Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

Это был золотой человек. Спокойный и решительный. Грамотный и требовательный. Мы любили его, как отца. Не громкой фразой – повседневным, спокойным мужеством, своим примером учил он нас быть храбрыми и стойкими. И то, что наша плавбатарея сбила столько фашистских стервятников и выстояла почти до конца севастопольской обороны, первостепенная заслуга Сергея Яковлевича Мошенского, нашего командира. Человека с большой буквы».

К сожалению, Борис Казимирович Язвинский тоже ничего не знает о месте захоронения Мошенского.

Командира плавбатареи увезли на том же катере, что и тяжелораненых Середу и Лещева. Причем Михаилу Титовичу Лещеву помнится – как будто в бухту Песчаную. Против такого свидетельства два обстоятельства. Первое: Н. С. Середа был эвакуирован на эсминце «Безупречный» из Камышовой бухты, так как в ней находился полевой госпиталь. Второе: воспоминания плавбатарейца К. А. Румянцева о том, как посылали его с готовившегося к отходу эсминца в госпиталь бухты Камышовой за медицинской картой комиссара плавбатареи.

Но ведь могло случиться, что катер привез раненых и погибшего Мошенского в бухту Песчаную, а уже оттуда Середа и Лещев были переправлены в бухту Камышовую.

В 1978 году был я в командировке на Краснознаменном Тихоокеанском флоте и, конечно же, выкроил вечер для встречи с Борисом Казимировичем Язвинским. На окраине Владивостока нашел двухэтажный дом и во дворе его увидел высокого седого мужчину, гулявшего с внуком. Никогда бы не поверил, если б не знал, что этому бодрому человеку за шестьдесят!

Память у Бориса Казимировича превосходная. Задумается на миг и тут же вспоминает… Они были друзьями, Борис Язвинский и Николай Даньшин. Каким помнится Язвинскому из далекого далека его фронтовой друг?

«Конечно, очень молодым. Наши дети сейчас по возрасту старше… Но свойство молодости тех фронтовых лет – ранняя серьезность. Я помню Колю Даньшина необыкновенно ясно – будто только вчера мы расстались. Серьезный был. Я бы сказал даже – самоуглубленный. Мог долго о чем-то думать, молчать и вдруг неожиданно задать всего один вопрос… Очень обстоятельный был человек. Если за что-то брался, то всерьез, без спешки. Часто приходил ко мне на медпункт. Там мы вместе проявляли пленки, печатали фотокарточки. Любовь к фотографии от него осталась у меня на всю жизнь. В бою был смел, яростен, азартен. Прямо другим человеком становился. Мог сердито прикрикнуть на замешкавшегося зенитчика, а то и на весь расчет, но после боя не помнить, на что сердился… Его 37-миллиметровая батарея сбила наибольшее количество фашистских самолетов, она, если можно так выразиться, «давала всем плавбатарейским зенитчикам фору», прочно удерживала передовое место. Почему? Во-первых, очень слажены расчеты были. Во-вторых, повадки немецких летчиков, их тактику хорошо знали, чувствовали, в какой именно момент ударить и что атакующий летчик задумал. Ну, и оружие наше – 37-миллиметровые автоматы – прекрасное. Стригли немца, как машинкой, – наголо!»

Я слушал Бориса Казимировича, и словно оживали лежавшие на столе фотокарточки… Казалось, что Николай Михайлович Даньшин улыбался Язвинскому одними глазами: «Спасибо, дружище!» Сергей Яковлевич Мошенский был торжествен и строг: «Пусть я ничего не успел сказать в тот последний миг… Вы поняли меня правильно. Я приказал выстоять!»

Говорили об Иване Тягниверенко. Он Язвинскому хорошо запомнился. Богатырь. Наводчик носового 37-миллиметрового автомата. Ручищи большущие, каждый кулак – два обычных… Рукоять наводки крутил так яростно, что Николай Даньшин, его командир, на полном серьезе предупреждал: «Тягниверенко, поаккуратней! Не сломай автомат!» 27 июня, когда мы сошли на берег, Тягниверенко ушел с нашими ребятами на передовую… Так, говорите, жив? Выбрался из пекла невредимым?»

Я дополнял рассказ Бориса Казимировича фактами, мне известными по многолетнему поиску, отвечал на его вопросы…

Не совсем «невредимым» выбрался плавбатареец Иван Тягниверенко из Севастополя. В последних боях был ранен, вплавь добрался до катера-охотника, но катер был потоплен «юнкерсом», и Тягниверенко снова оказался в воде… Его подобрала шхуна-тральщик, которая с трудом достигла берегов, но не своих, а турецких…

Как и плавбатарейцев, приплывших в Синоп на буксире, их встретил наш военно-морской атташе в Турции капитан 2-го ранга Михайлов, отправил раненых, и в том числе Тягниверенко, на гидрографическом судне в Батуми.

После излечения в госпитале Тягниверенко был направлен в морскую пехоту. Сражался под Старой Руссой, Великими Луками, Невелем, дошел с боями до государственной границы… За боевые дела был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». В ноябре 1943 года вступил в партию. 6 февраля 1944 года морской пехотинец Тягниверенко был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.

Инвалид II группы, он пришел в райком партии и сказал: «Я коммунист. Дайте такую работу, чтобы чувствовал, что воюю, помогаю фронту».

Работу такую Тягниверенко дали. Работал самозабвенно, вырос, считай, от рядового до заместителя начальника управления Херсоноблтопливо…

– Молодец… – улыбнулся Язвинский. – Жаль, что далековато Севастополь от Владивостока. Вот бы встретиться всем нам!

…Ночь плыла над Владивостоком. Светились тысячи окон. В воде отражались огни многих океанских судов, пришедших из далеких стран в нашу знаменитую бухту Золотой Рог. Горел огонь вечной памяти на набережной, у памятника морякам.

Тысячи верст от Владивостока до Севастополя, а города эти, оказывается, тоже постоянно связаны тысячами незримых нитей нашей общей памяти и верности. Мы прощаемся с Язвинским. Крепко жмем друг другу руки.

– Счастливого плавания! – желает мне Борис Каземирович. Он знает, завтра на рассвете я ухожу в океан на большом противолодочном корабле, чтобы затем рассказать в журнале о боевой учебе моряков-тихоокеанцев. Добавляет: – Будете на Черном море – поклонитесь от меня ему. И всем нашим…

«Всем нашим…» Ухожу, а слова эти звучат в моем сердце. И еще слова: «Вот бы встретиться всем нам!»

ПЛАВБАТАРЕЙЦЫ ВСТРЕТЯТСЯ В СЕВАСТОПОЛЕ. ТАКИХ ВСТРЕЧЬ БУДЕТ ТРИ. НО ОБ ЭТОМ – ЧУТЬ ПОЗЖЕ. А ПОКА ЗАДУМАЕМСЯ О СУДЬБЕ ВСЕХ ЗАЩИТНИКОВ СЕВАСТОПОЛЯ…

Трагедия защитников Севастополя состояла в том, что те немногие, кто ранее участвовал в обороне Одессы и кто дожил до конца июня при обороне Севастополя, помнили, как в октябре 1941 года кораблями Черноморского флота была блестяще проведена эвакуация целой армии генерала И. Петрова. Армия была переброшена для помощи войскам, оборонявшим Крым, а позже отошла к Севастополю и держала там многомесячную оборону. Послевоенные официальные документы говорят о том, что при эвакуации Одесского оборонительного района в период с 1 по 16 октября было вывезено кораблями около 80 тысяч защитников Одессы с боевой техникой и вооружением. Так, только в ночь на 16 октября из Одессы было эвакуировано 35 тысяч воинов. Память об этом жила в людях и передавалась из уст в уста. Защитники Севастополя верили, что такое будет и в Крыму, что сражаться надо будет до последней возможности, а когда такие возможности будут исчерпаны, их не бросят, не оставят, а организованно эвакуируют из Севастополя.

Увы, в Крыму подобного не произошло. Во-первых, немецкие пехотные дивизии, начавшие в мае третий штурм города, по их боеготовности и боевому опыту ни в коей мере нельзя сравнивать с румынскими соединениями, осаждавшими Одессу, во-вторых, выводы из одесской операции были сделаны генералом Манштейном правильные – гитлеровцы не только сжимали город в жесточайших тисках, но и устроили плотную блокаду с воздуха, для чего были переброшены опытнейшие воздушные эскадры. У наших войск, кроме одного аэродрома на Херсонесе (находившегося под жесточайшим воздействием вражеской авиации), других просто не было… На поддержку авиации через море надежды быть не могло – радиус действия наших истребителей этого делать не позволял. Каждый корабль с Большой земли и обратно прорывался с боем. К тому не каждому посчастливилось уцелеть. Поэтому эвакуация велась даже подводными лодками и малыми судами. Все плавсредства уходили из Севастополя ночами и крайне перегруженными. Эвакуироваться на Большую землю удалось не всем…

ОВР дважды собирал плавбатарейцев ОВР в Севастополе. Первая встреча была в 1975 году. Тогда я впервые увидел героев ставшего мне дорогим «Железного острова». Приехало на встречу девять человек: Из Баку – Семен Абрамович Хигер, из Москвы – Михаил Михайлович Ревин и Константин Александрович Румянцев, из Ейска – Виктор Ильич Самохвалов, из Воронежской области – Михаил Сергеевич Бойченко и Михаил Титович Лещев, из города Шахты – Дмитрий Павлович Сергеев, из Днепропетровска – Виктор Иванович Донец, из Херсона – Иван Никитович Тягниверенко…

Второй раз плавбатарейцы собирались в 1977 году. Не смог приехать из Киева бывший зенитчик носовых 37-миллиметровых автоматов Дмитрий Спиридонович Сиволап – был в командировке за рубежом. Прислал телеграмму – и в ней горячий привет, надежда на будущую встречу.

Я на той встрече, к сожалению, быть не мог – досадная травма ноги «тормознула» меня в Москве. Но душою я был с плавбатарейцами. Они подробно описали мне ту встречу.

Приехал и бывший комендор 130-миллиметровых орудий – Петров. (Орудия эти и их боевые расчеты в октябре 1941-го убыли на сухопутные позиции.) Сколько времени минуло… За плечами трудный боевой путь, а ведь не забыл комендор Петров плавбатарею, товарищей своих! Приехал тоже издалека. К сожалению, не могу точно сказать откуда. Не знаю я и имени-отчества Петрова, так как сам приехать на встречу не смог из-за травмы… Однако хорошо знаю: был такой комендор. Время безжалостно. Особенно не щадит оно ветеранов. Не приехали на встречу Тимофей Тимофеевич Бесчастный и Владимир Николаевич Камынин…

Точно предчувствуя кончину, написал мне большое, обстоятельное письмо Виктор Иванович Донец. В нем еще раз вся его жизнь, мысли о войне, о друзьях-плавбатарейцах. Вскоре после встречи в Севастополе, буквально через полтора-два месяца, Виктора Ивановича не стало…

Подробно рассказали мне о севастопольской встрече Михаил Михайлович Ревин, Константин Александрович Румянцев и Виктор Ильич Самохвалов… Почти все прислали свои воспоминания, исповедь фронтового сердца.

Я достаю одно из таких писем – от капитана 2-го ранга запаса С. А. Хигера. Он пишет от имени всех плавбатарейцев: «Где найти слова, чтобы рассказать о наших чувствах? Одиннадцать человек, оставшихся в живых из ста тридцати членов экипажа плавбатареи, снова встретились на севастопольской земле через 35 лет. Двадцатилетними защищали мы морскую столицу Черноморья, шестидесятилетними ненадолго возвратились к тебе, наш родной Севастополь, чтобы поклониться памяти павших наших товарищей и порадоваться твоей сегодняшней силе и красоте, доблести и славе, Севастополь.

Помним и гордимся тем, как в грозные дни 1942 года газета Черноморского флота «Красный черноморец» писала: «Каждый моряк с плавучей батареи № 3 – это живой призыв драться с врагом жестоко, по-севастопольски».

Стало трудно дышать, когда мы увидели новые могучие боевые корабли. Трудно от радости, от гордости за родной флот. На одном из таких боевых кораблей мы вышли в море. Черноморская волна плавно качала корабль. На его палубе застыли торжественно в строю наши наследники – молодые офицеры и матросы. Вместе с ними, плотным строем, стоим мы, седоголовые. Распрямили плечи, помолодели. Команда: «Равняйсь!» На нас равняются моряки, а мы равняемся на флаг. Так же гордо и легко развевался на свежем черноморском ветру и наш, плавбатарейский Военно-морской флаг…

Трудно говорить… Слезы застилают глаза, но память о наших погибших товарищах, долг перед новым поколением военных моряков требуют собраться с силами и от имени живых обратиться к памяти тех, кто отдал свои жизни за наше счастливое сегодня, за прекрасное завтра. «Здравствуйте, братья-моряки… Дорогие наши боевые друзья!.. Мы пришли почтить вашу светлую память.

Все эти годы мы жили одной мыслью – быть достойными вас. Каждый из нас всю свою жизнь гордо несет звание защитника Севастополя. Вместе с нами почтить вашу светлую память пришли молодые моряки-черноморцы. Они свято хранят боевые традиции, бдительно несут свою вахту, надежно охраняют морские рубежи нашей великой Родины…»

Плавно опустился на гребень морской волны венок, и каждый из нас снова и снова мыслями был с теми, с кем расстались мы 35 лет назад…

…Первым, к кому были обращены наши мысли, был наш командир – капитан-лейтенант Сергей Яковлевич Мошенский. В эти дни мы считали своим долгом встретиться с женой, дочерью и внучкой нашего командира. И вот мы вместе, самые близкие и родные, боевые товарищи того, кого уже нет. Вера Степановна рассказывает нам о нем, о коротком счастье, о его большом сердце…

Мы слушали и думали, какой большой должна быть любовь, чтобы через 35 лет говорить о человеке, о привычках, характере, поступках его, как будто все это было только вчера.

И мы в свою очередь рассказываем о нем…

Дочь командира Аза Сергеевна хочет больше услышать о своем отце, которого она видела только на фотографии. Очень хочется, чтобы наши взволнованные, сбивчивые и несвязные рассказы помогли ей еще зримее представить образ ее замечательного отца.

Каждый из нас каким-то своим, личным воспоминанием – деталью, штрихом, эпизодом – воссоздает образ нашего командира. Внимательно слушает нас четырнадцатилетняя внучка Сергея Яковлевича Мошенского – Ирочка. Девочка за весь вечер не проронила ни слова. Только когда мы уходили, тихо сказала: «Спасибо вам… Как хорошо, что вы пришли».

Ирочка может гордиться своим дедом, который навечно остался двадцатисемилетним, молодым, мужественным, непобежденным. Идут годы, но образ Сергея Яковлевича Мошенского, человека и коммуниста, командира плавучей зенитной батареи героического Севастополя, живет и будет жить века. Это говорим мы, ныне здравствующие фронтовики-севастопольцы!»

Третья встреча, состоявшееся в 1981 году, была особенной… И тут хотя бы вкратце я должен сказать о том, что предшествовало ей. А счастливо предшествовало ей дважды изданная Военным издательством Министерства обороны моя книга «Железный остров» (в 1979 и 1986 годах).

…Возвратился в Москву, а дома меня ожидало письмо с обратным адресом «Кировоградская область, г. Александрия… Якимец».

Якимец? Так ведь это бывший зенитчик с баковых 37-мм автоматов! Якимец Николай Тимофеевич. Как давно отправил я запрос в этот город, и вот надо же, когда книга почти закончена, пришел ответ.

Не сразу я обратил внимание на стоявшие на конверте инициалы, но с первых строк письма понял: я опоздал… «Пишет Вам жена Якимца Николая Тимофеевича – Галина Изотовна. Извините за поздний отзыв на ваше письмо, но я только на днях нашла его, разбирая бумаги и фотографии в гардеробе. Дело в том, что, когда пришло ваше письмо, нас не было дома, а на хозяйстве была старая бабушка. Она и убрала ваше письмо до нашего приезда, а потом забыла.

Я была в Киеве возле мужа, который тяжело болел и лежал в больнице. Он умер, так и не прочитав вашего письма. Он бы мог вам так много рассказать, у него была уникальная память. Он знал по фамилии и имени каждого моряка на корабле «Не тронь меня», любил рассказывать о товарищах своим сыновьям. У нас два сына – Владимир и Василий. Владимир окончил институт и работает в сельхозотделе главным экономистом, Василий учится в Киеве в Институте народного хозяйства. А отец наш работал главным бухгалтером совхоза-техникума. После войны он был в Севастополе, встречался с бывшим комиссаром своим Середой, а потом к нам трое его товарищей-моряков приезжало. Один, Иван Тягниверенко, крупный такой из себя. Много вспоминали, спорили. Помню еще, что на плавбатарею Николай мой попал после школы оружия… Где же вы, Владислав Иванович, были раньше, как бы он вам был рад, сколько бы он рассказал… Ваше письмо мы сбережем как память. Если вы напишете об их плавбатарее, пришлите, пожалуйста, нам. Очень, просим. Особенно мои сыновья».

Да, я опоздал и уже никогда не увижу наводчика зенитного автомата, бесстрашного бойца плавбатареи Николая Тимофеевича Якимца. Но живут на земле его сыновья. И они должны знать о подвиге отца.

Я вообще должен сказать – удивительная эта связь «отцы – дети». Порой забываешь, упускаешь ее из виду, даже и не ждешь, а она вдруг неожиданно и удивительно проявляет себя, эта прекрасная связь – отцы и дети!..

Вспомните, в начале книги, в главе «Моряки нужны на суше», рассказывалось, как в октябре сорок первого с плавбатареи были сняты два 130-мм орудия и вместе со своими расчетами направлены на сухопутные позиции, на фронт. Командовал теми людьми и орудиями лейтенант Михаил Захарович Лопатко. Какова их судьба?

В воспоминаниях севастопольцев часто упоминалось о наскоро поставленных батареях морских орудий, которые в октябре 1941-го приняли на себя первый удар рвавшихся к Севастополю войск генерала Манштейна. Имей я в данном случае право на фантазию, то, не опираясь на факты, наверное, написал бы главу о плавбатарейцах-артиллеристах лейтенанта Лопатко. О том, как в сухой крымской степи, на холмах, вгрызались они в землю, спешно устанавливали доставленные с таким трудом орудия – стотридцатки. Орудия, не имевшие колес, а потому не ведавшие, что значит отходить, отступать. Я бы написал о том, как рано утром, когда в небесной прохладной сини трепетали и пели птицы, крымская степь наполнилась зловещим гулом, и трудно было понять, откуда он исходил, этот гул, с земли или с неба. Потому что в небе появились фашистские бомбовозы и стервятники, а по степи на Севастополь ползли десятки немецких танков…

– Орудия к бою! – скомандовал лейтенант Лопатко и еще раз окинул взглядом свои стотридцатки, грозно нацеленные на степь, на вражеские танки, и бойцов-товарищей своих, напряженно приникших к прицелам и панорамам…

Я не начинал главу книги с этих строк, хотя так, наверное, было. «Наверное» – не аргумент, когда пишешь пусть даже крошечный кусочек истории. Когда-нибудь я точно, наверняка, узнаю о первом бое плавбатарейцев на сухопутье. Может, от того же комендора Петрова, который приезжал на встречу с плавбатарейцами в 1977 году, а возможно, от кого-то другого. Безусловно одно: от Михаила Захаровича Лопатко я об этом не узнаю. Здесь я тоже опоздал…

Знаю, что со своими людьми и орудиями он принял бой. Где был бой и каким?

Из того боя Лопатко вышел живым и участвовал в защите Севастополя. При оставлении города, в июне – июле 1942 года, ушел на Большую землю на одной из последних подводных лодок. Стал командиром БЧ-2 на тральщике. Выполнял отчаянные рейсы, тралил мины, высаживал десанты, доставлял боезапас и подкрепления нашим войскам. В июне 1943 года в неравном бою тральщик был потоплен, а те, кто остался жив, находились в воде более суток, пока их не обнаружил наш самолет и не подобрал катер-охотник. Недолгий отдых, лечение – Лопатко был легко ранен, – и снова служба на боевых кораблях.

После войны он стал командиром тральщика, помощником командира линкора «Севастополь», работал в штабе… Несколько лет служил на Тихом океане. Затем, уже перед уходом на пенсию, возвращается на родное Черное море.

В звании капитана 1-го ранга Лопатко увольняется в запас и живет в Севастополе. Но не такой он был человек, чтобы уйти от дел, даже когда отдых давно нужен и заслужен.

Почти десять лет работал Михаил Захарович лоцманом на станции размагничивания. Он не только сам любил корабли и море, но сумел привить эту любовь сыну Александру и дочери Татьяне…

В 1973 году Михаила Захаровича Лопатко не стало… Но служит на Краснознаменном Тихоокеанском флоте капитан-лейтенант Александр Михайлович Лопатко, его сын. Служит на самых современных ракетных катерах, продолжает морскую династию семьи Лопатко.

Татьяна Лопатко живет в Севастополе, в городе, который защищал и так любил ее отец. И не только потому, что город этот омывает самое синее в мире море, не только потому, что она дочь и сестра военных моряков, она морячка. Но и свое личное отношение имеет Татьяна к флоту и кораблям.

Нет, об этом надо рассказать именно так, как все было. А случилось все неожиданно. Мне непременно надо было достать чертежи плавбатареи. Нахождение орудий на верхней палубе, размещение кают и корабельных помещений – без этого нельзя было работать над темой. Не абстрактный объект – плавбатарея и даже не только общая схема ее верхней палубы, с орудиями, пулеметами, дальномерами, прожекторами, боевой рубкой, – мне необходимо было знать расположение всех внутренних помещений – кубриков и кают, складов и хранилищ. Не мешало знать, сколько иллюминаторов было в матросском кубрике и в каюте командира, на каком борту находился трап и как он выглядел…

На все эти вопросы ответить исчерпывающе точно мог только Севастопольский морской завод имени Серго Орджоникидзе, если, конечно, на нем сохранились архивы военных лет… И как раз в те дни, когда я собирался послать запрос на морской завод, пришло письмо от Надежды Сергеевны Лопатко, в котором она упомянула, что дочь ее Татьяна работает на морском заводе инженером-технологом. (Вот почему дочь моряка имеет самое непосредственное отношение к кораблям и флоту!)

Я написал Татьяне, попросил помочь и вскоре при ее содействии от заведующей заводского музея Ирины Васильевны Поповой получил столь необходимый мне чертеж и фотографии…

Семь месяцев плавбатарея стояла в бухте Казачьей. Семь месяцев прикрывала она своим зенитным огнем Херсонесский аэродром. Плавбатарею хорошо знали и ценили летчики. Она не раз выручала их в трудную минуту.

Так было, например, 12 июня 1942 года. (Я приводил рапорт капитан-лейтенанта Мошенского контр-адмиралу Фадееву в одной из глав, рассказывающих о прикрытии плавбатареей Херсонесского аэродрома.)

Фашистский самолет Ме-109 пытался сбить наш штурмовик Ил-2, заходивший на посадку на свой аэродром. В Ме-109 сидел наверняка какой-то гитлеровский ас, ибо, как явствует из рапорта Мошенского, самолет тот являлся ведущим в звене вражеских стервятников…

«По этому самолету были подготовлены данные стрельбы, и из орудия № 3 калибра 76,2 мм был произведен выстрел. Снаряд разорвался у самого мотора самолета, после чего самолет сразу же потерял скорость и стал терять высоту. Самолет противника в сопровождении двух Ме-109 ушел курсом на Бельбек. Через некоторое время с аэродрома сообщили, что самолет упал в районе Учкуевки…» Так закончил свою жизнь еще один воздушный пират люфтваффе, но в данном случае за самим фактом его уничтожения стояло спасение нашего советского летчика!

Мне давно хотелось встретиться с кем-либо из наших летчиков и услышать из его уст о плавбатарее. И такая возможность, к счастью, представилась.

Я беседовал с бывшим летчиком-истребителем, Героем Советского Союза, генерал-майором авиации в отставке Михаилом Васильевичем Авдеевым. Тем самым Авдеевым, о котором говорил генерал-майор Н. А. Остряков писателю Леониду Соболеву (Глава «Морская душа»: «Кстати, у них под самым боком сидит со своей эскадрильей капитан Авдеев. Метрах, наверное, в шестидесяти от уреза воды…

Михаил Авдеев – очень перспективный командир и воздушный боец, так что рекомендую с ним при случае познакомиться…»)

Пророческими оказались слова генерала Острякова! 17 лично сбитых фашистских самолетов имел на своем боевом счету Михаил Авдеев. Он действительно стал командиром авиасоединения…

– Героическая была батарея, – вспоминал Михаил Васильевич Авдеев. – У нас, у летчиков, о ней не раз даже спор возникал. Одни говорили, что на нее со всего Черноморского флота специально моряков-снайперов зенитной стрельбы отобрали, другие, и в том числе я, утверждали, что столь высокое огневое мастерство плавбатарейцев – результат их непрерывной боевой практики и учебы, знания повадок врага. Что же касается нашего самолета, спасенного плавбатареей, то ведь она не один самолет спасла. На войне все было взаимосвязано. Мы прикрывали плавбатарею, помогали ей – она выручала нас…

И все же мне очень хотелось пройти по следам фронтового рапорта Сергея Яковлевича Мошенского, рапорта от 12 июня 1942 года.

Поиск был долгим, но увенчался успехом. Я нашел летчика, которого тогда выручила из беды плавбатарея. Вот его рассказ: «Тот день я помню очень хорошо, как будто все происходило только вчера…

В штаб нашего авиаполка доставили пленного немецкого летчика. Высокого, рыжего, с двумя крестами на комбинезоне.

Допрашивали пленного здесь же, в штабной землянке. Пытались узнать цель полета, состав авиачасти, место ее базирования. Допрос вел военврач Хальшян, хорошо знавший немецкий язык, но дело не продвигалось. Обер-лейтенант постоянно кусал губы, и единственное, что довольно внятно сказал, – не может, мол, простить себе свою оплошность… Столько дней провоевать под Севастополем и так случайно нарваться на зенитную завесу… Знал ведь, с какой стороны безопаснее подойти к Херсонесу, а пошел напрямик, через бухту… Обер-лейтенант словно искал у нас сочувствия, а мы, слушавшие его ответ, засмеялись. Почаще бы случались такие случайности!

На столе лежали промокшие вещи немецкого летчика (его выловили из воды), удостоверение личности, в котором трудно было что-либо разобрать, в нелучшем состоянии – бумажный листок-письмо, авторучка, французская зажигалка, инкрустированная перламутром.

Хальшян горячился, начинал терять терпение, но вошедший полковник Морозов сказал ему, чтобы он попусту не терял времени и отправил пленного в штаб СОРа.

Когда летчика увели, Морозов подозвал к столу меня и старшего лейтенанта Тургенева, развернул карту. «Здесь, – сказал он, указав на один из знакомых квадратов, – прорвались немецкие танки. Вам двоим вылет, немедленно. Проштурмовать. Уничтожить. Вас прикроют истребители».

Мы побежали к своим самолетам. Над аэродромом стоял рев моторов: это готовились к вылету истребители. Уже на стоянке узнали мы, что их будет четырнадцать. Сила немалая, тем более для обстановки тех дней. Но в стороне от аэродрома висела «рама» – самолет-корректировщик. Она наверняка оповестит своих о нашем вылете…

Последнее время, по предложению командующего авиацией флота генерала Ермаченкова, перед вылетом на задание наших самолетов, аэродромщики «играли» немцам одну-две ложные тревоги. Суть «игры» сводилась к следующему: по аэродрому ездила полуторка, в кузове которой был установлен авиамотор с пропеллером. Работая на малых оборотах, пропеллер вздымал клубы красной херсонесской пыли, создавал видимость взлета по крайней мере звена самолетов!.. А то и сами самолеты делали несколько ложных выруливаний, создавая тот же эффект активной боевой работы. Гитлеровцы немедленно поднимали в воздух и стягивали к аэродрому два-три десятка истребителей, и те, барражируя, попусту жгли горючее. Когда же горючего у них оставалось на ограниченное время и «стая» над аэродромом редела, взлетали наши самолеты и уходили на задание.

На этот раз вылет был срочным и ложная тревога не игралась. Как мы предполагали, явились вызванные «рамой» «мессеры». Около тридцати тонкохвостых, похожих на ос машин. Отойти от аэродрома было непросто, и самое лучшее, что мы с Тургеневым могли сделать, это, пользуясь начавшейся воздушной каруселью между истребителями, снизиться до бреющего и идти выполнять задание без прикрытия.

Рельеф местности знаком до мельчайших подробностей. Десятки раз ходили мы по этому маршруту. Влево уходит дорога на Севастополь, прямо внизу – холмы и за ними передовые позиции наших войск…

Немецкие танки мы заметили сразу. Правда, их оказалось меньше, чем предполагалось. Может, раньше их действительно было больше, но теперь к Севастополю, лениво постреливая, шли только два…

Я подал Тургеневу сигнал: «Работаешь по второму! Атакуем!»

Мы ринулись вниз. Пушечные трассы всклубили дорогу, впились в танки… Я вывел штурмовик из атаки, оглянулся. Танки горели. По неписаной севастопольской традиции мы прошли над ближайшим участком наших передовых позиций. Заметили немецких пехотинцев, скапливающихся под горою. Проштурмовали. Прошлись огнем. Судя по всему, сорвали намечавшуюся атаку: гитлеровцы, точно тараканы, разбежались по воронкам и щелям…

Выйдя из пике, я резко бросил машину в сторону. То был старый, испытанный прием.

Ведь только что я атаковывал и внимание мое было приковано к полю боя, а значит, какое-то время я не имел возможности следить за тем, что происходило в воздухе у меня за спиною. Предосторожность спасла мне жизнь! Там, где мгновение назад находился мой штурмовик, пронеслась пушечная очередь. За нами увязались «мессеры». Оглянувшись, заметил: за мной четверо. И за Тургеневым – не меньше…

Не защищенному со спины штурмовику уйти от «мессершмитта» трудно. (Штурмовики тогда еще не имели второй кабины со стрелком-радистом.) Спасенье было в мастерстве пилотажа, в маневре. А еще в потере высоты. (На малой высоте скоростной «мессер» был ограничен в маневре.)

Я бросал самолет из стороны в сторону, описывал дуги, совершал зигзаги. Делал все, чтобы атакующие «мессеры» не разгадали мой очередной маневр, не зажали в клещи… Показалась Казачья бухта, аэродром, но садиться нельзя… «Мессеры» не отставали. Они хотели уничтожить меня во время посадки. Что же предпринять?

Делаю вираж… Внизу зеркало бухты… И вдруг спасительная мысль: идти к плавбатарее! Снизиться, пройти над ней, и, если «мессеры» увяжутся, батарейцы наверняка отсекут их огнем, собьют с курса… А тем временем, может, удастся сесть!

Пошел на плавбатарею. Вот она, почти квадратная, железная коробка размером со спичечный коробок. Ниже, еще ниже! Вот батарея уже размером с книгу. Батарея увеличивалась в размерах. Уже отчетливо видны люди возле орудий и пулеметов… Стволы орудий повернуты в мою сторону. Мелькнула мысль: «Не примут ли за немца?» Качнул крыльями…

Пронесся над батареей. Совсем отчетливо на мгновение увидел лица людей. Заметил дымок – выстрел одного из орудий. Надвигался берег… Вот и посадочная полоса. Заходить против ветра – нет времени. Ждать, пока на аэродроме разорвется очередной, падающий ровно через 40 секунд немецкий дальнобойный снаряд, тоже нельзя…

Сажусь. Откидываю фонарь, оглядываюсь. Так и есть, сверху, как раз по курсу моей посадки, на меня падает «мессер». А лишенный маневра, беззащитный штурмовик продолжает катиться по полосе…

Не дожидаясь, пока погасится скорость, я выбрался на крыло и кубарем вывалился из штурмовика, покатился по земле, а «мессер» ударил по пустой кабине…

Федору Тургеневу повезло. Его не атаковали, и он ювелирно притер к посадочной полосе самолет, загнал его в капонир.