Текст книги "Росяной хлебушек"

– Брось жалеть! Пойдём до меня. Я такую водовку нашёл, пшеничную, советскую. У матушки в шкафу сто лет стояла. Гриш, пойдём? Ну, раз я виноват, мужики, так искуплю вину!

– Да брось, никто не виноват, – досадливо отмахнулся Миша и вдруг, повернувшись к Грише, спросил весело: – А чего, пойдём?

Дома им не поверили, ни во что не поверили: ни в упущенную рыбу, ни в досадное падение Гриши, ни в Опокина с лодкой. И Гриша распалился, крикнул зло:

– Сидите тут в своей трескотне! Видеть вас больше не могу! – и ушёл курить на крылечко.

Татьяна его вышла к нему, села на ступеньку рядом, обтянула передничком коленки, заглянула в глаза, улыбаясь:

– Так вы вправду стерлядку поймали?

– Вправду! Чего врать-то? Только я во всём виноват! Сам захотел без Мишки вытащить, и вот – наказал себя: упустил! Дурак такой! Мишу расстроил. Он подумает теперь: чего такого растяпу на рыбалку брать?

– Ну, это со всяким бывает! Думаешь, он рыбу не упускал? Спроси-ка Шуру!

– Тань, – сказал Гриша, – нас Опокин, это, звал чаю попить…

– Знаем мы чай ваш! – засмеялась Татьяна. – Ну, сходите! Печку у него погляди. Он хорошо печки кладёт. Тебе бы так!

– А я – что, плохо?

– Хорошо! Да только всё равно, хоть один угол да кривой будет! – и рассмеялась звонко. – Поди, а то передумаем!

Пока Гриша и Миша шагали в гости, над домом Витьки Опокина прошла туча, насорила густо дождём и убралась за реку, на Заболотье. Тополь всё встряхивался и ронял на стол и в рюмки блестящие круглые капли. Клеёнка сияла тонкой водой. В воде плавали размокшие крошки хлеба.

– Не хочу дома! – говорил Опокин, выплёскивая из чашек дождевую воду. – Хочу, как батя, под тополем сидеть. За столом. Отсюда и реку видно, и улицу! Тополь-то, глядите, какой огроменный! Батя посадил, мальчишкой ещё был, сунул ветку, и вот какое дерево выросло! Мне тут подсказали – нашлись подсказчики! – срубить тополь, дескать, корни его под дом уйдут, дом будут раскачивать. Жизни не будет! Ерунда всё это! Люблю я батин тополь, он над всем нашим двором, как батина рука. Прикрывает! Дышится легко. Да и все мужики в нашем роду, как этот тополь, длинные да жилистые. У нас родовое прозвище, знаете, какое? Осоты! А я думаю, какие мы осоты? Мы – тополи! Ну, давайте, мужики, за рыбалку, за стерлядку вашу.

И они выпили пахнущую хлебом и дождём водку…

Мать Опокина, Марья Филипповна, вышла к столу, уселась с краешка сиротой и, присмотревшись, сказала:

– А, это Миша да Гриша! А я гадаю, кто пришёл, кто смеётся? Что за парнички? Плохо вижу-то… Витя, налей мне чаю, – и стала пришлёпывать ладошкой по столу, ложечку искала. – Воды-то, воды-то налил! Что не затёр?

– Это дождь, мама, с тополя каплет.

– Дождь… Вот и днём стал лить, а так ведь всё только ночами. А мне не спится – дождь слушаю. Витя! Я птичку видела. Сверху-то у неё всё чёрненькое-чёрненькое, а снизу белое. Кто это?

– Это сорока, мама! Пей чай!

И стал следить: Филипповна зачерпнула сахар и понесла ложечку мимо чашки, тогда он потянулся и быстро пододвинул чашку под сахарную струйку.

– Что, Витя, опять промазала?

– Нет, попала! – засмеялся Опокин. – Вот так и живём!

– Давно по мне мерку надо сделать, а я всё живу, всё слепну…

Грише было неловко и больно смотреть на Марью Филипповну, и он не знал, что говорить и как себя вести. А Миша помог: смеясь, стал рассказывать, как они стерлядь упустили, как Гришуха в реке искупался, за рыбой нырял.

И Марья Филипповна тоже смеяться стала. Её худенькие, заострившиеся плечики так и вздрагивали от смеха. И чашка в блюдце плескалась чаем.

– Нырял, Гриша, нырял?

– Нырял! – хохотал Гриша. – Я её за хвост, а она мимо!

– Ой! – отсмеялась Марья Филипповна, утирая дрожащей рукой слёзы. – А молочка хотите, из печки? Оно у меня припёклое! Вкусное!..

Через час Марья Филипповна ушла – устала. И пусто стало, словно солнышко закатилось. Опокин вытряхнул из бутылки последние капли:

– Ну, на посошок? Больше, мужики, не буду.

Они выпили.

– Давно в море не ходил? – спросил Миша.

– Да два года, – опустил голову Опокин. – А на кого маму оставишь? Старенькая стала, слепенькая. Весь день на ощупь…

– На ощупь, – повторил Миша, вспоминая ложечку.

– Так что теперь я – речной капитан, командир большой деревянной лодки. Вот так вот, мужики… А что – море? Море снится. В ушах шумит, шумит. Выйдешь покурить ночью, а это не море шумит – трава под ветром… Печку пойдёшь, Гриша, смотреть?

– Я завтра посмотрю, – сказал Гриша и добавил: – Если можно?

– Да в любое время заходи!

У соседки они сыскали одёнок, потому как хотелось ещё продолженья и хорошего неспешного разговора. С лугов шёл тёплый, настоявшийся на травах ветер, задувал в рукава рубашек, ерошил волосы, сушил глаза. Река под угором блестела стеклом, а под самым берегом уже огустелась до глубокой вечерней синевы.

– Миш, – сказал виновато Гриша, – я стерлядку-то свою не упустил, я сам её в воду спихнул. Мне жалко её стало, понимаешь? Я её глазища увидал, и внутри всё перевернулось. Само собой как-то получилось…

– Да я догадался…

– А почему мне ничего не сказал?

– А подумал потом: да и ладно!

– Вот как… А у меня в голове тогда пронеслось: ты, Миша, говорил, что эта рыба такая древняя, и время её на миллионы лет пошло. И я подумал, а вдруг нам попалась последняя рыбина, последняя – ты только представь! – на всей земле последняя, и больше таких не будет! Мы же месяц за ней охотились, и всё впустую. И вот попалась. И она последняя!.. И я её отпустил…

Миша усмехнулся, пожал плечами:

– А кто его знает, Гриша, как оно всё на самом деле? Давай ещё по стаканчику?

Водка была тёплой. В пузатом стекле отражалось вечернее солнце и тени высокой травы. Река золотилась. Лицо Миши, смуглое от солнца, было задумчиво и спокойно. Над Заболотьем собирались привычные тучи. Кружилась чайка. Гриша привалился к плечу друга и вздохнул.

Где-то там, в глубокой, огустевшей от сумерек речной сини, плыла навстречу солнцу его древняя, как мир, рыба…

Митрич и его собака

Скворушка пел, сначала негромко и робко посвистывал, как сквознячок, а потом, вытянув горлышко, залился, трепеща рыжими с изнанки крылышками. Митрич улыбнулся, разгладил ладонью редкую проволочную бородёнку и повернулся к Володе, молодому парню лет тридцати. У Володи коротко острижены волосы, лоб большой, выпуклый, белый, и за этот лоб мужики зовут Володю «Ленин».

– Как поёт, а? А ведь каждую весну прилетает! И скворечник-то вроде неказистый и мохом оброс, однако летит. Снуёт молча туда и обратно, чистится! Устанет, сядет на провод и сидит час, два, не шелохнется! Потом вспорхнёт, и недели две как в воду канул. Вот что значит родной дом. Какой ни есть, а свой! Я скворечник-то, Володя, починил, паклей щели затыкал и внутрь ещё пакли наложил. Думаю, прилéтит, а гнёздышко-то и готово. Тёплое, мягкое. Скворчихе понравится.

– А ко мне никто не лéтит, – пожаловался Володя. – Вроде и скворечник новенький, а не хотят жить. А твою сараюшку любят…

– Любят, – подтвердил Митрич. – Серенькое, косонькое, а своё! Ты вот посмотри, – снова продолжал он, – каков скворушка! Вот на солнышке он рыженький, коли пёрышки распялит. Повернётся чуток – и весь в крапинках и зелёным отливает. Помнишь, такие чернила были: вроде и чёрные, а глянешь сбоку, и зеленью светятся! А ты ведь и не знаешь! Молодой ещё! Не жил тогда. А вот смотри, как ещё бывает: солнце в тучку, а он сидит, чёрный, как уголь из печи…

– Это солнечные лучи преломляются, – сказал Володя.

– Преломляются! – уважительно повторил Митрич. – А всё равно красиво. Вот слушаешь его, и душа радуется. Ровно как жить хочется. А сам-то вчера порадовался?

– Да порадовался, – кивнул Володя. – Голова болит от радостей. А у тебя?

– Есть немного, – признался Митрич, – а поправить-то есть чем?

– Вот. – Володя похлопал по куртке.

– Вот! – передразнил Митрич. – А что сразу-то не сказал?

– Так ведь скворушка! – виновато усмехнулся Володя.

Скворушка умолк, раскланялся, оттопырил подсвеченное солнышком крыло, хотел вспорхнуть, да передумал. Утренний ветер тёплыми, тугими волнами заходил с распаханного поля, выдул слезу из старых глаз Митрича. Галки, взблёскивая разлаченными спинками, бродили по отвалам поля, соскакивали в борозды. И ясно, и уютно звучали их вспрашивающие голоса.

Дом Митрича стоял на склоне. Володин чуть повыше. И всё бескрайнее, глубокое небо, будто опрокинутая на бок голубая фарфоровая чашка, тепло и задумчиво лежало перед ними.

От нагретой стены крепко пахло старинным столетним деревом, масляной, облупившейся краской и ещё – притаённо – печалью. И вдруг, как и давеча, показалось Митричу, что этот день, весенний свежий, нарождающийся звуками, радостью, теплом, вот этими собранными в зелёную щепотку листьями, скворушкой этим, будто не для него уже. Вот как сидишь за праздничным столом и с грустью, завистью немою глядишь на молодых, которые смеются рядом, шутят, стремительно вскакивают, как пружинки какие, в пляс пускаются, и ты вроде с ними, да не с ними только, а так, сбоку как-то… Вдогонку. «Да я ещё!» – думаешь. А что ещё, Митрич, что? Прошло, убежало твоё времечко. Коротко прошедшее, как и не бывало, а будущее – ещё короче. Сиди лучше, скворушку слушай. И сжалось сердце Митрича, как береста под огнём, туго, не расплести.

– Здесь выпьем? Я и хлебушка взял, – спросил Володя.

– Не-е, – немного стыдясь, отвечал Митрич. – У меня Глаша сейчас вернётся. Сразу докажет, что земля – шар, а не полушарие. На запольки пойдём.

Володя вздохнул:

– Да мы ведь по-быстрому!

– Да не люблю я по-быстрому, – отмахнулся Митрич. – Сам ведь знаешь.

Натянул на плечи стёганую безрукавку, поскрёб проволочную бородёнку и спросил обречённо:

– Много ли у тебя?

– Целая.

– Ну пойдём, что ли.

Они поднялись. За околодком поле сбегало полого вниз. Утренняя свежесть, обнявшая их плечи, когда они шагали длинными амбарными тенями, отступила. В простенках света между амбарами стояли жёлтые, как мёд, столбы солнца.

– Давай здесь! – Митрич скатился по склону. – Глянь-ка, Володя, и осинка над нами. Ишь, голенастая какая! И тепло, и ветру нету, и речку видно.

– И Глаша далеко! – пошутил Володя.

– И Глаша далеко, – согласился Митрич. – Теперь мне можно. Наливай по чуть-чуть!

Митрич скинул безрукавку, подсунул под себя и стал ждать. Володя достал из кармана бутылку, блеснувшую стеклом, налил в приготовленные стопочки, выложил на кепку нарезанный хлеб. Митрич вытащил луковицу, расщепил ножиком на четыре части и полюбовался:

– Вот и стол готов! А наш стол – как престол. Враз царями будем! Давай, Володюшка, как говорит моя Глаша: скусного недосыта, хорошего понемножку!

Выпили. Митрич отёр руки о свои серые, выцветшие на коленях штаны и вздохнул:

– Ох, хорошо жить!

Посмотрел вокруг себя. Старая, пустотелая трава шелестела над его головой. В осинках переливалось солнце, поздно они зеленеют. Вон берёзки все в зелёной дымке, а вербушки – золотом просвечивают, а эти ждут чего-то, будто стыдятся поспешности всякой.

Птицы защебетали снова, и один голосок раздавался переливчатый, звонкий. Споёт и замолчит, будто испугается, потом снова попробует то же самое.

– Знаешь, кто это? – спросил Митрич. – Зарянка! Если она с вечеру запоёт, дождя жди. Люблю я весну, Володя! Вот, кажется, шестой десяток доживаю, ничем себя удивить не могу, а вот придёт весна, и всё будто в первый раз! В деревню-то надолго приехал?

– Так на майские! – ответил Володя.

– На майские, – повторил по привычке Митрич. – Привык к городу-то?

– Да ко всему привыкаешь.

– Шумно там, Володя. Я привыкнуть не могу – шумит, гудит… А у нас? Тишина-то какая! Тёплая, мягкая! У нас каждый звук, каждый голосок по раздельности. Чувствуешь? Вот услыхал бы ты в городе зарянку? Нет, не услыхать её. Да и не житьё им в городе.

Володя усмехнулся:

– Давай, зарянка, выпьем ещё!

– Давай!

Митрич потянулся, отщипнул чешуйку лука, выпил, откинулся на траву и стал смотреть в небо. Володя примостился рядом, подсунув под голову толстый кулак.

– Соскучился я по деревне, дядя Митя! И по весне соскучился. Уезжать не хочется. Был бы колхоз, я б землю пахал. Зарянку твою слушал. А так приедешь дня на три, только себя растравишь. Дров матери наколешь, воды натаскаешь, и вот уж ехать надо. Век бы от дома не уезжал.

– Я знаю, – сказал Митрич. – По тебе видать. Помню, мне отец трактор доверил, поле попросил вспахать. Мне лет четырнадцать было! Я педальку-то едва достаю, тянусь, пыхчу, боюсь огрех сделать, скривить то есть. Чтоб про отца плохое не сказали. Сам-то он в Шатрово побежал за водкой, отче наш! А я – за него! Я до зорьки пахал. Гордый, счастливый! Со всеми гордостью хотел поделиться! Гляньте-ка, Митька-то поле вспахал, бороздёнки-то как по ниточке! Тут, Володенька, не в росте дело. В другом!

– А чего тебя Митричем зовут? – повернулся на бок Володя.

– А-а! – заулыбался Митрич. – Не слыхал, что ли? Это от бабки моей. Я ведь маленький, как все, родился. Думал, вырасту, а маленьким взял и остался. Ворчливый был, беда! Всё мне негоже. За мою воркотню бабушка и стала меня звать Митричем. Митрич да Митрич, а там и деревня подхватила. У меня и ещё прозвище было: воробей в галошах! Для домашнего пользования. Это когда мне пальто на вырост купили. Полы ниже колен! Галошки торчат! Одел, стою плачу. Куда в таком выйду? Засмеют же! А бабушка первая и смеётся: воробей в галошах! Боялся я, что меня воробьём будут звать. Да пронесло! Я ведь, Володя, всё вырасти хотел! На турнике по часу висел, думал: вытянусь. В армию не брали! Я в ноги падал: да хоть танкистом меня возьмите. В танке-то маленькому самое то! Дед-то у меня в танкистах воевал, чуток пониже меня был – метр пятьдесят. До войны девки-то и смотреть не хотели! А вернулся – так первый парень на деревне! Правда, в околке-то из всех только он и остался…

– Так взяли в армию-то?

– В армию-то? Взяли, – засмеялся Митрич, – связистом. Такого танкиста во мне проглядели! Такого танкиста! Вернулся я весной, на майские, как и ты сейчас. На танцы побежал, а там и Глаша, Глафира Александровна, учительница географии! Здравствуйте, Глафира Александровна! Тоненькая была, хрупкая, глазки раскосенькие, сарафанчик в горошек меленький. Пошли с ней в сельский совет осенью расписываться, а мужики и гогочут: «Скамеечку бы взял! Как целоваться-то будешь?» Вот черти! Приданое, знаешь, какое у неё было? Глобус! Через всю деревню ко мне с глобусом шагала! Как флаг на демонстрации несла! Хорошо мы с Глашей живём, – вздохнул Митрич и почесал бороду. – Строгая она у меня только! Директор! Кому хочешь, докажет, что земля – шар, а не полушарие! Я её, Володя, песнями взял: как запою, как запиликаю на гармошечке! Тут её сердце и сдвинулось в мою сторону…

Они замолчали. Так всегда бывает: шутят, смеются люди, и вдруг посреди весёлого разговора замолчат, будто и сказать нечего, и каждый думает о своём, от всех спрятанном, или ни о чём не думает, а просто смотрит в окно или в небо, и бог знает к чему он прислушивается.

А Володя думал о маме, думал о том, что через день ехать. Как, торопясь, будет складывать в рюкзак свои нехитрые пожитки, а она будет стоять рядом, смотреть и ждать, что вот он остановится и обнимет, и поцелует её. Она всегда сжимала свои худенькие, тощие плечи, будто зябла, и блаженно закрывала глаза, подставляя ему холодную дряблую щёку. «Не провожай! – говорил он, и потом, словно оправдываясь, горячо обещал: – Я дней через десять приеду, я – скоро. Сама понимаешь, там завод, там работа. Я денежку заработаю, летом крышу перекроем. Будет крыша у нас зелёная или красная, какую захочешь!» Мама крестила его мелко, щепоточкой: «Ты не волнуйся, Володенька, ты поезжай! За мной ведь, если что, присмотрят, Глаша, Митрич, Ваня придёт… Ухо-то, смотри, как на работе ожёг! Ты там металл-то, на заводе, поосторожней руби!»

– Плачет кто-то, – сказал Володя, приподнимаясь на локте. – Слышишь, дядь Митя? Плачет!

Митрич прислушался.

– И вправду плачет. Володя, кто это? Собака?

– Собака.

– Где же она плачет? Голос как из-под земли идёт.

Митрич привстал на коленях, вытянул шею:

– Ишь, как жалобно выводит! Мучается. Пойдем поглядим, где она? Да бутылку-то оставь, вернёмся!

Глухой, дрожащий плач собаки снова поднялся в небо и пропал, покачиваясь. И странно было Митричу, что в день такой солнечный, праздничный ещё кто-то и плакать может.

– В околке-то собак нет, – заметил Митрич, – откуда какая взялась?

Он стоял на взгорышке, вертел головой и прислушивался, и вдруг тихий, полный отчаянья стон раздался ровно из-под земли и замер.

– В колодце! – вскричал, догадываясь, Митрич. – В колодце она! Володя, бежим!

Собака была в колодце. Митрич заглянул в чёрное, обмёрзлое нутро, перегнулся глубоко через сруб и едва угадал на ледяном козырьке рыжий, дрожащий комок в серых пятнах. Он выпрямился, и собака, испугавшись, что он не увидел её, что уйдёт сейчас, хрипло, надорванно взлаяла.

– Да потерпи, вытащим! – крикнул Митрич. – Володя, звони-ка Ивану, пускай с лестницей бежит. Я слазаю.

– Лучше мне слазать, – сказал Володя, – я ловчее.

– Да где тебе, оглобля такая! – сердито отрезал Митрич. – Там нагнуться надо, а я маленький, подлезу. Звони давай! А то она в воду сунется!

Иван притащил лестницу. Отдуваясь, выпучивая от натуги глаза, он тут же опустил её в колодезное горло, надавил на верхнюю ступененьку, чтобы она плотнее встала на дно, и только тогда перевёл дух.

– Собака там? – спросил он, заглядывая в колодец. – Как вы и услышали? Я выходил, ничего не слыхал. Ты давай, Митрич, полезай, полезай, да куртку мою надень, собака-то, поди, вся вымокла? Рубаху-то всю вымочишь!

Митрич перешагнул через сруб, попробовал ногой ступеньку и, цепляясь спиной и локтями за неровные стенки, стал спускаться. Его глаза скоро привыкли к темноте. В углу колодца, на намёрзшей ледяной полке жалась собака. Толстая, рыхлая снежура на своде капала редкими звонкими каплями. Собака боялась пошевелиться и снова соскользнуть в воду. С мольбой и страхом она глядела на Митрича и молчала.

– Ишь ты, бедная моя, – сказал тихо Митрич, – ну давай, давай, поди сюда! – и потянулся к ней, но не достал. Собака подняла переднюю лапу и тут же опустила. Полка была скользкая.

– Чего там? – крикнул Иван.

– Да не достаю! – ответил Митрич. – Я ниже спущусь.

Он сделал шаг вниз, потом ещё и ощутил тут же сквозь резину сапог, как плотно и холодно обхватила вода его ноги. Песчаное дно просвечивало в качающемся кругу света, и нижняя часть лестницы казалась надломленной.

«Сапоги залью, – подумал Митрич, – да и бог с ними!» Держась рукой за тетиву лестницы, он широко шагнул, нашаривая ногой дно, схватил за загривок собаку, дёрнул к себе, чувствуя, как льдом заливает сапог, и ухнул, оступившись вниз, но собаку не выпустил. Выправившись, он стал медленно подыматься. Собака всё так же молча прижималась к нему, неловко растопырив лапы. Острый нос, как ледышка, уткнулся Митричу в шею. Она не дрожала – она тряслась всем своим худым, измученным телом, и Митрич даже сквозь куртку слышал, как быстро и часто бьётся её перепуганное сердце.

– Ну, всё, всё, – приговаривал он, – потерпи! Ваня, Володь, пособите-ка! – крикнул он, пролезая в узкое горло, чувствуя, как сильные горячие руки отрывают от него собаку, а потом тащат и его.

Солнце ослепило. И сразу сильное земляное тепло дохнуло ветром в лицо и крепко обняло всего, как закутало с головой.

– Митрич! Ты водочки выпей! – суетился Иван. – Согреешься! Сапоги-то залил! Ты как сорвался в воду, я думал: всё, одна кепочка заплавает. Ты в воду-то чего полез?

– Так я ж маленький, – удивился Митрич. – И рука у меня маленькая! Я б её не достал! Ну где чудо-то? – и наклонился к ошеломлённой собаке, потрепал по её рыжей, холодной, как наледь, голове. – Ну, всё-всё, спаслась! В колодезь-то как угодила? Вань, а может, и ей водочки? Изнутри согреться. Смотри, как трясёт её, бедную!

– Ты сначала сам прими! – крикнул Иван. – Да сапоги сымай!

Митрич выпил водки, сел на край мостков и стал стаскивать сапоги, выливая воду с налипшими льдинками. Собака тесно прижалась к его спине, потом сместилась и, подсовывая морду под локоть Митрича, потянулась к его лицу, лизнула редкую бородёнку.

– Ну, будет, будет, – ласково говорил довольный Митрич, гладя её по твёрдой, будто деревянной спине. – Ну давай, давай и тебе водочки. Надо, согреешься! Гляди, какая простылая, так и лапы протянешь. Володя, подержи-ка ей голову!

Собака закашлялась, затрясла головой, потом повалилась на брюхо, широко расставив передние лапы.

– Шерсть-то какая густая! – говорил Митрич, запуская руку. – И до самого низа промокла. Лежи сушись. Хлебушка будешь? – и сунул под нос краюху хлеба.

Собака ему нравилась. Нравились рыжие упругие уши, нравились глаза, умные, усталые. Собака съела хлеб, потом её стало морить, она закачала головой и, привалившись тяжело к ноге Митрича, задремала, подёргивая белыми бровями. И Митричу не хотелось вставать, не хотелось беспокоить собаку – так хорошо было сидеть на мостках и чувствовать её тяжёлое, ослабевшее тело. Он снова и снова запускал пальцы в её тёплую, отопревавшую шерсть, потягивал, почёсывал за ухом и удивлялся, а почему у него раньше не было собаки?

– Теперь она от тебя никуда! – сказал Иван, опускаясь на корточки. – Теперь ты её спаситель. Чего делать будешь? Себе возьмёшь?

– А возьму, – сказал Митрич. – Чего не взять? Гляди-ка, лапа-то какая крупная, широкая! Володя, чего скажешь?

– А бери, дядя Митя! Веселей будет! Хоть одна собака в околке появится!

– Кто её и в колодезь-то кинул? – сказал Иван. – Как ты, дура, в колодезь-то попала? – И тоже стал почёсывать собаку. – Ты, Митрич, вот здесь чеши, – показал он, – между передними лапами. Здесь они не достают, оттого любят, когда им тут чешут!

– Водка ещё осталась, – напомнил Володя, – может, за спасение её души?

– А давай! – обрадовался Иван, смахивая с ладони налипшую шерсть. – Володя, полей-ка на руки!

Володя зачерпнул воды, и Иван под струёй стал мыть руки, заводил сильными, округлыми плечами, зафыркал от холода.

– Колодезь надо почистить, пока вода небольшая, а то болото оттает, поздно будет. Насосом откачаем воду, дно почистим. Митрич, чего скажешь?

– Давай, – согласился Митрич. – Мне всё равно.

– Заодно и отметим мир-труд-май!

– Да мы вчера отмечали.

– Отмечали, только бутылки летали! – засмеялся Иван, растирая красные руки. – Ух, как сводит! – Потом вытащил телефон и закричал весело, скаля белые выпуклые зубы: – Тонь! Ты закусочки сообрази! Мы колодезь наш почистим! Да! Да. Митрич собаку спас!

И пока они чистили колодец, а потом, на берегу, часа через три, весело и споро, низко пригибаясь и налегая грудью на аншпуги, спускали на воду Иванову шитуху, выкрашенную густо и жирно синющей краской, пока брели к Володиной маме на пироги и кололи, крякая, свиловатые чурки, собака была рядом. Возле Митрича. И всё не сводила с него благодарных, всё понимающих глаз, будто вглядывалась в самое сердце. И Митрич, наклоняясь к ней и тоже заглядывая в её глубокие, медленные глаза, спрашивал, тревожась этого чудного взгляда:

– Ну чего ты, чего? Теперь ты со мной, а я с тобой. Теперь уж мы никуда… – и почёсывал за ухом. – Надо бы имя тебе придумать, хорошее такое имя, верное! Чтоб на всю жизнь… – И морщил свой лоб, пытаясь найти в душе слово, и мучился, ощущая и предчувствуя его, не в силах, однако, вымолвить…

Собака поднималась на задние лапы, вытягиваясь, упиралась в его грудь, и он обнимал её, утыкался носом в широкий твёрдый лоб и говорил всем:

– А вот собака-то не обманет! Не обманет…

– Ну, у вас любовь с первого взгляда! – шутил Иван и поворачивался всем телом к жене. – Тонь, ты погляди, как она его признала! Весь день ни на шаг от него!

И все смеялись, довольные собой, и Митричем, и собакой.

– Митя! – с улыбкой говорила Володина мама. – Митя! Ты ей шанежку дай! Пусть она шанежки поест! Да не кроши, ты ей целую, целую подай!

И все смотрели, как ест собака.

Через час он стоял потерянный посреди улицы. Глаша собаку не приняла, даже за порог Митрича с ней не пустила.

– Где шатался? – спрашивала она. – Где, говорю, шатался?

– Чего мне шататься? – отвечал Митрич. – Я не шатался! Мы колодец почистили, лодку Иванову на воду спустили, дров Володе наколоть помогли.

– А дома что? Работы нету?

– Ты сама ж сказала: делай что хочешь! Вот я и делал что хотел. Не ругайся, Глаша, смотри, кого я привёл! Кого я сегодня спас!

Митрич приобнял собаку и сказал:

– Глаша у нас добрая! Ты не смотри, что сейчас сердитая. Это с неё как вода сойдёт! Она отходчивая, поругается да забудет. Глаш, я её из воды вытащил, из колодца. Её кто-то в колодец бросил. Шерсть у неё ещё сырая. Пускай она за печкой ночку поспит, обсохнет вся, а то ночью во дворе простынет. Заморозок будет ночью-то! Жалко…

– И не подумаю! – ответила Глаша.

– У неё шерсть внутри ещё сырая! Я думал, на солнышке высохнет, а она не высохла. Ты потрогай её! – Он взъерошил шерсть на спине собаки. – Она ни на шаг от меня сегодня: куда я, туда и она! Ей поспать в тепле надо. Зачем ты так, Глаша? Она в колодце на льду ночь просидела!

– Потрогать? – усмехнулась Глаша. – Потрогать! Да от неё же псиной воняет, и я не знаю, от кого больше псиной воняет. Не пущу! Я полы сегодня все намыла. Не нравится? Так иди куда хочешь! Где шатался, туда и иди!

Митрич опустил голову, погладил собаку, переминулся с ноги на ногу и сказал, не споря:

– Пойдём, собака! – Он ещё не знал её настоящего имени. – Пойдём!

В старом сарае, который Митрич пытался перестроить, сквозь обрешётку крыши светились звёзды. Самые крупные, самые спелые, как бывает в мае. Сарай, плотно набитый древесным запахом, поскрипывал дверью. Шаркал по стене веником, подвешенным на гвозде. Митрич бросил на сложенные доски фуфайку, сел, поёрзал, устраиваясь поудобнее, привлёк к себе собаку и стал ждать, надеясь, что Глаша опомнится и позовёт их.

– Ты на Глашу не обижайся! У неё работа нервная. Фгосы у неё. А я? Что я? Непутёвый. Всё к одному сошлось. Но она добрая, отходчивая. Вот увидишь, сейчас прибежит, домой позовёт. Как тебя одну оставишь? Ну, как? Никак не оставишь! Я теперь за тебя ответственный.

Но Глаша не шла. На кухне погас свет. И Митрич не понимал, отчего ещё недавно он был так счастлив, ведь это было совсем недавно, часа два или три назад, а сейчас всё больно и горько, досадно и непонятно. Плохо, когда радость в боль переходит. Он вспомнил, как Володина мама спрашивала с заискивающей улыбкой, какая порой бывает у старых и слабых людей:

– Митя! А ты печечку нам переложишь?

– Сложу! – улыбаясь, отвечал счастливый Митрич. – Мне ведь всё равно, можно и по новой скласти…

– Мне ведь всё равно, – повторил Митрич. – Я сам себя обманываю. Не придёт она. Чужая стала. Всё стало чужим… Отчего всё так? – спрашивал Митрич, не замечая, что говорит вслух, будто спрашивает не себя, а собаку, но, может быть, он спрашивал и её, находя в ней и собеседника, и соучастника. И сообщника в своих переживаниях.

– Девки выросли, – рассказывал Митрич собаке, – разлетелись по свету. Да и что говорить: девки как ломоть отрезанный. А Глаша? Любила ли ты меня когда-нибудь, Глаша? Была ли любовь или засохла вся?

«Я не могу больше так, – говорила Глаша два дня назад, – не могу! Разные мы с тобой, Митя, разные! Всю жизнь ты по людям бродишь. Помоги, пособи! Никому не откажешь! А хоть кто-нибудь из них пришёл к тебе: дай-ко, Митрич, помогу! Никто не идёт! А тебя – только пальчиком помани!»

«Да какие ж мы разные, Глашенька, ты что? – отвечал, испугавшись, Митрич. – Мы ж тридцать лет с половиною рука об руку с тобою идём! Мы же срослись! Мы же проросли друг в друга, Глаша! Чего тебе ещё надо?»

– Старый я стал, собачушка, – говорил Митрич. – Вперёд и смотреть не хочется, я теперь всё в прошлое смотрю…

И снова вспомнилось Митричу, как они с Глашей шкаф покупали. Новенький, с зеркалом, трёхстворчатый! По записи! Везли из магазина в телеге тракторной. Тарахчит трактор, взрёвывает.

– Ты только держи, Митя! – просит Глаша. – Не отпускай!

А сама ещё пуще в шкаф вцепляется, обняла, навалилась полной грудью и улыбается:

– Держи нас, Митенька, не урони!

Держит Митенька, смеётся, глядит в Глашины глаза, а в зеркале – вся улица деревенская: дома, небо, собаки, – бежит, бежит от них, шатается. И по всем домам, наискось, от их зеркала свет солнечный прыгает, рыскает, высвечивает! Откопать бы это время счастливое! Душу бы свою счастливую откопать…

– Митя! – говорит Глаша. – Я хожу как бочечка.

– Да какая ты бочечка? – удивляется он. – Наоборот, павушка! – и обнимает её. – Кто там у тебя – девка, парень?

– Девочка, – шепчет Глаша. – Она вся такая круглая, мягкая…

Митрич встряхивается, глядит на прижавшуюся к нему собаку и зовёт:

– А пойдём, милая, на речку? Чего сидеть-то? Сиди не сиди, ничего не высидишь…

Собака вскочила, подалась назад, прогибая спину, завиляла хвостом. И они побрели к реке. Маленький козодой выпорхнул из затихшей травы, взлетел в небо и загудел в свою трубочку. Собака подняла уши и улыбнулась. «Ку-ку!» – кругло и ясно раздалось слева, и Митрич отметил про себя радостно: «Ну, всё, лето пришло! Нынче на две недели всё раньше приходит, почто так?» Он остановился и стал всматриваться в сумеречные кусты, пытаясь разглядеть кукушку. Собака тоже остановилась, и Митрич опять почувствовал горячую тяжесть её упругого тела, привалившегося к ноге.

Под угором жемчужно-белый туман запотягивал луг у Камышарских озёр. В синем полуночном небе переливались редкие звёзды. Иванова лодка тихо постукивала бортом о старенький бон, к которому была привязана. Тонкая смоляная верёвка, кабалка, то натягивалась, подчиняясь течению, то ослабевала, и тогда тихое «тук» раздавалось под берегом. Митрич и собака сидели молча, боясь пошевелиться, блаженно ожидая очередное тихое «тук». Спокойное синее небо задумчиво смотрело на них. И Митрич чувствовал, как печаль, сотканная из недавнего горя, а теперь восторга и благоговения, снова томит и обнимает его, обступая со всех сторон, так что нет ничего, а есть только он и это бесконечное небо, и сопричастность к нему.

Митрич опустил голову и будто впервые увидел свои руки, широкие, лопатообразные, с толстыми негнувшимися пальцами, старыми, как узловатое дерево. Много ли труда подъяли они? Кто он? Что он перед этим непостижимым и великим небом? Зачем он? Вся его жизнь, полная суеты, несуразностей, ссор с Глашей, показалась ему вдруг пустой, стремительной, неудавшейся. «Господи, чего ж я маюсь? – спрашивал он, укоряя себя, и не находил ответа. – Зачем я живу?»

На востоке, за горою, налилось румянцем небо. И знал Митрич, что ещё немного – и запоют птицы, запереливаются друг перед другом ручейками.