Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

14 января 1942 года

Приказание.

«Старшему лейтенанту тов. Мошенскому.

Командир ОВРа приказал: усилить наблюдение за входом в Казачью и Камышовую бухты, т. к. возможны высадки диверсионных десантов противника.

В случае появления катеров и шхун противника уничтожать их огнем артиллерии и пулеметов.

Начальник штаба ОВРа капитан 2-го ранга Морозов.

Командиру ОВРа контр-адмиралу тов. Фадееву

Рапорт

Доношу, что 14 января 1942 г. плавбатарея с самого утра и до позднего вечера отражала налеты самолетов противника на аэродром.

В 10.24 по пеленгу 350° был обнаружен самолет противника Ю-88, шедший на бреющем полете на аэродром. По самолету был открыт интенсивный артогонь из всех огневых средств плавбатареи. Разрывы снарядов 76,2-мм калибра ложились непосредственно у передней части самолета, а снаряды 37-мм автоматов и пулеметов пронизывали самолет противника.

Самолет противника, беспорядочно сбросив бомбы, несколько раз пытался набрать высоту, но сильно дымил и шел все время на снижение. За 35-й батареей самолет упал в море.

В 13.21 был налет самолетов противника на аэродром в составе 8 Хе-111, причем два звена самолетов непосредственно атаковали плавбатарею, но, не выдержав интенсивного меткого огня, сбросили беспорядочно 24 бомбы крупного калибра в 100–200 метрах от плавбатареи.

У одного самолета первого звена от прямых попаданий из 37-мм автоматов в левой плоскости крыла пробито две большие дыры.

Повреждений материальной части и потерь в личном составе не имею.

Отличились:

В наблюдении – старшина 2-й статьи Бойченко, краснофлотцы Воскобойников и Скляров.

Автоматчики – старшина 1-й статьи Самохвалов, старшина 2-й статьи Абрамов, краснофлотцы Косенко и Рицкий.

За день израсходовано боезапаса: 76,2-мм калибра – 193 выстрела, 37-мм автоматов – 606 выстрелов, пулеметы ДШК – 456 выстрелов.

Старший лейтенант Мошенский. 14.1.42».

«ОНИ НАС ХОРОШО ЗНАЮТ…

«Родная! Только что получил твои три письма. Не могу передать тебе мою радость, вызванную рождением дочери! Как я счастлив!

…Ты должна вырастить ее достойной патриоткой нашей Родины. Она должна будет ненавидеть слово «фашисты» до глубины души. Это они, фашисты, виноваты, что и нашей дочери приходится с первых минут ощущать все варварство гитлеризма. Это они виноваты, что я не могу принять участие в воспитании дочурки. Как я их ненавижу! Я их, проклятых, уничтожаю. Постараюсь еще больше уничтожать, уничтожать так, чтобы вся оккупированная часть нашей Родины стала чиста от вшивой мерзости.

Я, кажется, фашистам задал много горя. Они нас хорошо знают и много раз пытались… (зачеркнуто военной цензурой. – Прим. авт.), но достигают только одного, что новые и новые чистокровные арийские собаки ныряют на дно Черного моря. Так будет и впредь. Мы их не просили приходить к нам с бомбами и разрушать наши дома, а непрошеных гостей вышибают.

У меня сегодня большой праздник. Я получил членский билет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). И я теперь состою членом партии, в которой был Ленин. В скором времени, надеюсь, ты услышишь или узнаешь о наших делах, тем более когда приедешь домой. Узнаешь о нас легендарные слухи, которые нас смущают и в то же время радуют, радуют тем, что мы, оказывается, хорошо служим нашей любимой Родине.

…Ты не собирайся еще ехать домой. Поживи в Черчике, пока не кончится война. А война рано или поздно кончится нашей блестящей победой.

…Внес свою долю денег на строительство танковой колонны. Пусть и мои деньги посильнее бьют фашистов.

Целую тебя и дочурку крепко, крепко.

Твой Сергей. 12.2.42 г.».

Мошенский отложил ручку. Все вокруг было погружено в тишину и полумрак. Совсем по-домашнему тикали лежавшие на столе карманные часы. Стрелки показывали за полночь.

Мошенский не любил торопиться. Он во всем признавал основательность, даже в письмах. Иному, чтобы написать страничку, достаточно десяти-пятнадцати минут, а Мошенскому могло не хватить и часа.

Как жаль, что в письмах нельзя было писать о конкретных боевых делах батареи, о ее замечательных людях! Военная цензура строга: не положено, и точка.

Плавбатарею поставили в бухте Казачьей, на самом бойком месте. С потерей крымских аэродромов Херсонесский остался единственным. На нем базировалось несколько десятков наших самолетов – истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков. Гитлеровцы делали все возможное, чтобы уничтожить аэродром, парализовать его деятельность.

Для защиты аэродрома самолетов не хватало: летчики делали по четыре-пять вылетов в день на прикрытие войск Севастопольского района, кроме того, поддерживали наши войска, высадившиеся на Керченском полуострове.

В небе происходили неравные бои. Зачастую каждый наш самолет дрался против двух-трех фашистских. В середине января в «Правде» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза летчику морской авиации младшему лейтенанту Я. М. Иванову.

12 ноября 1941 года 23 вражеских самолета налетели на Севастополь. На отражение их с Херсонесского аэродрома вместе со своими товарищами вылетел комсомолец Яков Иванов. В бою над городом наш летчик таранил вражеский бомбардировщик, который взорвался на собственных бомбах. Иванов же благополучно посадил свой поврежденный самолет на аэродром.

17 ноября Иванов сбил бомбардировщик противника и в тот же день, в другом бою, таранил «Дорнье-215»…

Огромный самолет в воздухе развалился на части, но при таране погиб и наш летчик…

Комиссар Середа читал плавбатарейцам статью из флотской газеты, в которой рассказывалось о короткой и яркой жизни Якова Иванова. Отважному соколу было всего девятнадцать лет…

Всем был памятен последний бой Якова Иванова.

Свой подвиг летчик совершил на глазах плавбатарейцев.

Мошенский с Середой в тот же день провели митинг личного состава. Решение мстить за Якова Иванова, быть достойными его памяти приняли единогласно. Возможность расквитаться с гитлеровскими летчиками выдалась буквально на следующий день. С береговых постов наблюдения – теперь у плавбатареи имелась с ними телефонная связь – сообщили, что морем, курсом на Херсонес, идет группа фашистских самолетов.

Батарея открыла огонь и с первых же залпов сбила крайний «юнкерс». Группа круто развернулась, ушла в сторону моря. Но зенитчиков не проведешь! Полгода боев, полгода смертельного риска сделали бдительность качеством каждого, до предела обострили интуицию… Впрочем, это была не просто интуиция, а чутье, основанное на опыте, на боевых знаниях!

Фашистские летчики хитрили. Перестроившись, восьмерка Ю-88 ринулась на батарею. Огневая стена зенитных разрывов и пулеметных трасс стала на их пути, и они, сбросив бомбы, предназначавшиеся Херсонесскому аэродрому, ушли восвояси.

Как памятны все эти дни, все бои…

Мошенский заклеил конверт. Он был в каюте один. Комиссар находился в боевой рубке вместе с лейтенантом Даньшиным и дежурной сменой. (Последнее время они с Середой делили ночь надвое. До четырех ночи кто-то из них находился в боевой рубке вместе с дежурным по плавбатарее.)

Мошенский поднес руки к печке. Уголь в ней хорошо разгорелся, и тепло от «чугунки» разливалось приятной волной вокруг рук, горячило, румянило лицо…

Печки только недавно удалось выбить у береговиков, и в кубриках стало теплее. С потолка[11]11
  По-флотски – подволок. Но здесь и далее будет употребляться слово «потолок».


[Закрыть], коротко шипя, падали на раскалившийся чугун капли – конденсат… Ничего не поделаешь. Кругом холодное железо.

Поначалу было оно обклеено теплоизоляцией – пробковой крошкой, но от постоянного грохота пушек, от вибрации пробка поотлетала, и теперь в углах каюты поселился белоснежный, искрящийся иней.

Мошенский надел реглан. Чтобы выйти в коридор и подняться на верхнюю палубу, надо было пройти через кают-компанию, где жил остальной комсостав плавбатареи.

Крепко спали на жестких нарах Хигер и Язвинский. «Чугунка», стоявшая посреди кают-компании, почти погасла. Мошенский открыл дверцу, подбросил из ящика угля: «А то еще замерзнут, сони…»

На верхней палубе шел снег. За бортом шумело невидимое море. Привыкнув к темноте, можно было различить белые гребни волн, а берега не видно, хотя он теперь в двухстах метрах…

Глядя на снег, облепивший грудь реглана, Мошенский вспомнил вроде бы так недавно наступивший Новый год… На полчаса собрались, сомкнулись в тесном кругу Даньшин, Хигер, Середа, Язвинский. Ждали его командирского слова, новогодней речи. «За нашу победу в 1942-м!» – все, что сказал он, и не потребовались другие слова. Даже Середа на обычное: «Может, у вас что есть, комиссар?» – ответил: «Нет. Главное сказано. За победу!»

Теперь – февраль 1942-го. Седьмой месяц службы на плавбатарее. Седьмой месяц без земной тверди. Впрочем, твердь была. Земная и железная одновременно.

«НИ КАМЕНЬ, НИ КРЕСТ…»

Середа, несмотря на бессонную ночь, был внешне бодр и даже весел. Потирая красные, замерзшие руки, сказал:

– Живем, Сергей Яковлевич! Живем! Сегодня-завтра обещают нам кинокартину «Разгром немцев под Москвой»! До чего здорово! Бойцы своими глазами увидят битых немцев, провал зимнего наступления. Одно дело – когда мы говорим, агитируем словом, и совсем другое – когда агитация наша подкрепляется таким замечательным документом, как кинохроника!

Мошенский, одетый по-зимнему, стоял в дверях каюты. Новость, сообщенная Середой, обрадовала и его.

– Действительно, живем, Нестор Степанович! Еще как живем!

Мошенский чувствовал необыкновенный подъем, прилив сил. Хотелось свернуть горы. Вчера он получил от Веры сразу три письма. Теперь он спокоен. Вера в безопасности, здорова. И дочка здорова. Жена назвала ее Азой. Имя поначалу Сергею показалось странным, но прочел второе письмо (как знать, какое читать первым, если их три), и все стало понятно. Вера родила девочку в вагоне-теплушке. Роды принимала женщина-цыганка по имени Аза. Если б не она, страшно подумать, что было бы… В ее честь и нарекла Вера дочь Азой.

Сергей все еще никак не мог представить себя отцом. У него дочь! Маленький, тепленький, родной человечек. Дочь! На душе было светло. Остаток ночи, который предстояло ему коротать в боевой рубке, и сам день, обычно проходивший в постоянном напряжении и круговерти дел, сейчас не порождали томительного чувства неясности и тревоги. Все казалось простым и понятным. Спросил укладывавшегося спать Середу:

– Последние известия слушали? Как под Москвой?

Середа, поджав пальцы босых ног, сидел на койке: от палубы-пола тянуло холодом…

– Под Москвой все твердо. О новых освобожденных населенных пунктах пока не сообщалось, но враг отброшен на сто пятьдесят километров.

– Спасибо, Нестор Степанович.

Мошенский вышел в кают-компанию. Печь жарко горела, возле нее сидел в расстегнутом кителе Даньшин.

– Как вахта прошла, Николай Михайлович?

Даньшин встал. Мошенскому обычно не свойственно называть подчиненных по имени-отчеству, а если называл, значит, находился в хорошем настроении.

Лейтенант почувствовал это.

– Нормально, товарищ командир. Спокойно.

– Сидите, сидите, – сказал Мошенский и только сейчас заметил в руке Даньшина дымящуюся трубку, почувствовал запах табачного дыма. Видя, что командир не уходит, Даньшин садиться не стал. – Из дому письма получаете?

– Да. От матери, от брата старшего, Ивана, получил. Он командир артиллерийской батареи. Воюет.

Николай умолчал о личном. Только что, у огня, читал он (уже в который раз!) письмо со штемпелем отправления «Севастополь» и рассматривал фотокарточку черненькой симпатичной девушки с чуть раскосыми пронзительными глазами. Звали девушку Оля. Познакомился с нею Николай, еще будучи курсантом. Только раньше встречались часто, а война вон как закрутила, на час не выберешься. А Оля рядом, в Севастополе. Дважды, раз с почтальоном, другой – с баталером Пузько, посылал ей флотский гостинец – сэкономленную воблу, несколько плиток шоколада – да короткие, в десять строк, записки: жив, здоров, пиши, не забывай.

– Хорошо. А у меня, Николай Михайлович, событие – дочка родилась. Отцом стал.

– Что вы говорите?! – оживился Даньшин. Мимолетный ночной разговор командира был не просто данью вежливости, не просто командирской заботой о подчиненном. – Поздравляю! – Даньшин перехватил курительную трубку, с силой затряс руку Мошенского. – Дочь! Будущая невеста. Надо же… Вы хотя и не пьете, но с вас, товарищ командир, причитается!

– Отметим, – улыбаясь, не очень уверенно пообещал Мошенский и, довольный, растроганный, вышел в коридор.

Дохнуло холодом. Но Мошенский не застегивал реглан. Стоял на верхней палубе, смотрел на черный берег. Откуда-то издали донесся орудийный выстрел, затем еще… Все стихло.

Мошенский услышал негромкий говор возле кормового зенитного автомата. Узнал прокуренный голос Бегасинского:

– Все случилось в октябре тысяча девятьсот шестнадцатого… Не я один видел. На глазах у всех в Северной бухте линкор взорвался и затонул. Разное говорили, но скорее всего германские шпионы диверсию устроили…

Разговор шел о линкоре «Императрица Мария». Моряки сидели тесной группкой, и Бегасинский неторопливо рассказывал:

– «Мария» была для немцев что кость поперек горла. Самый мощный корабль на Черном море. Как выйдет в поход, как начнет греметь главным калибром – немецкие корабли, как шавки, по закоулкам разбегаются.

– Много на нем орудий крупных было?

– Двенадцать штук двенадцатидюймовых. Да почти полсотни средних и мелких. Сила!

– А водоизмещения какого?

– Тысяч двадцать тонн.

– Ничего себе… И такая громадина лежит на дне Северной бухты?!

– Чудак ты, Рицкий. Право, чудак. Историю знать надо и смекать… Слышал про первую Крымскую кампанию? Павел Степанович Нахимов отдал тогда приказ затопить военные корабли, перегородить бухту… Так ведь что те корабли в сравнении с «Марией»! «Мария» – громадина! Да и не мог такой корабль лежать на дне в столице Черноморского флота. Совесть моряков не позволила бы… Подняли, только почему-то кверху днищем. Все говорили, будут в строй вводить, но не ввели. Революция началась. Не до постройки, не до ремонта кораблей было. А уже в девятнадцатом поставили дредноут в док, но опять же вверх килем. Что-то у инженеров не получалось с переворотом корабля в нормальное положение. Простоял он так в доке несколько лет, потом в бухте у берега и уже году в двадцать шестом был наконец перевернут и разрезан на металл.

– Весь разрезан за один год?

– Весь. Чего удивительного?

– Я к тому, что наша плавбатарея, товарищ боцман, из какого-то линкора сделана, из его средней части… Не из «Марии» ли? Может, не весь старый корпус порезали на металл.

– Выдумщик ты, Андреев, хоть и старшина второй статьи… Ты на строительстве-то был? Был. От бывшего корабля в трюмах остатки механизмов, труб разных обнаружить можно было бы… Видел? Не видел. Придумаешь тоже, «Мария»…

– А якорь наш, который мы в Бельбекском заливе утопили, он с «Марии»?

– Якорь – да. Говорят, с «Марии». Только и тут, старшина Андреев, я тебя поправить должен. Якорь мы не топили, а оставили по приказу. Человек ты грамотный, а потому и выражаться должен соразмерно фактам. Не наша вина, что якорь на дне оставили. Война. Люди гибнут, корабли под воду уходят, а он о якоре…

Бегасинский умолк: боцманским чутьем угадал в темноте подошедшего командира. Все встали. Мошенский махнул рукой: сидите, продолжайте беседу. Однако сам разговор не поддержал, пошел дальше по своим командирским делам. Мичман Бегасинский за ним…

– Что-то рановато встали, боцман. До побудки еще полтора часа…

– Это вы, товарищ командир, рано встаете. А наше дело стариковское… Не спится. С молодежью вот побеседовал… А то все думы разные. Пересыпаешь их из клешни в клешню, как рак-отшельник.

Образно выразился боцман. Тут бы Мошенскому поинтересоваться, что за думы такие у боцмана, с чего это вдруг назвал он себя раком-отшельником. И посетовал бы Бегасинский на то, что давненько не видел своих, хотя кто-то другой из плавбатарейцев – почтальон, например, или главный баталер Гавриил Васильевич Пузько – часто в городе бывает, а боцман – фигура незаменимая… Он все с людьми, все в делах, а потому постоянно на плавбатарее. Только не обратил Мошенский внимания на слова Бегасинского. Думал о предстоящем дне.

– Сегодня с утра отрядите людей на артсклад. Старшину расторопного назначьте… Большую партию снарядов надо на «Дооб» погрузить.

– Есть! – вздохнув, ответил Бегасинский.

Подошел доктор Язвинский. Поздоровался – и сразу с новостью. Краснофлотец Алексей Воронцов из госпиталя возвращается. Поправился.

– Надо же, – удивленно произнес Бегасинский. – Вот она, современная медицина. Казалось бы, вообще человек того… Себя не помнил, а смотри-ка – вылечили!

– Нервное перенапряжение, – пояснил Язвинский.

Мошенский, а следом за ним и Язвинский поднялись на мостик. Командиру навстречу шагнул дежуривший по батарее лейтенант Семен Хигер. Доложил, что в готовности два находятся расчеты первого 76-миллиметрового орудия старшины Бесчастного и кормового 37-миллиметрового автомата старшины Кузьмина. Обстановка спокойная.

Так буднично, спокойно начался день 13 февраля 1942 года.

Налетов на плавбатарею и аэродром не было. Погода не позволяла. Пользуясь этим, батарейцы счищали снег, скалывали лед. Палубу и орудия привели в порядок, но борта – что с ними поделаешь – были покрыты толстым слоем льда, и со стороны «Квадрат» напоминал айсберг, непонятным образом оказавшийся в бухте.

Часов в двенадцать дня группа краснофлотцев во главе со старшиной Василием Уваровым, командиром, как ее называли, «куцей» БЧ-5, была переправлена лодкой на берег для загрузки на «Дооб» боезапаса и имущества для плавбатареи.

В шестом часу вечера радист доложил, что «Дооб» вышел из главной базы и держит курс на бухту Казачью. Идти ему было не больше часа.

…«Что они там развеселились?» Мошенский прислушался к доносившемуся из рубки смеху. В рубке сошлись трое лейтенантов – два зенитчика и доктор. Что-то сегодня сплошные истории да воспоминания!

Такое бывает нечасто. Для этого необходимо особое расположение души, желание послушать или самому рассказать что-нибудь занимательное, смешное. С приходом Мошенского все было смолкли. Командир улыбнулся:

– Что смолкнул веселия глас?

– Не смолк, товарищ командир, а приумолк. Разрешите продолжить?

– Разумеется!

Рассказывал Язвинский. Хитровато прищурившись, он тотчас продолжил:

– Так вот, еще одна история из медицинской жизни. Ее мне рассказал один доктор. Работал он в районной больнице. Заходит к нему однажды сельский фельдшер, старикан лет под шестьдесят. В деле фельдшерском дока. Протягивает доктору бумагу, чтобы принял привезенного больного. А в ней написан диагноз: «Голова в инородном теле». Доктор прочел и вежливо так замечает: «Тут у вас описочка. Инородное тело в голове, очевидно?» Набычился старый фельдшер. Все правильно, говорит, нет никакой ошибки. Тут доктор закипятился. «Ну хорошо! Давайте вашего больного!» Заводит фельдшер под руку тщедушного мужичонку, а у того вместо головы на плечах… чугун. Вернее, голова-то есть, но на нее по самую шею чугун надет. Из-под чугуна «бу-бу» слышится. Говорит, значит, что-то мужичок тот. А что – не поймешь. Оказывается, поссорился с женой, и та вгорячах и надела ему на голову пустой чугун. Вы смеетесь, а каково доктору? Как снять-то? Больной взяться за чугун не дает, гудит, брыкается, дерется. Позвали слесаря, но и у того не сразу дело пошло. Только провел ножовкой по чугуну, а больной как загудит, как боднет слесаря чугуном в грудь. «Нет, голуби сизые, – говорит слесарь, – так у нас дело не пойдет. Эдак он мне все зубы повысаживает. Тащите два литра подсолнечного масла и пол-литра водки». Масло – под пилку, для смягчения звука, а водку – вовнутрь слесарю. Работа непростая. Вредная. Вот вам и «голова в инородном теле»!

– И как… удалась работа? – настороженно спросил Даньшин.

– Распилил! Только вид у мужичка изменился. После снятия чугуна – уши порваны, нос ободран…

– Удружила… – смеялся Хигер. – Наслушаешься такого – век не женишься.

– А вы такую найдите, чтобы с ней не ругаться, – улыбаясь одними глазами, посоветовал Мошенский.

– А таких нет, товарищ командир, – не сдавался Хигер.

– Есть. Вот и лейтенант Даньшин так же, наверное, считает. Так, Даньшин?

– Не знаю… Наверное, все же есть…

Язвинский, извинившись, попросил общего внимания.

– Товарищи, завтра у нас банный день. Скажите людям, чтобы робу и особенно нижнее белье постирали. Завтра, пользуясь данной мне властью, проверю каждого матроса.

– Въедливо?

– Въедливо, Семен. Особенно твоих. Румянцев твой в прошлую баню такой серый тельник на себя напялил, что я его там же, в бане, стираться заставил. Думаешь, устыдился? Ничего подобного. Обрадовался. «Спасибо, – говорит, – доктор, пресной да теплой водичкой я с превеликим удовольствием постираю». Небось и завтра будет рассчитывать на теплую. Скажите, не выйдет номер.

Сидевший возле телефона старшина 2-й статьи Афанасьев молча посмеивался.

Старший кладовщик плавбатареи Николай Афанасьев, ведавший продовольствием, по характеру был человеком спокойным и молчаливым. О чем бы ни говорили командиры в его присутствии, он будто и не слышал. Во всяком случае, никак внешне не реагировал на услышанное. Если кто-то из старшин плавбатареи первое время и пытался выведать у Афанасьева, о чем там начальство говорило, то после стольких месяцев совместной службы убедился: спрашивать у него об этом бесполезно. Ответ будет один: «Не знаю, не слышал».

Зазвенел внутренний телефон.

– Слушаю! – прикрыв ладонью трубку, отозвался Афанасьев. Выслушал доклад. Блеснул глазами на командира плавбатареи. Положил трубку. – Товарищ командир, старшина Бойченко с мостика докладывает: над «Дообом» ходит «рама», корректирует огонь. Огонь ведет дальнобойная батарея!

– Вот шакалы! – возмутился Хигер. – К берегу да к нам близко подлетать боятся, а в море разбойничают.

Мошенский взглянул на лейтенантов, и те поняли: надо идти. Все вышли на верхнюю палубу. Даньшин побежал на бак к дальномеру, на командный пункт своей батареи. Поспешил в санчасть лейтенант Язвинский.

Хигер с Мошенским заняли места на мостике. Там же находился пританцовывавший от холода комиссар.

– Где «Дооб»? – спросил Мошенский. «Раму» он уже в бинокль видел – черная точка на фоне белесого неба.

– Сейчас покажется. За мысок зашел.

– А где стреляют, что-то я не вижу?.. Откуда такие сведения?

– От радистов… – уточнил Середа.

Мошенский связался с радиорубкой. Дежурный радист Спицын доложил, что «Дооб» обстреливает дальнобойная артиллерия и потому корабль идет рядом с берегом, рассчитывая на прикрытие береговых зенитчиков, но они по «раме» не стреляют. «Рама», стерва (радист вгорячах так и доложил), держится в стороне.

Мошенский положил трубку. Прикусил губу. Досадно… «Может, летчикам позвонить? Пусть помогут».

– Почему нет радиста на мостике? – строго спросил Мошенский старшину Бойченко. – Срочно радиста на мостик.

И тотчас над палубой, передаваемое от одного моряка к другому, полетело:

– Радиста на мостик!

Обычно радист на мостике находился по готовности один, а сейчас такая готовность второпях, видно, еще не объявлялась. Но, как бы то ни было, на мостик сломя голову бежал командир отделения радистов старшина Некрасов. Запыхавшись, с лету подсоединил гарнитуры радиосвязи и, переведя дыхание, доложил:

– Есть связь, товарищ командир!

– «Дооб» виден, товарищ командир! – тут же торопливо доложил сигнальщик.

Теперь в бинокль хорошо было видно, как жмет полным ходом кораблик, дымок из трубы стелется. Еще минут десять ходу, и войдет в Казачью бухту…

«Летчикам надо все же позвонить!» – решил Мошенский и приказал Афанасьеву срочно связать его с КП летчиков. Вот уже видно, как справа по борту от «Дооба» вскинулись два белых всплеска. Бьют, гады…

– Товарищ командир! Есть КП летчиков! – доложил один из сигнальщиков.

Мошенский взял протянутую ему трубку, но поговорить с летчиками не успел.

– Товарищ командир! «Дооб»… – Голос старшины Бойченко сорвался.

Мошенский взглянул в сторону «Дооба». За кормой корабля разрастался, отходил, сносимый ветром, высокий султан черного дыма.

– В районе кормы был виден огонь. Вспышка, – уточнил не отрывавший от глаз бинокля лейтенант Хигер.

– Радист! Что с «Дообом»?

Некрасов стал запрашивать «Дооб».

– Не отвечает… Есть! Минутку…

Некрасов услышал доклад «Дооба» о том, что корабль получил большую пробоину в районе кормы, устранить которую не удается. Вода быстро прибывает. Командир тяжело ранен…

Радист четко доложил суть услышанного. Добавил:

– Просит помощи!

– Вызывайте дежурного по ОВРу!

Но радист сказал, что ОВР уже знает, там принят сигнал «Дооба». На помощь послан катер из бухты Карантинной и еще – выходит из Казачьей.

Взвыл мотор стоявшего на той стороне бухты охотника. Набирая ход, он поспешил на выручку «Дообу»…

Возле борта плавбатареи столпились моряки. Смотрели на хорошо видимый «Дооб», на таявшее облако дыма над водой.

– Может, не потонут, заделают пробоину…

– Катер подошел!

– Это с Карантинной братва выручает…

– На «Дообе»-то наши – Мишка Ефимов, Бобков Илья, Василий Иваныч – старшина…

– Ну, завел. Молчи. Все наши, и «Дооб» наш.

Волновались.

Охотник подходил к «Дообу» почему-то не по прямой, а со стороны моря. А «Дооб» тем временем, задрав нос, погружался.

– Чего они там кренделя выписывают? – нервничал Середа.

Мошенский не отрывал от глаз бинокля. Середа, очевидно, не расслышал доклад радиста о том, что «Дооб» не от снаряда пострадал, а подорвался на магнитной мине. Потому и заходит охотник мористее. Тоже ведь рискует. Когда немцы успели мины сбросить?

Мошенский старался припомнить свою радиограмму о сброшенных немецким самолетом минах. Давали такую радиограмму дежурному по ОВРу… (Мошенский не успокоится, пока не припомнит все до буковки!..)

– Передайте Афанасьеву: пусть принесет книгу исходящих радиограмм!

Принесли книгу. Мошенский махнул рукой – потом. Сейчас не до нее – сомнение, как заноза, осталось на потом.

– «Дооб» затонул. Время 18.44, – блеклым голосом доложил старшина Бойченко.

– Занесите в журнал боевых действий! – тихо приказал Мошенский.

…Через сорок минут после гибели «Дооба» к плавбатарее подошел катер-охотник. С него по трапу под молчаливыми ожидающими взглядами сотни людей поднялись на борт четверо моряков-плавбатарейцев. Уходя, они благодарно пожимали руки катерникам, сбрасывали с плеч чужие флотские шинели. Поднялись промокшие до нитки Илья Бобков, Алексей Воронцов…

Их встретили доктор, Мошенский и Середа.

– Быстро в санчасть! Не ранены? Бегом, бегом, ребятки!

Прибывшие шли через живой, гудящий коридор товарищей.

– Здорово, Леша!

– С прибытием, Рожок!

– Илья, а где Уваров?

Отвечали хмуро. Только Воронцов чувствовал себя более или менее сносно:

– Не везеть, братцы. Ей-богу, не везеть. Хотел ведь на грузовике до бухты подъехать…

…Поздно ночью стали известны причины гибели «Дооба». Уклоняясь от артобстрела, минный заградитель шел, держась ближе к берегу. В 18.29 под кормой рванула магнитная мина. При взрыве погибло четыре человека, в том числе плавбатареец старшина 2-й статьи Михаил Алексеевич Ефимов. Ранено двенадцать, среди них тяжело – плавбатареец старшина Василий Иванович Уваров. «Дооб» тонул пятнадцать минут. Поэтому всех живых удалось спасти. Ушел с кораблем на дно младший лейтенант Орлов – командир БЧ-2/3, а командир «Дооба» старший лейтенант Иващенко умер от ран уже в госпитале…

Орлова Мошенский знал плохо. Но смерть Иващенко и Ефимова не укладывалась в голове. Неужели никогда больше не придет «Дооб», не прозвучит с его палубы веселый голос Иващенко: «Здоровеньки булы, Сергей Яковлевич! Ось и мы!»

Допоздна в каюте командира горел свет. Вдвоем с комиссаром писали письмо родным Михаила Ефимова. Старались вспомнить о нем побольше хорошего… Вызвали боцмана Бегасинского:

– Что припомните, Александр Васильевич, о своем старшем трюмном? Вот письмо… похоронное его родителям пишем.

Боцман вздыхал, сжимал рукой подбородок.

– Исполнительный был человек. Безотказный. У меня-то он, правда, мало работал – все больше в батарее лейтенанта Хигера. На палубе снаряды к орудию Бесчастного подносил. Бесстрашно действовал. А его не успели снять с «Дооба», товарищ командир?

– Какое это имеет значение, боцман? – несколько раздраженно сказал Середа. Мошенский молчал.

– Прошу извинения, товарищ комиссар. Я к тому, что родным это не безразлично… После войны на могилку приехали бы…

– Погиб с кораблем, – на этот раз вполне корректно пояснил Середа.

Письмо закончили. Завтра оно будет отправлено в штаб, а оттуда вместе с похоронкой – к родным…

Мошенский задумался. Что-то давнее, больное не давало покоя. Что? Ходил по каюте, мучился. Взглянув на стол, вспомнил. Книга радиограмм! Собирался взглянуть на свои донесения о сброшенных немцами магнитных минах. Полистал, вчитываясь в торопливые разномастные почерки радистов. Наконец нашел.

«15.11.41 г. Сегодня пеленг 348° дистанция 22–24 кабельтовых самолет противника при плохой видимости видел три всплеска бухте. Узнайте капитана буксира 13».

«Узнайте капитана буксира 13…» Мошенский мысленно повторил про себя эту фразу. Нет, это не те мины. Те вроде бы оттралили, подорвали. Вроде бы… На войне у каждого своя работа. Дело плавбатарейцев – засечь места падения парашютов с минами. Дело минеров – вовремя протралить и подорвать. Вовремя… Знать, там, на подходе к бухте Казачьей, кто-то вовремя не засек те сброшенные мины. Кто-то вовремя их не подорвал. А может, и тралил, старался подорвать, да мины-то магнитные, поставленные на определенное количество контактов. Скажем, на число «тринадцать»…

«Фу-ты, дьявольщина! Сдалось мне это число! – в сердцах подумал Мошенский. – Когда ты кончишься, наконец, 13 февраля 1942 года!» Взглянул на часы. Кончилось. Шел первый час ночи.

«Прощайте, дорогой верный «Дооб», Иващенко, Ефимов, Орлов и кто-то еще незнакомый, столько раз помогавший «Квадрату», и тогда, во время ноябрьского шторма, и много раз еще, когда вода и снаряды кончались… «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»