Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

Нет, не жаловался, не ныл, тем более что во всем сам виноват был… Досадовал, что не идет дело, не ладится служба.

«А ты бы ко мне в помощники пошел, и служба – даю полную флотскую гарантию – наладилась бы…» Кажется, так сказал тогда боцман, а Рютин из вежливости поддакнул, что, конечно, возможно, служба и пошла бы… Кто знал, что боцман серьезно…

– Ничего, Алексей. Внутри корабля порядок тоже должен быть образцовый, и должность трюмного очень ответственная. Тем более что он у меня всего один. А ведь на настоящем корабле…

Видно, почувствовав, что сказал не то, Бегасинский поправился:

– Я имею в виду корабль с ходом, с БЧ-5… [6]6
  Электромеханическая боевая часть.


[Закрыть] Там трюмных по штату…

Бегасинский, попал в свою стихию – стал вспоминать службу на больших кораблях, почет и власть, сопутствующие должности боцмана.

Над головами затопали. Донеслись слова команд. Вещевая кладовая находилась в носовой части плавбатареи, как раз под двумя 37-миллиметровыми пушками.

– Никак тревога? – заерзал Пузько.

– На палубу! – скомандовал Бегасинский и уже на ходу пояснил Рютину: – Нам недалече: приписаны к носовому артпогребу.

Боцман распахнул дверь – дохнуло прохладой. Ветер рванул полы шинелей… На верхней палубе – привычная обстановка. Старшины и матросы готовили к бою орудия и пулеметы…

Завидя Бегасинского, командир правого носового пулемета Павел Головатюк, или, как его звали на батарее, «щирый украинец», обрадованно прокричал:

– Товарищу мичману! Треба пару дисков до пулемету поднести!

– Впрок надо думать! Впрок! – проворчал Бегасинский. – Бьют баклуши, понимаешь, а потом «патроны, патроны»…

Рютин сломя голову несся в носовой погреб боезапаса, а над палубой звучало:

– Самолет противника, «рама», правый борт, пять тысяч метров…

Точно за большим магнитом-невидимкой, синхронно, слаженно поворачивались в сторону правого борта орудия и пулеметы. Стволы, готовые полоснуть свинцом и металлом. Однако фашистский разведчик был осторожен – изменил курс, пошел мористее.

– Готовность два! Команде приготовиться к обеду! Бачковым – на камбуз!

Люди дули на озябшие руки, пританцовывали на скользкой холодной палубе – день ненастный, ветреный… Ожидание скорого обеда – горячего борща, макарон с тушенкой и вдобавок ко всему ста граммов наркомовских – взбодрило, приподняло настроение. Вот уже слышны шутки, смех.

Алексей Рютин нес про запас к пулемету старшины Головатюка коробки с патронами и думал: «Нет, надо сегодня же сходить к лейтенанту, пусть заберет меня назад на батарею… А лейтенант не поможет – к комиссару. Ребята воюют, а я на подхвате, «старшим, куда пошлют» определили… Надо же мне было показаться Александру Васильевичу! Не по мне эта служба! Сегодня же подойду к лейтенанту».

– О, кого я бачу? – удивился Павел Головатюк, увидя Рютина с пулеметными коробками. – Леша, а пушку свою чого покинув?

В азарте недавнего боя Головатюк не заметил уже побывавшего возле его пулемета Рютина и вот теперь, увидев бывшего зенитчика, удивился:

– О, и не размовляет, японский бог! Леш, за шо это тэбэ с батареи потурылы?

Рютин буркнул что-то под нос, а мичман Бегасинский, слышавший краем уха вопрос Головатюка, обрушился на старшину:

– Головатюк! Вам что, делать нечего? Так я после отбоя вам с Устимом работенку сыщу. Непыльную и неденежную.

– Фу-ты! – весело фыркнул Головатюк, переглянулся со вторым номером расчета Устимом Оноприйчуком. Павел вообще пребывал сегодня в отличном настроении: еще утром кто-то из матросов достоверно сообщил, что с обеда вместо «лимонада» начнут давать настоящие наркомовские сто граммов. («Лимонадом» моряки называли молодое шампанское, выдававшееся вместо водки. С водкой в Севастополе было туго. Зато «лимонада» в запасниках завода шампанских вин было, по тем же слухам, хоть залейся.) – Товарищ мичман, да я ж его по-хорошему спросил, почему он не у пушки, а он молчит, – сказал он по-русски.

– Старшина Головатюк!.. Поясняю. Отныне краснофлотец Рютин по должности – трюмный. Слыхали про такую должность? Или вы на кораблях не служили?

– Как так не служили?! – обиделся Головатюк. – Мы? Да… А ну кажи, Устим, где мы с тобою до войны служили, на каком корабле!

– На эсминце «Шаумян»! – гордо ответил Оноприйчук.

– То-то ж! – пригрозил пулеметчикам Бегасинский. – Постой-постой, а на ленте у тебя что написано? «Москва»… «Мос-ква», а говоришь, «Шаумян»?!

– Да це со склада такую прислали! На моей ленточке буквы стерлись, чем их теперь подмалюешь? Золотые ведь буквы-то…

– Золотые… – пробурчал, уходя, Бегасинский.

Едва он скрылся в носовом люке, Головатюк, «работая на публику», пожал плечами:

– Леша Рутин – трумный… За что его в трумные перевели? Ей-богу, не разумию, хлопцы.

Зенитчики двух носовых пушек засмеялись. Очень уж забавно это у Головатюка звучало: «трумный Рутин».

С возвращением на свою батарею у Рютина, конечно, ничего не получилось, но с того самого дня, как увидел его возле своего пулемета Павел Головатюк, прилипло к Алексею, приклеилось по-флотски намертво «трумный Рутин».

К Мошенскому подошел рослый и обычно немногословный краснофлотец Алексей Воронцов. Спросил разрешения обратиться.

– Да, слушаю! – ответил командир плавбатареи и сразу же заметил, что стоящие неподалеку краснофлотцы из расчета Лебедева чему-то улыбаются. Воронцов был из этого расчета. Мошенский хорошо помнил его по заводу: там он работал за троих и потому был в числе тех, кому Мошенский объявил свою первую командирскую благодарность. Знал Мошенский и то, что между собой этого матроса товарищи звали Рожком. Алексей был из смоленских, что постоянно проявлялось в его речи, в той особой мягкости глагольных окончаний, когда вместо «пойдет» говорят «пойдеть», вместо «будет» – «будеть». Вот и теперь:

– Разрешите, товарищ старший лейтенант, когда минутка свободная будеть, порыбалить? – Карие глаза Воронцова смотрели открыто, доверчиво, но, заметив удивление на лице командира, он поспешил пояснить: – Внизу, товарищ старший лейтенант. В «гроте». Меня с удилищем даже никто и не увидить.

– Ничего не понимаю… Какое удилище? Как вы вообще умудрились удочку на военный объект, на корабль пронести?

– Да ведь, товарищ командир… Не совсем настоящее удилище, конечно… Я рейку деревянную, вот такую, приспособил. А Здоровцев наш говорить, что рыба тут совсем дурная и даже на пустой крючок клюеть. Вот, значить, и хочу попробовать…

Мошенский наконец все понял. Усмехнулся. Кивнул в сторону внимательно наблюдавших краснофлотцев:

– Здоровцев надоумил?

– Не, я сам…

– Ну, тогда так, краснофлотец Воронцов. – Глаза Мошенского весело блеснули. – Передай своим «рыбакам», что я разрешил рыбачить, только при условии… после того, как собьете немецкий самолет!

– Есть, после того как собьем… – несколько растерянно повторил за командиром Воронцов: он никак не ожидал такого условия. Отошел. А Мошенского глодала мысль: «Когда наконец мы собьем хотя бы одного немца? Хотя бы одного! Людям нужна вера в себя, в свои силы. Жжем, жжем порох, переводим снаряды. Второй месяц на якорях в море, и все без толку… Вот и выходит, задаром хлеб едим. И разговоры такие уже идут…»

Мошенский пошел в каюту. За столом что-то писал старший политрук Середа. Наверное, письмо домой. При этой мысли заныла сидящая в глубине сердца заноза: больше месяца Мошенский не получает писем от Веры. Знает только, что выехала из Севастополя 18 августа.

Мошенский справлялся через штаб ОВРа, но и там ничего утешительного сказать не могли: семьи комсостава выехали в Керчь и оттуда на Большую землю. «Вера, Вера… Что с нею? Она ведь скоро должна родить… Где произойдет, случится это? Будут ли врачи рядом? А вдруг в дороге?»

– Составляю политдонесение… – оторвавшись от бумаг, сказал Середа. – Пишу, что не все у нас хорошо. Полковой комиссар Бобков знает, что у нас за народ собрался – с бору по сосенке. Если напишу, все хорошо – не поверит…

Мошенского раздражала манера комиссара порой глядеть на жизнь батареи как бы со стороны. Вроде бы и работает как надо: политинформации, беседы с людьми проводит, а вот все время подчеркивает, что народ на батарее сложный, собранный, как он только что сказал, «с бору по сосенке».

– Пишите, Нестор Степанович, все как есть. Объективно. Только насчет «народа сборного» пора бы нам и закончить.

– Не понял. Почему?

– А потому, что на войне два месяца – великий срок. Мы обязаны сплотить, сладить самый что ни на есть сборный народ. Нам страна по мобилизации почти пятьдесят человек прислала. Из запаса. Но это вовсе не значит, что эти люди ни на что не способны. Вы-то ведь тоже на пятьдесят четвертую зенитную батарею из запаса прибыли, а вошли в курс дела и работаете.

– Я… из запаса?! – Густые черные брови Середы поползли вверх. Он не сразу нашелся, что сказать. – Да я с тридцатого года непрерывно в кадрах и седьмой год на политработе! «Из запаса»…

Трудно было понять, чего больше было в его голосе – удивления или обиды.

– Извините, не знал… – удрученно произнес Мошенский. – Видите, как мы плохо знаем друг друга, хотя воюем вместе…

– Кто как, товарищ старший лейтенант! – с вызовом произнес Середа. – Лично я с вашей биографией знаком и о деловых ваших качествах своевременно информирован.

– Хорошо, – примирительно сказал Мошенский. – Не будем обижаться друг на друга. Есть дела поважнее, чем обиды. Тем более я не хотел…

Мошенский сел напротив Середы, с другой стороны стола. Помолчал. Чувствовал, что трудно ему говорить с Середой, особенно сейчас. И откуда «запас» Середы втемяшился в голову? Большой начальник сказал, а кто конкретно, Мошенский припомнить не мог… Все личное откладывал на потом, все не хватало времени. Если и говорил с комиссаром, то о подчиненных. Если советовался, то о делах на плавбатарее…

Чем более затягивалось молчание, тем отчетливее сознавал Мошенский, что его промашка с Середой на пользу разговору, которого он хотел. И Мошенский, тщательно подбирая слова, сказал:

– Я как раз за то, чтобы быть нам ближе. И нам с вами, Нестор Степанович, и с подчиненными. Вот видите, я страдаю формализмом. Требую от людей работу, а их самих не знаю. Буду перестраиваться. Но и вы, Нестор Степанович, согласитесь, последнее время все больше на статистику, на отчеты нажимаете, на дела, так сказать, формальные… А надо нам быть ближе к людям, знать их дела, настроение. В этом будет наш плюс. Одними бумажками мы коллектив не сладим.

Согласись сейчас Середа – и разговору конец. Но Нестор Степанович был человеком самолюбивым, особенно там, где дело касалось вторжения в его сферу деятельности, в политработу. В ней он, безусловно, не был новичком.

– Ну, это вы зря… – хмуро возразил Середа. – Бумажка считается бумажкой, пока она чиста. Когда же на ней донесение по сути боевого дела – она политическое донесение. Документ! Уверен, что и вы отрицать этого не будете.

– Правильно уверены. Но настоящий коммунист, я в этом тоже уверен, силен своим общением с массами. Этому нас учил товарищ Ленин, и в этом мы с вами, к сожалению, не сильны. Надо нам признать свои ошибки и взяться за дело. Я так считаю.

Наступила тишина. Каждый высказался. Добавить было нечего. Похоже, что разговор не получился. Не расшевелил он Середу, а, напротив, только рассердил. Ишь как насчет политдонесения поддел…

Середа в свою очередь думал: «Ишь какой прыткий! Раз-два – и вошел в контакт с людьми. Политработа – дело тонкое. Что же касается знания флотской души – тут тоже у каждого свой подход. Я лично по плечу матроса хлопать не буду, задавать дешевые вопросы, вроде: «Ну как, Сергеев, дела дома, что пишут родные?» – не люблю. Не в душу лезть, а знать настроение коллектива, знать «заводил» плохого, вести с ними индивидуальную работу, знать свой партийно-комсомольский, или, как мы сейчас называем, «боевой актив» – вот мои «рычаги» управления. Все требует времени, а разом, в спешке можно столько дров наломать. В одном Мошенский, безусловно, прав: жить нам с ним положено дружно, хотя люди мы, к сожалению, разные».

– Докладываю вот, – примирительно сказал Середа и протянул Мошенскому мелко исписанный листок, – о вчерашнем ночном ЧП. О попытке неповиновения краснофлотца Воскобойникова…

Мошенский знал о случившемся. Ночью дежурный по плавбатарее главстаршина Щербань застал в коридоре спорящих старшину 2-й статьи Бойченко и сигнальщика Воскобойникова. Старшина приказывал Воскобойникову убрать коридор, а тот силился доказать, что есть матросы помоложе, что только вчера он все эти коридоры драил.

Бойченко напирал, а призванный из запаса и еще не отрешившийся от штатских привычек Воскобойников стоял на своем. Проходивший мимо по ночным делам комендор Румянцев как бы ненароком обронил Бойченко:

– Да брось, старшина, придираться к человеку! Он же старше тебя по возрасту. Есть салаги – их и заставляй!

Сказал и пошлепал себе дальше, полусонный, ленивый – благо ему ту ночь отоспаться выпало. Воскобойников воодушевился, услышав поддержку зенитного комендора.

Хорошо, что вмешался дежурный по батарее старшина Щербань, – краснофлотец Воскобойников выполнил приказание… Но ведь выполнил только после вмешательства Щербаня! Бойченко доложил по команде о случившемся, и теперь Воскобойников, притихший, обиженный, ждал грозы. А Румянцев, когда на следующий день комиссар Середа и старшина Бойченко с ним разбирались, невинно улыбался: «Товарищ комиссар! Да, ей-богу, ничего я такого обидного не сказал. И плохого в виду ничего не имел. Не надо, мол, ночью ругаться. Люди устали, отдыхают, говорю. Ну, и еще там по мелочи, но ничего, ей-богу, вредного».

Комиссар приказал лейтенанту Хигеру наложить на Румянцева взыскание, чтобы тот впредь язычок свой попридержал, а вот с Воскобойниковым как поступить? Не выполнил он приказ – есть на то суровое воздействие, закон военного времени. А он выполнил, но перед этим пререкался…

– Не знаю… – болезненно поморщился Мошенский, прочтя политдонесение. – Не знаю, может, я и не прав, но думается мне, что по такому поводу беспокоить начальство ОВРа думами о нас не стоит…

Видя, что Середа вопросительно смотрит на него, пояснил:

– Мы ведь работаем, а не фиксируем работу. Я о ночном случае знаю. Знаю и то, что вы в нем досконально разобрались. Воскобойников из запаса. Но главное, что все же осознал, понял. Мы с ним и дальше будем работать. И вы, и я, и старшины. Так зачем сразу, в начале нашей с ним работы, докладывать, что человек плохой? Поработаем – станет хорошим.

– Что же вы предлагаете? – довольно миролюбивым тоном спросил Середа.

– Я, Нестор Степанович, предлагаю усилить работу с пришедшими из запаса краснофлотцами. И в политдонесении как раз это и отразить. Усиливаем работу, разъясняем положение военной присяги, уставов, приказы товарища Сталина… Ну, словом, вы знаете, как лучше написать.

В совете Мошенского указать в донесении то, что усилена работа с запасниками по приказу товарища Сталина и присяге, – во всем этом комиссар уловил масштабность. А именно о ней, о масштабности работы, о «наступлении по всему фронту морально-политической работы» так много говорилось в лекциях на курсах политсостава Черноморского флота, которые в канун войны Нестор Степанович Середа окончил. Он согласился с Мошенским. Сказал, что составит политдонесение именно в таком духе.

Середа повеселел даже, а Мошенский облегчения не почувствовал. Ни от разговора с комиссаром, ни тем более от собственных мыслей.

Никак не удается сбить немецкий самолет… Хотя бы один для почина! Не сбить – так поджечь, чтобы с дымом… Людям необходима вера в свои силы. Одного желания, однако, мало. Прав лейтенант Хигер: зенитный огонь должен быть «хитрым». Хватит просто стрелять, ставить завесы. Надо выработать свою тактику, своего рода «ловушки». Обозначить где-то слабый огонь, а когда немецкий самолет сунется туда, ударить по нему, используя заранее известные данные. Закончить корректировку таблиц для 76-миллиметровых орудий. Лейтенант Даньшин таблицы для своих расчетов уже откорректировал…

Жалуются моряки на его резкость, а ведь командир-то он толковый. Себя не жалеет, с подчиненных строго требует. Расчеты заметно подтянулись, действуют совеем неплохо.

Вот бы только немца сшибить! Все мысли командира плавбатареи, все раздумья невольно сводились к этому чертовому, пока еще не сбитому самолету! Он ему даже во сне снился. Да разве только ему!

ОБЫДЕННО-БОЕВАЯ ЖИЗНЬ

Море помрачнело еще с ночи. Холодный ветер гнал тяжелые серые облака. Отражаясь в мокрой палубной броне, стая за стаей, ползли они на сушу…

Монотонно и зло скрежетали о корпус звенья якорь-цепи. Их скрежет долетал до кормы, где, кутаясь в шинели, несли дежурство зенитчики 37-миллиметрового автомата. Спина к спине, сидели они плотной группой, молчали. Впереди был долгий ветреный день, была работа, не имевшая конца. И надо было беречь силы, беречь в себе тепло и постоянно следить за воздухом, за своим кормовым сектором.

Пришел «представитель носовых автоматов» наводчик Николай Герусов:

– Братва, газетки не найдется?

– Значит, табачком богат? – хитровато щурясь, тотчас же нашелся командир орудия Александр Кузьмин.

– Табачком? Шутите, товарищ старшина. Сороковкой – махоркой снабдить могу. А табачку нету… Эх, братва, посылочку бы кому с самосадиком подкинули…

Герусов мечтательно закрыл глаза, присел рядом с Кузьминым.

– Кому-то, может, и пришлют, а кому – и нет… – грустно сказал Дима Сиволап. У него, как и у большинства его товарищей по зенитному расчету, родные жили на Украине, а немец уже топтал ее… Было отчего кручиниться Ивану Тягниверенко, Ивану Чумаку, Тимофею Рицкому…

Герусов призывался на флот из Сталинграда. Город на Волге был еще цел, хотя мать Николая, учительница, писала, что каждую ночь немцы бомбят, разрушены дома, убито много людей.

Иван Филатов достал из-за пазухи сложенную гармошкой газету, затем еще одну. Плутовато оглянулся, подвертел в руках:

– Надо сначала поглядеть, какое тут число… А у нас сегодня какое? Нормально. Бери, парень, да прячь хорошенько. Комиссар увидит – будут дела.

– Точно, – подтвердил Иван Чумак. – Меня он как-то прищучил, когда я газетку рвал, ох и ругался. Я ему объясняю, что, мол, старая газетка-то, что прочел я ее от заголовка до последней строки, а комиссар свое: «Нам газеты наравне с боеприпасами доставляются! Прочел сам – передай товарищу! Прессу изводить не разрешаю!» Отобрал газету, повертел, посмотрел. Вот, говорит, интересная заметка! Чем не факт? Зачитал мне, как колхозница сдала все свои сбережения на постройку боевого самолета. Действительно, факт! Словом, Коля, поаккуратней!

Подошел старшина 1-й статьи Самохвалов, тот самый, что на морзаводе какое-то время выполнял обязанности боцмана плавбатареи. Теперь он был старшиной батареи 37-миллиметровых автоматов.

– Воздух не проглядите за анекдотами! – напомнил нестрого. Видно, надоело и ему молчать, быть при своих мыслях.

– Не сомневайтесь, товарищ старшина, не проглядим, – ответил за всех Иван Чумак. – Мы и когда смеемся, на небо глядим.

Завидя старшину, оживился, задышал на озябшие руки Капитон Сихарулидзе:

– Товарищ старшина! Когда теплые вещи выдадут? Тулуп, телогрейка и эта… как ее… – Сихарулидзе снял бескозырку, похлопал себя по взъерошенной черноволосой голове.

Моряки засмеялись.

– «Эта» тебе, Капитон, больше не выдадут. Выдала мать – носи на здоровье.

– Разве что немцы с плеч сшибут!

Самохвалов не поддержал шутников, понял, что матрос имеет в виду не голову, а шапку. Обычную зимнюю ушанку. Действительно, пора Бегасинскому и Пуэько разворачиваться и вместо шинелек что-нибудь потеплее выдать. Хотя бы для людей на верхней палубе.

– Выдадут в самые ближайшие дни, товарищ Сихарулидзе. Я к боцману только вчера по этому вопросу обращался. Обещает.

– Обещает… Сам-то небось сейчас в баталерке сидит…

Ворчали. Но беззлобно. И старшина Самохвалов уже в который раз с теплотой подумал, что все же преотличный народ подобрался на батарее лейтенанта Даньшина. Терпеливый, неунывающий. Вот хотя бы на этом кормовом автомате. По боевому расписанию старшина 1-й статьи Самохвалов отвечал за «корму». В его ведение входили единственная на корме 37-миллиметровая автоматическая пушка и пулемет ДШК.

Трое из шести моряков 37-миллиметрового автомата – наводчик Иван Тягниверенко, заряжающий Дмитрий Сиволап, номер расчета Иван Чумак – прибыли из Балаклавской морпограншколы и, как все пограничники, отличались сознательной дисциплиной и хорошей зенитной подготовкой. Причем у Ивана Тягниверенко сразу же «прорезался талант» наводчика: точный глазомер, молниеносная реакция. Тем удивительнее, что внешне Иван Тягниверенко казался неповоротливым. Глубоко сидящие глаза спокойно смотрели из-под густых темных бровей, большие добрые губы улыбались редко. Иван видом своим чем-то напоминал медведя. Мало кто из плавбатарейцев мог помериться с ним силой.

До службы на флоте жил он в Херсоне. Окончил семь классов, школу ФЗУ, работал слесарем-компрессорщиком на консервном заводе. Увлекался тяжелой атлетикой. Стал успешно выступать за свой завод и город, а в 1938–1939 годах в составе сборной команды Украины выезжал на Всесоюзные соревнования в Москву.

В расчет орудия входил также Иван Филатов – признанный в экипаже силач. В прошлом ростовский рабочий. Филатов не занимался спортом, но обладал завидной силой. Оба они, Тягниверенко и Филатов, не любили много говорить и, как все физически крепкие люди, были добры и уживчивы. Вот и сейчас молча сидели они рядом, спокойные, собранные. Поглядывали на небо, прислушивались к негромкому говору товарищей.

– А верно или нет, товарищ старшина, будто вы эти автоматы испытывали? Самые первые на флоте? – спросил Самохвалова заряжающий Дима Сиволап.

Самохвалов расцвел в улыбке. Жила в нем слабость: любил, когда к нему обращались как к самому опытному, бывалому человеку.

– Было дело… – охотно откликнулся Самохвалов. Был бы курящим – тоже задымил бы, присел рядом… Но и так достаточно еще одного, самого пустячного наводящего вопроса – и старшина «запустился»: – Ну, автоматы, те, конечно, не такими еще были… Обоймы пятипатронные, а скорострельность уже тогда почти такая же… Только успевай менять «чемоданчики». А номера на автоматах, точно как сейчас помню, стояли «01», «02»…

Память перенесла Самохвалова в чудесные летние довоенные дни, на свой крейсер «Красный Кавказ», где слыл он одним из лучших наводчиков зенитной стрельбы.

Крейсер стоял на внешнем рейде Севастополя, когда на нем установили опытные зенитные скорострельные орудия – автоматы. Обучили расчеты. Вышли в море. Опробовали. Затем настал день государственных испытаний. Командир крейсера сам проинструктировал расчеты. Сказал: «Смотрите, товарищи, не оплошайте. От результатов вашей стрельбы, от четкости и меткости зависит многое, а главное – объективные данные, по которым решат, быть новым зенитным автоматам на Красном флоте или не быть».

Расчеты заняли боевые места. Начались испытания. Пустили катер-мишень, которым управляли по радио. Мишень закладывала крутые виражи, увеличивала и сбавляла ход, но зенитные расчеты крейсера «Красный Кавказ» тоже старались не подвести передовой на Черноморском флоте корабль. На мостике уже было заволновались: одно орудие ударило рядом с катером, другое почему-то медлило… Самохвалов и его товарищи выбирала момент. «Подловили» катер на выходе из очередного поворота – дали полную очередь. Катер стал описывать крутую циркуляцию, задымил, потерял ход… Взвилась ракета: «Прекратить стрельбу!»

Члены комиссии поехали считать пробоины. Пришлось поторопиться: катер мог затонуть…

Были в тот день еще испытания. Новое оружие показало хорошие результаты. Командующий флотом объявил зенитчикам благодарность. За старшиной Самохваловым и его товарищами по расчету прочно утвердилась слава лучших зенитчиков крейсера.

Перед самой войной Виктор Самохвалов служил инструктором практического обучения в школе оружия и преподавал третью модификацию той самой автоматической пушки, которую ему довелось испытывать. Только номер на ней стоял уже четырехзначный! Опыт инструктора, мастера-оружейника высшей квалификации, как нельзя лучше пригодился на «Квадрате». Едва возникала какая поломка или ее угроза, звали Самохвалова, и он не просто сам устранял, исправлял, но и учил зенитчиков. Авторитет его как мастера оружейного дела, как младшего командира был непререкаем.

Дмитрий Сиволап, Капитон Сихарулидзе и другие зенитчики с интересом слушали воспоминания Самохвалова. Сиволап в конце рассказа тоже ушел мыслями в прошлое. Вспомнил сороковой год, Одессу, институт инженеров морского флота, себя – студентом второго курса.

Призванный из запаса Капитон Сихарулидзе – смуглолицый, усики над губой стрелочками – тоже затуманился воспоминаниями. В его воображении возник родной Батуми. Домик на окраине, на каменных столбиках-опорах, потому что поздней осенью да зимой шумели по его железной крыше бесконечные субтропические дожди, а по земле текли настоящие реки. Капитон был сирота. Вырастил его дядя – добрый, работящий человек. Подумав о дяде, Капитон Сихарулидзе твердо решил, что сегодня же, после смены с боевого дежурства, напишет ему письмо…

– Лейтенант идет! – в голосе предупреждавшего слышалась тревога: Даньшина побаивались.

Лейтенант подошел к расчету. Все встали. Кто шустро, кто нехотя. Лицо лейтенанта было озабоченным. Он спросил Самохвалова:

– Сегодня тренировку проводили?

– Никак нет, товарищ лейтенант. Не успели еще…

– А чего ждете, старшина? Указаний? Занимайтесь, люди у вас замерзли. Особое внимание – на малые углы атаки.

– Есть! – Самохвалов приосанился.

Лейтенант ушел, и Сихарулидзе раздраженно заметил ему вслед:

– Зачем с утра трэнэровки? Только глаз открыл – трэнэровки… Ден болшой. Успеем еще трэнэровки сделать…

– Разговорчики! – строго осадил матроса Самохвалов и без всякой паузы скомандовал: – Расчет, к ор-рудию!

Бежать далеко не требовалось. Моряки подскочили к своему автомату. Двое молниеносно заняли места на низких металлических сиденьях, трое стали за их спиной на подвижной платформе.

– Самолет противника с кормы… – начал было Самовалов и осекся. Увидел вдали дымок, поднес к глазам бинокль…

«Первый, заметивший в море корабль или плавающий предмет, обязан немедленно доложить об этом» – таков закон флотской службы, и едва Самохвалов повернул голову в сторону мостика, чтобы прокричать о замеченном, как оттуда донеслись доклады сигнальщиков: «Курсом на Севастополь – корабль! Над ним самолеты! Похоже, что немецкие…»

Находившиеся на верхней палубе люди смотрели в сторону объекта, о котором только что доложили сигнальщики. «Глазастые, черти… – с легкой досадой подумал о сигнальщиках Самохвалов. – Опоздай они на несколько секунд – мы бы доложили первыми…» Самохвалов подстроил оптику бинокля. Да, над кораблем кружили самолеты, и в небе уже отчетливо были заметны черные точки разрывов зенитных снарядов…

Взревела сирена. Тревога вызвала на верхнюю палубу полные расчеты. Не прошло и минуты, как все замерло, напружинилось, изготовилось к бою.

На командном мостике застыл старший лейтенант Мошенский. Сзади, с надетыми под каской наушниками, микрофоном возле губ, стоял старший радист Иван Спицын. На левом крыле, у брезентового бортика, следил в бинокль за приближавшимися самолетами противника лейтенант Семен Хигер, на правом крыле – те из немногих, кому по должности положено быть беспокойными, – беспрестанно докладывали обстановку сигнальщики старшина 2-й статьи Михаил Бойченко, краснофлотцы Андрей Скляров и Василий Кукурудзе. Склонившись к большой трубе дальномера, «топтались» старшина 2-й статьи Алексей Столяров и краснофлотец Борис Мазниченко…

На носу, возле малого дальномера, определяли данные для 37-миллиметровых автоматических пушек старшина 2-й статьи Борис Куликов и краснофлотец Владимир Гуммель. Рядом с ними стоял сосредоточенный Николай Даньшин.

Постоянно доворачивались на приближавшиеся самолеты все семь батарейных орудийных стволов и три пулемета. Десятки глаз, серых, черных, карих, прищуренных и широко открытых, следили за небом. Цепкие руки крутили штурвалы наводки, подошвы матросских башмаков, напружинившись, замерли на гашетках открытия огня…

Под стальной палубой «Квадрата», возле электродвигателей подачи питания и обогрева, стояли электрики старшина 2-й статьи Кожевников, краснофлотцы Михаил Ревин и Василий Курочкин. Они ждали глухих (сквозь броню) отзвуков выстрелов, но на верхней палубе почему-то медлили, чего-то выжидали…

Кок Кийко (его иначе и не называли как Иван Кузьмич) с досадой стянул через ноги не развязавшийся, когда потребовалось, белый фартук, поспешил в находившийся тут же на корме артсклад.

В пустом железном помещении, где из заметных глазу предметов – электролампочка под потолком да табурет на полу – палубе, ходил из угла в угол, томился бездельем не запертый на замок, но считавшийся под арестом сигнальщик Григорий Воскобойников.

В кубрике, одетые по полной боевой форме, сидели вместе с лейтенантом Лопатко «до особой команды» расчеты двух 130-миллиметровых пушек…

По крутым трапам несли наверх боеприпасы боцман Бегасинский, трюмный Рютин, кладовщики Борис Полищук и Борис Кротов.

Плавбатарея № 3 изготовилась к бою.

Сигнальщики теперь уже точно классифицировали корабль: эскадренный миноносец «Бодрый» отбивает воздушный налет противника!

Мошенский, не отрывая от глаз бинокля, приказал радистам:

– Передайте на «Бодрый»: «Могу прикрыть в моем секторе зенитным огнем. Командир плавбатареи»!

– Есть, передать на «Бодрый»… – скороговоркой повторил приказание радист Спицын.

Вскоре стало видно, как корабль повернул в сторону плавбатареи: волны били ему в скулу, и нос «Бодрого» то зарывался, то взлетал над белыми языками волн. Вместе с кораблем сместились и «юнкерсы».

…Бой был недолгим. «Юнкерсы», не ожидая подвоха, погнались вслед за эсминцем и вскоре оказались под перекрестным зенитным огнем такой плотности, что посчитали за лучшее ни с чем уйти восвояси.

Моряки обменивались впечатлениями. Кто-то вспоминал, как «зажали желтобрюхого» и тот наверняка «ушлепал с пораженным экипажем», кто-то, стоя в сторонке, помалкивал, унимал дрожь в зубах и коленях. Бой выигран. О самолетах врага забыто, потому что к плавбатарее на всех парах, во всей своей грозной красе, шел разгоряченный эсминец «Бодрый»…

Что поднялось на миноносце и плавбатарее! Братва отвела душу. Махали руками и бескозырками, кто-то посылал привет другу, кто-то благодарил плавбатарейцев, затем отдельные крики слились в обоюдное и мощное «ура». То было истинное морское братство!

На мостике «Бодрого» остро замигал семафор: «Благодарю. Желаю счастливого плавания. Командир».