Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

ОРДЕНОНОСЕЦ

Вроде бы недавно был передан в штаб список представленных к наградам старшин и краснофлотцев плавбатареи, а между тем минул уже месяц, и все они ходят по палубе, сверкая серебряными кружочками медалей. Орденом Красного Знамени награждены Мошенский и Середа. Орденом Красной Звезды – Даньшин и Хигер.

17 марта были на берегу Мошенский и Середа. На другой день – Даньшин и старшины. А Хигера все не вызывали… Он не без зависти смотрел на рубиновые грани новенького ордена, точно впечатанного в грудь Николая Даньшина. И сам Даньшин как-то помягчел, стал добродушнее, снисходительнее. В кают-компании не «заводился», а может, потому, что последние дни Семену Хигеру что-то не хотелось шутить…

Во время дежурства на мостике каждый телефонный звонок Хигер ощущал буквально ногами. Когда же вызовут в штаб? Когда?

Не вызывали… Ощущение приподнятости, необыкновенности каждого прожитого на плавбатарее дня прошло, и стало казаться, что кто-то, очевидно, тянет волынку, не понимает, как это важно для награжденного (да еще впервые!) вовремя получить награду. И казалось, что от Мошенского это зависело в значительной мере. «Будь я на его месте, позаботился бы о подчиненном лейтенанте…» – с обидой думал Хигер. За последнее время он все чаще ловил себя на мысли: «Будь я командиром плавбатареи…» То казалось, что Мошенский затянул с открытием огня, то, напротив, слишком рано ввел в дело 76-миллиметровые пушки его, Хигера, батареи…

Был день, когда Хигер отвел душу, проверил себя в качестве командира плавбатареи. День, когда Мошенский и Середа ездили на берег получать ордена.

Трижды налетали «юнкерсы», и лейтенант Хигер самостоятельно с мостика руководил огнем. Руководил четко, грамотно, и люди действовали безукоризненно, и пушки били в лад.

Во время третьего налета подбили «юнкерс», и тот ушел со снижением, дымя правым мотором, в сторону 35-й батареи. Хигер несколько часов, до самого возвращения Мошенского, ждал, что вот-вот позвонят с 35-й, скажут: видели, как упал «юнкерс». Но с батареи не звонили…

По прибытии Мошенского доложил о проведенном бое, о подбитом самолете. Командир, в приподнятом настроении, с новеньким орденом Красного Знамени на кителе, посоветовал: «А вы бы сами позвонили, поинтересовались. Здесь скромность ни к чему: мы в боевом счете кровно заинтересованы. Это наша честь, наш плюс. Позвоните!»

С трудом дозвонился, а командир 35-й Лещенко ответил, что не до воздуха им сегодня было: вели огонь по дальним целям, все в дыму было над батареей – и земля, и небо. «Может, и пролетал вами сбитый фриц, но возле нас не падал – это точно».

Шут с ним, с подбитым самолетом! Главное, Хигер имел возможность убедиться, что командовать плавбатареей он может, и не его беда, что, неплохо воюя, он все время находится на одной должности и в одном воинском звании. Словом, лейтенант Хигер, сам того не сознавая, ощущал, что «вырос из рубашки», и, как всякий молодой, энергичный командир, тянулся к самостоятельности, к широкому полю деятельности. Плавбатарея такого поля деятельности лейтенантам не давала, и на ней, как в оркестре, каждый мастер, каждый виртуоз должен был изо дня в день исправно и без фальши играть заданную дирижером мелодию.

…Хигер стоял возле развернутого на палубе планшета воздушной обстановки. Следил за работой планшетиста Михаила Лещева. Тот был в наушниках: принимал данные от локатора, стоявшего на мысе Феолент. Локация – дело новое. Шутка ли – немецкий самолет находился за десятки километров, крался морем, а за его полетом уже следили!

Лещев ставил на планшете точки, соединял их между собой; ломаная линия своим острием постепенно приближалась к мысу Херсонес. (Когда станет ясно, что вражеский самолет держит курс на аэродром Херсонес, локаторщики оповестят летчиков, и те поднимут в воздух дежурные самолеты.)

– Товарищ лейтенант Хигер! – окликнул с мостика Мошенский и, когда Хигер подошел, сказал: – Готовьтесь к сходу на берег – получать орден.

– Есть! – стараясь сдержать волнение, ответил Хигер и заспешил к люку кают-компании.

Когда такое было? Берег! Увольнение на берег!

Почти восемь месяцев, двести с лишним дней, не ступал лейтенант на землю и, казалось, совсем забыл, какой она бывает.

Сбросил шинель, рабочую форму и, пританцовывая на одной ноге, влез в отутюженные выходные брюки… Переоделся в момент.

В надувной лодке его ожидал Алексей Рютин.

– Прошу, товарищ лейтенант! – гостеприимно указал матрос на банку. Едва лейтенант устроился, Рютин ухватился руками за канат, протянутый «по-паромному» с плавбатареи на берег. Обернувшись, озорно крикнул: – Люблю возить людей за орденами!

Заработал локтями, перебирая скользкий, хлещущий по воде канат. Ялик проворно заскользил к берегу. Хигер видел, как руки матроса покраснели от напряжения и холода. С каждым рывком соленые брызги летели вдоль борта, и лейтенант догадался, почему Рютин скинул бушлат и засучил рукава форменки… Стало неловко, что матрос, не жалея себя, один тянет лодку, в которой сидит он, Хигер.

Лейтенант сделал было попытку привстать, помочь Рютину, но лодка угрожающе зашаталась и едва не зачерпнула бортом воду.

– Нельзя вдвоем, товарищ лейтенант! Приказано вас доставить как огурчика.

– В рассоле! – засмеялся Хигер, повторив излюбленную шутку мичмана Бегасинского.

– Что, крепко окатил? – Рютин перестал даже перебирать канат. Успокоился, лишь увидев, что лейтенант шутит. Снова заработал руками. До берега было недалеко.

…Лейтенант шел по дороге. Шел и не верил, что ступает по земле. Несколько раз его обгоняли военные полуторки. С одной даже прокричали: «Подвезти?» Поблагодарил, отказался. Очень хотел поскорее получить орден, но не меньше хотел хоть километр протопать ногами по земле.

Затем дурманящая явь встречи с землей несколько сгладилась, и на смену этим чувствам пришло властное нетерпение поскорее добраться до города, до Минной пристани, где размещался штаб. Проголосовал и на машине, вместе с группой пехотинцев, поехал в город.

Уже на въезде пехотный командир, стоявший в кузове возле кабины, что есть силы забарабанил ладонью по крыше: «Стой! Воздух!» Хигер увидел, как на город, одни за другим, пикировали вниз крылом бомбардировщики… Шофер резко тормознул, и клубы белой пыли тотчас же накрыли соскочивших на землю людей.

– К стене! – крикнул пехотный командир, и все бросились к ближайшему дому.

Хигер наметанным глазом оценивал воздушную обстановку: «Сейчас сыпанет… Сыпанул!» И действительно, черные капли бомб устремились к земле…

На плавбатарее он привык мыслить иначе. Удовлетворенно окидывал взглядом очередную серию бомб, падавших в стороне от батареи, в море… А здесь не может быть «мимо»! Здесь все – на город, на дома, на людей!

Вскинулись черные взрывы. Часть стены одного из зданий как бы выросла, приподнялась над остальными домами, а затем стала оседать, таять в разраставшихся клубах дыма… Только что был дом, и нет дома… А ведь в нем могли быть люди!

Еще одна стена рухнула, обнажив жилые соты квартир… Зрелище было жуткое. На «Квадрате» Хигер мог активно противодействовать вражеским самолетам, там он знал, что делать. Командовал, управлял огнем батареи. А здесь впервые оказался в роли беззащитного, беспомощного наблюдателя.

Наконец налет окончился. Лейтенант Хигер благополучно добрался до Южной бухты, до штолен, где размещался штаб.

В просторной штольне было светло от электрического света. Справа и слева по коридору виднелись стальные корабельные двери с надписями-указателями.

В одной из комнат, где размещались политуправленцы, лейтенанту сказали, что дивизионный комиссар Кулаков сейчас занят и вручение награды он поручил одному из своих заместителей.

Незнакомый Хигеру комиссар встретил его приветливо. Торжественно достал из сейфа красную коробочку с орденом…

– Дальнейших вам боевых успехов, Семен Абрамович!

Хигер поблагодарил, сказал, что положено говорить военному человеку при вручении награды, но в памяти почему-то прочно осталось удивление, как это комиссар сумел запомнить его имя и отчество: он ведь лишь мельком заглянул в орденскую книжку. И еще запомнилось: вручавший орден наград не имел.

Несколько часов пролетели, как миг, – пора было возвращаться на «Квадрат».

Лейтенант с трудом подавил в себе искушение побывать на Приморском бульваре – поспешил напрямик. Лодки у берега не оказалось. Надо было ждать. Где-то рядом боцманская бригада ремонтировала катер. Хигер решил навестить Бегасинского.

Вскоре увидел стоящий на воде катер и в нем моториста Шилова.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант! – поднял над головой замасленную руку Шилов. На чумазом лице ослепительно сверкнули белые зубы.

– Здравствуйте, Шилов! Как дела?

– Неплохо, товарищ лейтенант. Можно бы, конечно, и лучше, но скоро только сказка сказывается.

– А мичман Бегасинский где?

– А разве в бараке его нету?

Хигер зашел в барак. Пожилой моряк зажигал керосиновую лампу, и Хигеру вначале показалось, что это Бегасинский. Однако это был старший баталер Пузько. Кто-то спал на нарах возле горевшей печурки… Поздоровавшись, Хигер поинтересовался, где боцман.

– Александр Васильевич на склады поехал. Должен с минуты на минуту быть, – бодро, как по-заученному ответил Пузько.

Хигер стал ближе к огню, чтобы Пузько и подсевший к столу краснофлотец Яковлев – это он только что лежал на нарах – заметили на его кителе новенький орден. Но никто не обратил на орден внимания, будто носил его лейтенант всегда.

– Катер-то ваш скоро ходить будет? – поинтересовался Хигер.

– Да должон… – тусклым голосом ответил Пузько.

– А что так неуверенно, Гавриил Васильевич?

– Почему «неуверенно»?.. Сделаем, товарищ лейтенант. Достанем Шилову кое-какие детали, прокладки, шпунтики… Он пустит движок. А корпус уже готов.

– Оставайтесь с нами ужинать, товарищ лейтенант! – предложил Яковлев. – Сейчас Рютин ужин привезет.

– Спасибо. На «Квадрате» поужинаю. Сопровождаемый матросами, лейтенант вышел из барака.

– Алексей гребет!

Лейтенант удивился, как Пузько в сумерках разглядел, но вскоре понял – дергается, шевелится канат, протянутый с «Квадрата» на берег. Значит, действительно идет Леша Рютин.

Причалив, Рютин передал Пузько бачки с ужином, затем и сам шагнул на берег. Поздравил лейтенанта с наградой. Тут и Пузько удивился, засуетился:

– Надо же, событие какое, а я, старый хрыч, сослепу и не заметил. Поздравляю с орденом, товарищ лейтенант, и, как говорится, дай бог не последний!

Рютин благоговейно дотронулся пальцами до серебряных граней ордена:

– Да-а… Главное, видно, что человек на войне был…

Мошенского Хигер нашел в боевой рубке. Поднес руку к виску, чтобы доложить, но командир опередил его:

– Вижу. Поздравляю. Желаю дальнейших успехов. – Почувствовав, что сказанное им прозвучало сухо, раздумчиво добавил: – Теперь вы – орденоносец. Кончится война, двери всех академий будут перед вами открыты… – Спросил: – Как город? Сегодня сильно бомбили?

– Очень сильно, товарищ командир, – вздохнул Хигер. – Здесь у нас привычно как-то, а там… Каждая бомба в цель…

– Вы обо всем, что видели, расскажите людям. Разъясните еще раз, что каждый сбитый нами самолет – сохраненные жизни советских граждан, уцелевшие дома Севастополя. Вы поговорите об этом душевнее. Как очевидец, понимаете?

Хигер кивнул. Да, он расскажет, сегодня же расскажет батарейцам о варварской бомбардировке города.

ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ

Мошенский расхаживал по кают-компании, до хруста сжимал за спиною пальцы рук. Середа сидел хмурый, непроницаемый, барабанил пальцами по столу…

Мошенский замедлил шаг:

– Ведь хороший боцман был. Как же нам его сберечь, Нестор Степанович?

– А никак, Сергей Яковлевич, теперь мы ему помочь не сможем. Сам он себя не берег.

– Он-то не берег, но мы обязаны были ему помогать. Человек-то сложный. Старого режима человек. У него психология такая, что надо нам было его все время в поле зрения держать. А мы? Всё дела… Есть наша с вами вина, Нестор Степанович. Есть.

– Не надо себя чересчур винить, Сергей Яковлевич, – усталым голосом сказал Середа. Сегодняшний день начался для него в четыре утра, а теперь как-никак одиннадцатый час ночи. – Не надо. Вы же сами днем негодовали и, на мой взгляд, очень правильно и справедливо требовали с него ответа за все происшедшее. А теперь… Я вас не совсем понимаю. О какой психологии, о каком старорежимном человеке может идти речь, если мичман Бегасинский коммунист? Коммунист! – Середа поднял кверху большой палец и жестом своим как бы возвысился над доводами Мошенского. Действительно, не будь мичман Бегасинский коммунистом, проступок его, хотя и тяжкий, можно было попытаться как-то понять, сурово взыскать командирской властью, снять с должности, разжаловать, в конце концов. А так…

– Да я и сейчас негодую, Нестор Степанович! Я и сейчас его не оправдываю. Но, знаете, помимо гнева нам надо руководствоваться и спокойствием, доводами, логикой. Я о том, не порем ли горячку? Может, где-то мы чересчур, а?

– Нет, командир, – твердо сказал Середа, – горячку мы не порем. Вот когда я рапорт на Воскобойникова написал, а вы меня поправили – рано, мол, не поработали мы еще с человеком, тогда да, согласен, погорячился. И тогда же я, как вы помните, учел ваш совет. А сейчас нет! Сейчас вы меня не убедите. Мичман Бегасинский нарушил военную присягу, ходил в самовольные отлучки. Как же иначе с ним поступить? Допустим, мы погорячились. Рассудим спокойно… Скрыть его проступок от экипажа, от коммунистов?

Мошенский сделал протестующий жест.

– Вот-вот, вы на это не пойдете, – продолжал Середа. – И я не пойду. Сгладить? Прореагировать, но сгладить? Допустим. Но матросы Пузько, Яковлев, Шилов… Они – свидетели случившегося. Более того, Шилов как коммунист оказался на высоте. Просто молодец. И даже этот… Гавриил Васильевич Пузько, одногодок Бегасинского, человек «закладки» прошлого века, и тот не пошел на поводу у своего дружка. Значит, сознательные, хорошие у нас люди! Так зачем нам портить многих ради одного?

Мошенский молчал. Прав комиссар. Абсолютно прав.

Кто-то пробежал по палубе. Мошенский взглянул вверх, прислушался. Потрогал рукой потолок. Неожиданно и вроде не к месту сказал:

– А пробка-то вся поотлетала… Как приклеена была, а поотлетала…

– Да… – точно эхо, согласился Середа.

Мошенский сел напротив комиссара. Молчали, но думали об одном.

Эх, Бегасинский, Бегасинский… Как же получилось, что своя семья и квартира стали для него дороже всего и всех? Как случилось, что чувство личного заслонило в нем совесть моряка и коммуниста? Фашистские бандиты разрушают города, убивают тысячи советских людей, а он, воин-зенитчик, воспользовался тем, что на берегу была работа, бегал как вор к своей семье…

Комиссар Середа первым вел разговор с боцманом. «Вы не имели права ошибаться, коммунист Бегасинский! На вас смотрят молодые бойцы, беспартийные товарищи! Ремонтировать свою квартиру в то время, когда в ста метрах от нее люди остались без крова, когда каждый день бомбы врага уничтожают дома и людей?! Какую гнилую психологию надо иметь, Бегасинский?! Да мало того, что самому ходить самовольно, но еще брать с собою матроса, чтобы тот помог вам делать ремонт вашей квартиры! Я не могу понять вашу психологию. Этому всему есть конкретное название – шкурничество. А на войне за шкурничество судят. Мы отдадим вас под суд, Бегасинский».

Мичман молча слушал комиссара. В конце только и сказал: «Что поделать… Виноват. Так получилось…»

Мошенский вызывал Бегасинского к себе в каюту. «Как же так, Александр Васильевич? Неужели была такая необходимость?.. Пришли бы ко мне, посоветовались… Я бы помог вам. Тут ведь и слова было бы достаточно. Вы же были образцовым бойцом, примером для всех…» Бегасинский тяжело вздохнул: «Виноват, товарищ командир… Сам теперь не понимаю, как дал себе слабину… Подумал вдруг, что совсем старик я стал, что жизнь проходит… Молодежь, она еще и после войны поживет. Войне края не видно, хотя у нас в Крыму вроде и легче стало… Вот все это навалилось…» – «Ошибаетесь, Александр Васильевич… И вы ошибаетесь, и мы виноваты, что не заметили вовремя вашу, как вы только что сказали, «слабину». Война в самом разгаре. В самой середине, можно сказать. Тут самое напряжение, расслабляться нельзя. Тут всем надо дружно держаться. Мы же за звание гвардейской части боремся. А проступок даже одного человека, тем более такого, как вы, – это пятно на весь коллектив, шаг назад, и… никакого разговора о гвардейском имени, о гвардейской чести…» – «Теперь-то я понимаю. Прямо бес какой-то попутал… Виноват и понимаю. Может, накажете меня сурово своей властью, товарищ командир? Из боцманов меня выгоните в шею, звания мичманского лишите, по партийной линии самым суровым порядком… только оставьте в партии и на батарее рядовым бойцом. Я прошу вас, товарищ командир».

Если бы только срыв самого Бегасинского, его самовольный уход домой, но ведь он, пользуясь данной ему властью, брал с собой матросов, их руками делал ремонт собственной квартиры! Можно ли такое понять и оправдать? Мошенский сказал об этом Бегасинскому. Тот сник. Что он мог сказать в свое оправдание?.. На том разговор и закончили. Мошенский, точно причиняя самому себе боль, хмуро сказал: «Как командир, своей властью я решать этот вопрос не могу… Буду советоваться с экипажем, с коммунистами… Будем решать…»

Беседовали с Пузько. Старый моряк вздыхал, сокрушался: «Я предупреждал его… Когда он меня с собой в город хотел взять, я ему говорил: «Господь с тобой, Александр Васильевич, какой ремонт квартиры, какая помощь?! Да я не против помощи, но чтоб все по-законному было. А сейчас-то время военное, и за самовольный уход, знаешь, что бывает?» – «Знаю, – отвечал. – Только ты, Гавриил, обстановки не понимаешь. Немцев-то не сегодня-завтра из Крыма вышибут. И ничего плохого не вижу в том, что о семье своей позабочусь. Дело-то не стоит. Катер-то Шилов вот-вот на ход поставит!» Все он вроде правильно, Александр Васильевич, говорил, только когда про семью речь завел – не выдержал я. Как же так, говорю, получается: у тебя одного, что ли, семья?! А моя в оккупации в Одессе? Кто о ней заботиться будет? Может, немцы или румыны? А у других краснофлотцев? Сколько у нас таких, чьи семьи на Украине под немецким сапогом остались? Половина экипажа нашего, говорю… Одним словом, крепко повздорили мы, и послал он меня в сердцах матюком. Но это не обидно. Обидно, что не внял доброму совету, и вот теперь неприятность такая…»

Петр Шилов, как только узнал, куда Бегасинский отлучается, сказал ему напрямую: «Бросьте, товарищ мичман, свои несознательные замашки. Вы ведь человек партийный, и я, как товарищ по партии, вас серьезно предупреждаю. В первый и последний раз!»

А Бегасинский? Что он Шилову ответил? «Ты, – говорит, – сынок, не кипятись. Вот заведешь свою семью, тогда и суди-ряди семейных. Пока же работай, служи себе честно и ударно, я в рапорте твое старание отмечу… Когда к наградам наших еще раз представлять будут, я первый за тебя слово замолвлю».

Шилова надо знать. Из рабочих. Механик. Золотые руки.

«Вы никак купить меня думаете, товарищ мичман?! Так я не за награду воюю, не ради ее. Я – боец сознательный и неподкупный, а если вы так дело поворачиваете, то я сегодня же проинформирую парторга товарища Бондаря обо всем, что мне известно».

Бегасинский сразу на попятную. С улыбкой да с извинениями к Шилову: не сердись, мол, не горячись. Отрезано. Всё. Шабаш. От катера ни шагу. Домой-то ведь зачем? Голодно в городе, вот и бегал, в противогазной сумке хлебца да баночку консервов отнес – и сразу же назад. Теперь всё, мол. Слово дал, что отрезано.

И на следующую ночь ушел снова… Так что же делать теперь с мичманом Бегасинским? Моряком с 1915 года, сверхсрочнослужащим с 1917-го… Самовольные отлучки из расположения части в военное время!

– Сегодня, Нестор Степанович, поговорите с Бондарем. Как обстановка позволит, соберите коммунистов. Подмените тех, что войдут в дежурные расчеты… Командиров пригласите. – Мошенский встал, давая понять, что разговор окончен.

– Хорошо, – согласился было Середа. – Только… командиров нельзя. Комсомольцы они у нас. Персональные дела коммунистов рассматриваются только на закрытом собрании… Присутствовать на нем должны только коммунисты.

– Нельзя – значит, нельзя. Сколько будет коммунистов?

– Все будут. Девять человек. С Бегасинским. Кандидатов партии – шестеро. Всего пятнадцать. С Бегасинским…

Комиссар дважды уточнил – «с Бегасинским», и Мошенскому стало ясно, что собрание это будет для коммуниста Бегасинского последним, что никаких шансов даже на строгий выговор комиссар ему не оставлял. «Может, действительно я мягкотел? Почему мне, как защитнику на суде, захотелось найти зацепку для смягчения участи Бегасинского? А может, я просто не хочу выносить сор из избы? Плавбатарея воюет отлично. Сбили четырнадцать самолетов противника. Боремся за право стать гвардейской частью. В голове, во всяком случае, такую причину не держал… Нелепость какая… Но комиссар прав. Его непреклонности в данном случае стоит поучиться… Завтра будет собрание».

– А если… большинством голосов объявят ему завтра строгий выговор? Ведь все знали его как хорошего боцмана? – Мошенский выжидающе взглянул на Середу.

– Самовольщику – строгий выговор? – блеснул глазами Середа, и его начавшее полнеть красивое уверенное лицо тронула усмешка. – Грош нам с вами, командир, цена, если такое произойдет. Думаю, народ у нас зрелый. Сумеют подняться над личным. Мало ли что «хороший боцман»… Вчера был, а сегодня… Есть понятия, которые выше нас. Вопрос стоит о судьбе страны. Пожалеем мы – политотдел нас поправит. Не утвердит наше беспринципное решение. Я к утру обязан подать политдонесение обо всем происшедшем с боцманом. К утру, товарищ командир. А собрание у нас будет только завтра…

Состоявшееся ночью партийное собрание единогласно постановило исключить Бегасинского из партии.

Через неделю мичман был списан с плавбатареи на берег в распоряжение штаба ОВРа для предания суду военного трибунала.

…В начале мая 1942 года в окопы, занимаемые бойцами 7-й бригады морской пехоты, прибудет из тыла немолодой моряк. Доложит: «Мичман Бегасинский, осужденный судом военного трибунала, прибыл в ваше распоряжение смыть кровью свое преступление…»

Ему доверят оружие, и станет он в последующих боях твердым бойцом и надежным товарищем.

В один из июньских дней 1942 года, доставляя на передовую термосы с едою, мичман Бегасинский будет убит осколком авиабомбы.

…Семье его назначат пенсию.