотную отметку 4351 м. В состоянии крайнего истощения, с больными собаками отряд Скотта буквально дотащился до 82° 17” ю. ш., куда маршрутная группа прибыла 30 декабря. В наиболее плохом состоянии оказался Шеклтон, у которого все отчетливей проявлялись признаки цинги. Подвели упряжные собаки, среди которых начался падеж, то ли из-за возникшей инфекции, то ли из-за недостаточного питания сушеной рыбой.

Животные продолжали погибать одно за другим и на обратном пути. В конце концов собак пришлось отпрячь, и их место заняли люди. Используя попутный ветер, они установили на санях самодельную мачту с импровизированным парусом, который оказался весьма полезным. Это событие в дневнике Скотта было отражено достойным образом с некоторой долей облегчения: «Не нужно больше подбадривать собак и впрягаться в сани вместе с ними, не нужно кричать и орать сзади, распутывать запутавшуюся упряжь. Не приходится больше прибегать к кнуту, чтобы стронуть сани с места. Весь день мы продвигались вперед с единственной целью пройти побольше миль без посторонней помощи. Право же, десять таких дней лучше одного из тех, когда приходилось подгонять упряжку измученных собак. Впервые мы получили возможность свободно разговаривать на переходе, а потому время пошло гораздо быстрее».

Тем не менее путь к складу «В» занял почти две недели, причем на подходах к нему видимость ухудшилась из-за усилившейся поземки, в то время когда продовольственный мешок уже опустел. Тем не менее Скотт, используя ослабление в метели, успел разглядеть флаг на складе. В тот день 13 января люди получили возможность вволю отъесться, что само по себе в той обстановке оказалось чрезвычайным событием. При этом из-за ухудшавшегося состояния Шеклтона надо было спешить. Ради этого пришлось забить двух оставшихся собак. «…Конец нашей собачьей упряжки, таков ее трагический финал. Мне трудно писать об этом», – отметил Скотт.

К этому времени Шеклтона пришлось освободить от участия в установке лагеря и от помощи в перетаскивании саней. Он мог только самостоятельно двигаться, периодически сообщая своим товарищам о необходимости отдыха. Скотт всячески настаивал, чтобы больной не проявлял излишней бодрости, пытаясь скрыть свое состояние. Время от времени приходилось даже везти его на санях. Чтобы противостоять цинге, несколько увеличили порцию тюленьего мяса. Тем не менее с каждым днем шествие изнуренных до предела людей все чаще напоминало путь к эшафоту.

Иногда им везло. С 20 января попутный ветер усилился, что сразу отразилось на темпах движения, и это вновь зафиксировал дневник Скотта: «Кажется, фортуна решила нам улыбнуться». С учетом таких обстоятельств, а также приближения к очередному складу у утеса Мина-Блаф Скотт решил не ограничивать людей в пище и пустил по кругу жестянку с галетами, что было встречено радостными возгласами. Все чаще попадались признаки близости к зимовке: 24 января они увидали вдали Мину-Блаф, сутки спустя дымок Эребуса, а 26 января наткнулись на следы отряда Барна, проводившего съемки местности. Когда они достигли склада у Мины-Блаф 28 января, Скотт так описал это в дневнике:

«Не успели мы поставить палатку, как с детским ликованием принялись раскапывать сугробы. Одно за другим наши сокровища появлялись на свет: керосин, который можно было расходовать самым расточительным образом, галеты, которых нам хватило бы на целый месяц, и в довершение всего большой коричневый мешок. Развязав его, мы не могли отвести глаз от содержимого: Там лежали две коробки сардин, большая банка мармелада, кубики горохового супа и много других лакомств, при виде которых у нас потекли слюнки. Благодаря предусмотрительности наших добрых товарищей каждого ждал сюрприз. Мне досталась лишняя пачка табаку. Последним по порядку, но не по значению надо упомянуть целую кучу писем и записок. Не думаю, чтобы кому-либо было приятнее получить почту, чем нам».

Шеклтон по состоянию здоровья (его мучил жестокий кашель и приступы удушья) не мог отдать должного всем этим лакомствам, в то время как двое остальных серьезно пострадали от обжорства и были вынуждены то и дело покидать палатку, несмотря на начавшуюся метель. Непогода затянулась до 30 января. С ее окончанием Шеклтон поначалу ехал на санях, но, окрепнув, встал на лыжи. Оба его товарища тащились из последних сил, желая доставить своего больного коллегу если не здоровым, то по крайней мере живым в надежные руки корабельного эскулапа. Наблюдатели с «Дискавери» вовремя заметили возвращение отряда Скотта, и Берначчи со Скелтоном вышли им навстречу, чтобы помочь на последних милях.

Отряд за три месяца и три дня одолел 960 миль, только частично выполнив поставленную задачу, зато получил тот самый необходимый полевой опыт, без которого в начале ХХ века не мог обойтись ни один полярник. Что касается непосредственно самого возвращения, то свои впечатления от него Скотт изложил следующим образом: «Мы сразу почувствовали себя как дома, но за время похода до того отупели, что все окружающее нам казалось чем-то нереальным. Нам было трудно поверить в то, что все наши беды остались позади и мы можем отдохнуть душой и телом». В походе во многом определилась дальнейшая судьба Шеклтона. И он сам, и оба судовых врача считали, что после отдыха он в состоянии продолжить свою деятельность в составе экспедиции, но Скотт принял другое решение, для многих неожиданное.

За радостями возвращения и описаниями тягот южного похода от внимания историков Антарктиды как-то ускользнуло одно важное и таинственное обстоятельство, объяснения которому нет и поныне. Каким образом путь со свежими силами при наличии собачьей упряжки занял 58 суток, а возвращение, когда участники похода, истощенные и больные, сами волокли сани, – только 37? При этом еще Скотт радуется, что наконец-то удалось отделаться от этих мерзких псов, появилось время для разговоров, пока волочешь непосильную ношу за спиной. Удивительное противоречие, объяснить которое могут только шутки коллег из конкурирующих экспедиций: якобы собаки не понимали англичан, а англичане – собак.

Однако прежде необходимо рассказать об удачной рекогносцировке в период с начала декабря 1902-го до середины января 1903 года, выполненной в горах Земли Виктории под руководством старпома Эрмитеджа, успех которой зависел во многом от геолога Феррара. Исследования здесь проводились главным отрядом под начальством самого Эрмитеджа и вспомогательным под руководством Кётлица. Люди сами на санях забрасывали в район работ все необходимое, поскольку собак отдали в отряд Скотта для его маршрута к югу. Сама местность из-за сложного горно-ледникового рельефа была несравненно труднее для передвижения, чем ровная поверхность шельфового ледника Росса, по которой прошел Скотт. Именно Эрмитедж по леднику, названному позднее в честь геолога Феррара, вышел 3 января на собственно ледниковый щит Антарктиды, или «ледниковое плато», по терминологии прежних лет, на высоте почти трех тысяч метров, простиравшийся на все пространство обзора, доступное человеческому глазу. На лыжах исследователи прошли несколько миль и, таким образом, первыми посетили ледниковый щит (покров) Антарктиды.

Тем временем гораздо ниже Феррар исследовал необычные геологические породы – песчаники с растительными древесными остатками, пронизанные многочисленными горизонтами магматических пород долеритов, залегающих на древнем кристаллическом фундаменте. Выходы этих пород стали опорными точками геологов в Антарктиде, но сама по себе находка органических остатков в окружении вечных льдов была несомненной удачей в изучении геологии шестого континента, открывая на будущее новое перспективное направление. Скотт высоко оценил исследования отрядов Эрмитеджа, Кётлица и особенно Феррара, даже не будучи сам ученым: «Фотографии, образцы горных пород, восторженные описания суровых утесов, окаймлявших ледниковую долину, показали, что здешняя местность представляет собой обширное поле для геологических исследований и что мы должны предоставить нашему геологу возможность заняться ее исследованием, невзирая на риск». Однако такая возможность возникла только на будущий год. В начале 1903-го в водах залива Мак-Мёрдо происходила своеобразная «пересменка», вызванная прибытием вспомогательного судна «Морнинг» под командой капитана Уильяма Колбека, с одной стороны, а с другой – необходимостью отдыха для участников полевых отрядов, вернувшихся из своих исследовательских маршрутов. Кроме того, со всей очевидностью требовалась замена части зимовочного персонала в связи с модификацией планов исследований, помимо решения множества неотложных проблем хозяйственного направления. Именно эти срочные заботы занимали сейчас начальника экспедиции, временно оттеснив на задний план чисто научные задачи будущего.

Отправка «Морнинга» на помощь Скотту определялась прежде всего гуманитарной целью, поскольку при отсутствии радиосвязи события на берегах малоизученного континента могли развиваться по любому сценарию. Отметим, что выбор как судна (бывшего норвежского китобойца, построенного специально для ледовых вод), так и его капитана (Колбек получил полярный опыт еще на «Саузерн Кросс» в экспедиции Борхгревинка) был сделан Маркхэмом весьма удачно. Другой его удачей оказалось привлечение к антарктической деятельности моряка со странным полным именем Эдуард Рэтлиф Гарт Рассел Эванс, которому предстояло сыграть важную роль в будущих событиях.

С прибытием «Морнинга» выяснилось, что общее положение дел позволяет провести вторую зимовку – впервые в истории изучения Антарктиды. Это было кстати, поскольку проблематика исследований оказалась неисчерпаемой. Определенно, Скотт загорелся – но совсем не походом к Южному полюсу, для которого после гибели собак не оставалось возможностей, а перспективами, открывшимися на Земле Виктории, прежде всего с точки зрения геологии и самой местности. Даже без собачьих упряжек с наличными силами в будущем полевом сезоне здесь казалось возможным повторить то, что частично уже удалось в прошлом. Скотт понимал интересы ученых и в области, в которой не был специалистом, что делало его идеальным начальником исследовательской экспедиции, а не просто успешным морским офицером.

Прибытие «Морнинга» и встречи с новыми людьми, помимо новостей из большого мира, для Скотта означали прежде всего продолжение исследований, хотя он еще не пришел в себя от пережитого во время похода к 82-й параллели. Свое состояние в эти дни он описал так: «Я, казалось, стал неспособен ни к чему, кроме еды, сна и отдыха, развалившись в кресле. Прошло много дней, прежде чем я смог стряхнуть с себя это ленивое оцепенение, и много недель, прежде чем ко мне вернулась прежняя энергия. Из-под моего пера определенно вышла бы ода картофелю. Как забыть первую порцию его, горячего и мучнистого, а главное – свежего, после столь длительного сидения на жалком сушеном картофеле».

Однако не только отдых и гастрономические последствия прибытия «Морнинга» занимали его в те дни, а прежде всего изменения в личном составе зимовщиков. «Разумеется, – писал Скотт позднее, – все офицеры собирались остаться. Но, пусть с большой неохотой, мне пришлось назвать имя одного, которому следовало уехать. Это стало сильным ударом для бедного Шеклтона, но я не мог поступить иначе. Я сказал ему, что при нынешнем состоянии его здоровья он не вынесет новых лишений».

Мягко говоря, такое объяснение было неполным уже потому, что Скотт принял решение вопреки мнению не только обоих экспедиционных врачей Уилсона и Кётлица, но и старпома Эрмитеджа. Скотт также хотел, чтобы и Эрмитедж отправился в цивилизованный мир на борту «Морнинга», ссылаясь на его семейные обстоятельства, но старпом категорически отказался. Не справившись с двумя, Скотт ограничился удалением только Шеклтона, поступив так, видимо, по принципу о двух медведях в одной берлоге. Реакцию Шеклтона при расставании с Антарктидой лейтенант Эдуард Эванс (среди подчиненных Скотта был еще один Эванс в чине старшины – того звали Эдгар) описал так: «Мы смотрели назад, пока люди Скотта не скрылись из виду, и тут бедный Шеклтон, более сильный духом, чем телом, совершенно лишился самообладания и разрыдался». Обратим внимание читателя на последнее обстоятельство без каких-либо попыток психоанализа. Это свидетельство очень важно в связи с ролью Шеклтона в последующих событиях.

С наступлением полярной ночи 24 апреля становилось холоднее с каждым днем, так что в середине мая температура упала до -67 °C. Несмотря на морозы, Скотт для поддержания людей в физической форме усиленно заставлял их гулять по окрестным холмам, что также отмечено в его дневнике: «Как бы холодно ни было. к тому времени, когда мы достигаем вершины, прилив крови согревает нас, и мы испытываем одно удовольствие. Любуемся прекрасным пейзажем вокруг, потом совершаем длительный переход через плато, наблюдаем за Эребусом, над вершиной которого вьется дымок. Наконец быстрым шагом возвращаемся по равнине и приходим к чаю с великолепным аппетитом. Нельзя сказать, что мы терпим большие лишения».

С возвращением солнца в августе начались усиленные приготовления к предстоящим маршрутам. «На судне всеобщее оживление, люди носятся туда и сюда, нагружая сани, взвешивая грузы и тщательно осматривая снаряжение. Если судить по смеху и гомону, можно подумать, что мы дети, сбежавшие с уроков. В этом году мы не слышали слова «цинга», и доктор говорит, что на судне никаких ее признаков. Право, можно рассчитывать, что будущие санные маршруты увенчаются успехом».

Между тем в далекой Англии уже возникли предпосылки для иных событий, о которых руководитель Британской национальной антарктической экспедиции не мог догадываться. Из-за отсутствия связи бывший начальник Шеклтона не мог знать, что тот уже сделал первые шаги на пути превращения в самостоятельную фигуру в будущих антарктических исследованиях. Для начала он отдал должное участникам событий, описанных выше: «15 января (1903 года) я заболел от чрезмерного напряжения. У меня началось кровохарканье – а это серьезное дело, когда находишься в ста семидесяти милях от судна. Однако я все же проходил с товарищами от девяти до десяти миль в день. Тащить сани пришлось капитану Скотту и доктору Уилсону, и это было для них суровым испытанием, ибо нагрузка на одного человека временами доходила до 270 фунтов. К счастью, продвижению вперед способствовал сильный ветер с юга, и иногда сани могли идти под парусом. Капитан Скотт и доктор Уилсон не могли сделать для меня больше того, что сделали. Они взяли на себя все тяготы пути». Даже если бывший участник экспедиции Скотта вынашивал на будущее свои планы в отношении Антарктиды, поделиться ими он не мог при отсутствии радиосвязи.

Планы Скотта, также связанные с завершением экспедиции, судя по предшествующему опыту, не могли простираться в будущее за пределы февраля-марта 1904 года. Из-за отсутствия собачьих упряжек отпадал вариант с продолжением южного маршрута в сторону полюса. Очевидно, следовало ограничиться более близкими, но перспективными направлениями. В конце концов Скотт остановился на трех вариантах маршрутов, приурочив их начало к ноябрю 1903 года. На себя Скотт взял повторный поход в глубь Земли Виктории как наиболее сложный и ответственный, а главное, перспективный с научной точки зрения. В его отсутствие командование «Дискавери» поручалось Эрмитеджу. Ройдс и Берначчи направлялись на изучение шельфового ледника Росса, Барнс должен был продолжить топографические съемки вблизи гор на Земле Виктории на 80° ю. ш. Поскольку описание двух последних маршрутов займет сравнительно небольшое место, целесообразно начать именно с них.

Барн и Муллок успешно выполнили съемки гористой местности южнее утеса Мина-Блаф вплоть до склада «В» в условиях скверной погоды и мороза, когда температура падала до -70 °C. Засечками было определено положение более чем двухсот вершин, на что потребовалось десять недель. Ройдс и Берначчи в маршруте по шельфовому леднику Росса получили ценные характеристики магнитного поля, но мало что сделали для выяснения его природы и происхождения самого шельфового ледника – уже просто потому, что решение этой проблемы требовало существенно больше времени, чем ожидалось. Оба эти отряда не выходили за пределы 80° ю. ш.

Отряд Скотта на Земле Виктории действовал в гораздо более сложных условиях и, главное, успешно – и уже поэтому заслуживает более подробного описания. Скотт, сам возглавивший первую группу, покинул судно 9 сентября, чтобы найти новый путь для подъема по леднику Феррара и оставить там склад на высоте около 700 м, несмотря на сильный мороз с падением температур до -50 °C. Повторный выход состоялся 12 октября тремя группами. Первую возглавил Скотт, которого сопровождали Скелтон, а также боцман Федер и двое матросов. Вторая группа состояла из геолога Феррара с двумя матросами в качестве помощников. Замыкала шествие группа из трех человек во главе с Дэйли. Уже 14 октября они достигли мыса Баттер в бухте Нью-Харбор. Мыс получил свое название по двум банкам масла, оставленным здесь, чтобы воспользоваться ими при возвращении. Еще спустя двое суток эти люди были у склада, сделанного Скоттом в сентябре. Местный климат, характерный для так называемых сухих долин, поразил Скотта, что он и запечатлел на страницах дневника: «Трудно представить, что мы в полярной области. Если забыть, что у нас под ногами лед, а это нетрудно сделать, ибо он очень темного цвета, а кругом много валунов, то можно представить себе, что находишься в совершенно иных климатических условиях. К тому же вокруг повсюду виднеются темные голые скалы. Мы в глубоком ущелье, но оно не узкое, так как в этом месте ширина ледника достигает, вероятно, четырех-пяти миль. Но скалы по обе стороны ущелья столь высоки и величественны, что обширная поверхность ледника не производит в сравнении с ними никакого впечатления. Мы находимся на южной стороне долины, и над головами у нас вздымаются на высоту трех-четырех тысяч футов освещенные солнцем остроконечные вершины гор Катедраль (от англ. «собор». – Прим. авт.). Эрмитедж выбрал для них хорошее название, ибо эти остроконечные пики вполне могли бы быть шпилями». Когда к 18 октября люди достигли высоты около 2000 м, начались неприятности. Оторвалась металлическая оковка саней, исправить ее в условиях маршрута было невозможно – очевидно, возникла необходимость возвращения, которое произошло в кратчайшие сроки, когда 87 миль участники смогли преодолеть за трое суток.

Только 1 ноября удалось вернуться к организованному Скоттом складу, где люди могли наблюдать последствия урагана, частично уничтожившего оставленные там вещи. Скотт был особенно огорчен потерей руководства путешественникам, выпущенного Королевским географическим обществом для участников экспедиционных исследований. «Силу этого удара, – отметил он, – невозможно преувеличить. Хотя я сознавал значение случившегося, ничто не могло меня заставить вернуться на судно второй раз. Однако я решил посоветоваться со спутниками и <…> получил ответ, укрепивший меня в решении идти вперед, невзирая на риск».

Край ледника Феррара

Очередные испытания от налетевшего урагана ожидали их на высоте более 2000 м, когда угроза жизни вынудила людей ставить палатки в самой опасной ситуации. Как пишет Скотт, «только опыт спас нас сегодня от катастрофы, ибо я совершенно уверен, что на открытом воздухе мы протянули бы не более часа». Ураган бушевал на протяжении пяти суток, не выпуская людей из палаток, так что к его завершению они лишились сна и, по Скотту, «находились в таком состоянии, когда человеку безразлично, что с ним произойдет; все наши помыслы были направлены к тому, чтобы выбраться из этой проклятой местности». В лагере отчаяния они потеряли неделю. Только 13 ноября на высоте почти трех тысяч метров они добрались до мест, впервые достигнутых Эрмитеджем и представлявших окраину ледникового покрова Антарктиды. Скотт отчетливо понимал значение этого открытия и потому намеревался с оставшимся пятидневным запасом продовольствия исследовать новое пространство. Хуже было другое: в условиях суровых морозов на сильном ветру куртки и спальные мешки оказались насыщенными снежной пудрой и даже при температуре тела легко превращались в ледяные доспехи. При морозах, и днем, и ночью державшихся на уровне -40 °C, они теряли теплозащитные свойства, и это становилось очередной проблемой, тем более на пронизывающем ветру. Определенно, на грани неизвестного складывалась далеко не лучшая ситуация, которая повлияла на автора дневника, больше внимания уделявшего не научным проблемам, а поведению людей. Страница за страницей Скотт фиксирует происходящее на границе известного с неизвестным:

«Не думаю, чтобы кого-либо могла ожидать более мрачная перспектива, чем та, перед которой оказались мы, когда, очутившись на этом высоком пустынном плато, оставили за собой последнюю из горных вершин. Впереди нас ожидало неведомое.

…Что за дети эти люди! Но какие чудесные дети! Они не сдаются. Пока не свалятся с ног, а когда это происходит, сгорают от стыда. У боцмана очень болит спина. Так как пребывание в одной упряжке рождает известную симпатию, то я узнал о нем всё, однако он ни разу не пожаловался и, когда ощущает на себе мой взгляд, выпрямляется и делает вид, что ему всё нипочем.»

Именно в этом походе Скотт оценил достоинства других своих спутников – механика Лэшли и старшины Эдгара Эванса, достоинства, которым суждено было проявиться позднее. «Благодаря этим двум морякам сани пошли как живые, и в редкий день мы проходили мало. Мы не считались с тем, какая перед нами местность, ровная или пересеченная, и долгие часы терпеливо тащили сани, лишь изредка перебрасываясь словом и устраивая привалы, чтобы поесть. Много было бед и лишений, и мы могли лишь догадываться о том, насколько продвинулись вперед, но знали, что если проявим упорство – будем вознаграждены. Ветер – наш бич. Он рвет нас на части. Ноздри и щеки сильно потрескались, губы тоже покрылись трещинами и стали шершавыми, а наши пальцы приходят в ужасное состояние. У Эванса на одном из пальцев <…> образовалась рана, настолько глубокая, как если бы ее нанесли ножом. С этим ничего нельзя сделать, пока не уляжется ужасный ветер». Некоторые участники похода оставили довольно натуралистичные описания чисто гигиенического мероприятия, недостойного упоминания в повседневной цивилизованной жизни, но в условиях Антарктиды требовавшего сил, а порой и риска.

Поход втроем по ледниковому щиту Антарктиды у Скотта в компании двух моряков продолжался девять дней, когда они одолели 200 миль, выйдя, видимо, на какой-то местный ледораздел, достижение которого он описал в следующих выражениях:

«Я поднимался по этому склону, исполненный надежды, и ощутил определенное разочарование, когда, достигнув вершины, мы не увидали впереди ничего, кроме продолжения нашего страшного плато.

Итак, сегодня мы достигли предела, дальше которого не пойдем, но установили лишь одно – что эта обширная равнина необъятна. Кругом такой же ландшафт, какой мы видели много дней кряду и будем дальше видеть на протяжении многих дней, – ландшафт настолько дикий и пустынный, что не может возбуждать ничего, кроме мрачных предчувствий. Мы видим лишь несколько миль снега с застругами, замыкающегося неясным, расплывчатым горизонтом, но мы знаем, что за ним на сотни или даже тысячи миль тянется все та же пустыня, где негде отдохнуть глазу. Представляешь себе, что там нет ни дерева, ни куста, ни единого живого существа или даже безжизненной скалы – ничего, кроме пугающе беспредельной снежной равнины. А мы, маленькие разумные насекомые, ползли вперед по этой ужасающей пустыне и теперь собираемся ползти назад. Можно ли представить что-либо более страшное, чем эта молчаливая, обдуваемая ветром беспредельность.» Отметим, что Скотт и двое его спутников стали первыми, кто собственными глазами убедился в существовании ледникового покрова Антарктиды – для ученого мира это было важнее, чем пребывание двоих из них спустя восемь лет на Южном полюсе, где они наблюдали аналогичную картину.

1 декабря 1903 года началось возвращение к морю по рыхлому снегу, когда удавалось за час одолеть напряжением всех сил менее мили. В этих условиях пришлось пойти на мероприятия противоположного характера – одновременно увеличить суточную продолжительность переходов и сократить ежедневный рацион. На десятый день возвращения по курсу обозначились признаки прибрежных гор на Земле Виктории, по которым определить собственное местоположение при скверной видимости было невозможно. На эти попытки ушло несколько дней, и тогда возникла дилемма: оставаться в лагере под угрозой гибели от голода или же согласиться на перспективу смертельного риска при движении вперед в условиях ограниченной видимости и бесконечной пурги? Было решено продолжить возвращение, которое вскоре привело их в зону трещин и к участкам крутого льда, где сани то и дело пытались обогнать «тягловую силу», угрожая нанести людям травмы. Это было неожиданно, но тем не менее прокладка маршрута Скоттом в роли опытного штурмана оказалась верной – они вышли в истоки ледника Феррара. Впечатление от этого открытия Скотт описал так:

«Придя в себя, я огляделся вокруг и, к своему удивлению, убедился, что мы находимся поблизости от входа на наш ледник; впереди и по обе стороны от нас появились хорошо известные приметы. В неровной ледяной стене, по которой мы катились, я теперь узнал самый высокий ледопад нашей долины. День выдался солнечный и ясный, и мы переводили свой взор с одного знакомого ориентира на другой, пока не увидали далеко на востоке дымившуюся вершину Эребуса.

Не могу не удивляться столь резкому изменению нашего положения. Получасом ранее мы не имели представления о том, где находимся; я не мог бы сказать, приближаемся ли мы к нашему леднику или совсем к другому, отделяют ли нас от склада десять или пятнадцать миль; ведь прошло больше месяца с тех пор, как мы видели хоть одну знакомую примету. А теперь занавес вдруг поднялся самым необычным образом.»

В этом описании отметим независимое совпадение двух характерных моментов. Первый – штурманские качества Скотта в работе на неисследованной местности, и второй – смену метеообстановки на границе двух физико-географических ландшафтов Антарктиды – самого ледникового щита и полосы сквозных долин, по которым проходил прорыв выводных ледниковых языков к морю. Скотт первым описал ситуацию, с которой спустя пять лет Шеклтон столкнулся на леднике Бирдмор, а еще через три года Амундсен на леднике Акселя-Хейберга.

Таким образом уже полученная им природная информация начала работать на будущее, что дано немногим исследователям. Достижение этого выдающегося результата тем не менее оставило в душе участников тяжелый след, прежде всего у самого Скотта: «Что до меня, то я молю Провидение, чтобы будущие мои странствия никогда не привели меня снова в самую высокую точку Земли Виктории». Через девять лет именно так и случилось, но уже с трагическим исходом, о чем будет рассказано ниже.

А пока не меньшего успеха достиг Феррар, что подтверждается свидетельством специалистов по прошествии более чем полувека: он «с целью геологических исследований в невероятно трудных условиях собрал геологические образцы… Эти редкие находки в краевой части восточной Антарктиды пролили свет на ее сложное геологическое происхождение и резко разошлись с господствующими представлениями о Земле Виктории как о целиком вулканической области». Удостоиться такой оценки десятилетия спустя на фоне последующих достижений – немалая честь для исследователя, тем более что Феррар больше не посещал Антарктиду.

С возвращением Скотта и его людей к «Дискавери» 24 декабря экспедиция приблизилась к своему завершению. На судне в это время оставались только Кётлиц и два матроса остальной экипаж, свободный от полевых работ, во главе с Эрмитеджем пытался проложить канал к кромке зимнего припая, поскольку были опасения, что лед может сохраниться и летом, когда возникнет необходимость покинуть «гостеприимные» воды залива Мак-Мёрдо. С учетом опыта предшественников (например, Амундсена и Кука на «Бельгике» несколькими годами раньше) трудно было оценить результативность подобной деятельности. Однако по возвращении на судно после краткого отдыха Скотт выбрался с Уилсоном на припай и отменил эти работы, а сам вместе со своим другом решил понаблюдать за поведением кромки льда. Результат этого наблюдения превзошел все ожидания.