Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

ПИСЬМА ИЗ БУХТЫ КАЗАЧЬЕЙ

«Черноморский флот. Военно-морская почтовая станция № 1007, п/я 361». Таким был фронтовой почтовый адрес моряков плавбатареи.

Его подписывали плавбатарейцы на конвертах и открытках, когда отправляли весточки родным и близким. Этот адрес ставил на своих письмах к жене капитан-лейтенант Сергей Мошенский.

11 апреля 1942 года. «Здравствуй, дорогой мой «стратег»!

Ты предсказываешь скорую победу и уже определила сроки окончания войны… Это очень хорошо, но не так скоро все делается, как хочется. Когда окончится война – сказать трудно. Фашисты будут уничтожены – это факт. Мы, конечно, победим, это бесспорно, но не так быстро это будет, как кажется. Враг ранен, он истекает кровью, но зверь в предсмертной агонии всегда злее и может много причинить неприятностей, если не принять соответствующих мер предосторожности, не усилить удары, чтобы его добить.

Мы имеем дело с сильным противником, но он будет разгромлен.

…Ты спрашиваешь, как я воюю?

Мне, честное слово, нечего такого писать. Скажу только, что за восемь месяцев нанесли немцам огромный урон в авиации, сорвали десятки коварных замыслов по бомбежке объектов. Мы, наверное, сидим у них в печенках, так как они много раз пытались уничтожить нас, но из этого ничего не вышло. Все их замыслы кончались потерями новых самолетов с их экипажами, а мы пока что воюем без каких-либо потерь. Как видишь, итог неплохой.

Огромная заслуга в этом личного состава. Это орлы, а не бойцы. Ничего не боятся. Бомбы рвутся рядом, осыпают их осколками, а они хоть бы что – не обращают внимания, бьют по стервятникам из орудий и пулеметов. Это – беспримерная стойкость, выдержка, мужество наших воинов. Вот где наша сила, вот в чем кроется наша победа.

Верунчик, если бы ты только знала, как мне хочется видеть вас – тебя и Азочку. Ты много пишешь о дочурке, и, когда я читаю, мне кажется, что я представляю ее, и не только представляю, а что даже держу ее у себя на руках. Мне очень хочется ее увидеть.

18 апреля. «Счастлив будет наш советский человек, который доживет до самого счастливого дня – окончания войны. Фашисты в этой войне будут истреблены до основания, мир будет спасен от позорного гнета, но многие не смогут встретить этот счастливый час…

Может, и мне будет суждено не увидеть больше ничего, но это будет только лишь потому, что мы с товарищами не можем даже и представить, чтобы фашисты могли пройти мимо нас безнаказанными, не можем представить, что фрицы смогут бомбить наши населенные пункты, убивать советских людей.

Мы весь удар принимаем на себя. Они бомбят нас (очень плохо), гибнут под нашим огнем, но свои коварные планы исполнять не могут.

…Я очень молод и хочу жить, но остаться жить, укрывшись от врага, не громить его, не уничтожать, не принимать самое активное участие в защите своей Родины, ты знаешь, я не могу. Бездействие, трусость не для меня. Так пусть же до окончания войны вся былая жизнь на время замрет, пусть она кажется сном. Ежеминутно надо помнить, что враг еще не разбит, что враг еще силен, что необходимо приложить все усилия для освобождения страны.

Я ежеминутно помню, что чем больше мы собьем фашистских самолетов – тем ближе наша победа, тем больше невредимыми останется наших домов, заводов, фабрик и тем меньше останется фашистской сволочи. Я еще не знаю точно, но, кажется, одного стервятника мы сегодня отправили на дно моря. Он, подлец, хотел со стороны солнца на нас пикировать, но как вошел в пике, так мы и не видели, что он вышел из него. В этом мы оказали ему большую услугу. Следовательно, на три собаки у Гитлера стало меньше. Это наш плюс.

Я что-то много болтаю сегодня. Боюсь, что ты обо мне сможешь подумать плохое. Это, впрочем, потому, что еще нахожусь под впечатлением боя, который был днем, и кинофильма «Медведь», который показывали ночью. Так что все перекрутилось, и жизнь и смерть, и творится порой в голове такая чертовщина, что лучше и не вдаваться в подробности».

22 апреля. «Здравствуй, родная моя! Я еще жив и здоров, что для тебя самое главное. Остальное все по-прежнему.

Очень обидно, что весна уже вступает в свои права. Наступает время, когда можно только жить да жить, а из-за поисков в воздухе вшивых фрицев не замечаешь, как расцветает весна.

Смогу ли я когда-нибудь встречать весну, как, помнишь, когда-то давным-давно, на острове Хортица? Тогда было раздолье, тогда не думалось, что это священное место будет осквернено немчурой. Мне почему-то очень хочется побывать опять когда-нибудь на острове. Удастся ли? Если останусь жив, то обязательно побываем рано или поздно.

О, проклятые фашисты, сколько горя и страдания несут они нашему народу! Истреблять их, гадов, надо так же безжалостно, как я в былое время на том же острове Хортица уничтожал гадюк. До двух десятков в день. У меня кипит в груди непомерная ненависть к немецким фашистам. Их надо истреблять, как гадюк!

Я смотрел вчера кинофильм «Разгром немцев под Москвой». Потрясающее впечатление производит этот документальный фильм!

Сердце кровью обливается, когда видишь, во что превратили немцы наши цветущие города и села, сколько наших мирных жителей замучено и убито этими извергами рода человеческого. Какое чувство омерзения и ненависти охватывает, когда видишь толпы пленных фрицев и гансов, трясущихся на морозе, оборванных, голодных, и эта падаль считает себя высшей расой, думает поработить наш народ. Этому никогда не бывать!

Радости нет предела, когда видишь бесчисленные отряды Красной Армии, ее бойцов и командиров, прекрасно вооруженных, тепло одетых, когда видишь нашу могучую боевую технику. Мы это знаем по себе, и поэтому невольно хочется еще раз сказать спасибо нашему народу, заботящемуся о своей армии и флоте, не жалеющему сил своих для обеспечения победы.

Верочка, жду ваших фотокарточек. Мне очень хочется видеть Азочку».

1 мая. «Вот сегодня Первое мая. Как этот день не похож на день 1 мая 1941 года! Кто думал, что через год будем встречать этот великий праздник в военных условиях?! Я надеюсь, что 1 Мая 1943 года войны уже не будет, и если мы уцелеем, то обязательно праздник отгуляем так, как никогда. С компенсацией потерянного!

Верочка, как догадываешься из письма, я здоров и нахожусь на своем боевом посту. Гоняем фрицев, не допускаем к нашим объектам, и все идет привычно, буднично.

Удивительное дело эта привычка! Оказывается, можно привыкнуть даже к черту. Понимаешь, что получается? На тебя фриц бросает бомбы по 500 кг, они рвутся в воде (конечно, на почтительном расстоянии), при этом глушится масса кефали. Не успевает окончиться бой, как отваливает шлюпка и подбирается в большом количестве свеженькая высококачественная рыбка, и мы на несколько дней обеспечены сытным обедом. Вообще (и без рыбы) мы обеспечены исключительно хорошо, но полакомиться свеженькой кефалью никто не против…»

8 мая. «Здравствуй, родная Верочка!

Как можешь понять, я еще невредим. Время жаркое и напряженное, и ты прости, что мало пишу. Я знаю, что тебе очень тяжело не получать письма, но поверь, что поесть даже некогда. Надеюсь, что все пройдет благополучно. Пиши о себе, как растет Азочка».

10 мая. «Милая, родная моя! Поздравляю с днем рождения!

…Я пишу письмо под звуки музыки концерта из Москвы, и меня невольно одолевают мысли и воспоминания о прошлом. Воспоминания воскрешают все, и не верится, что было когда-то так хорошо жить на свете.

Я вообще очень переменился во всем. Если встретимся, то не сразу узнаешь. Только не бойся, не в худшую сторону, а кое-что военное, надеюсь, с окончанием войны пройдет.

У меня даже вкусы на погоду изменились. Если я раньше восхищался лунными ночами, то теперь я их терпеть не могу и предпочитаю самые темные. Если я любил ясные, безоблачные дни, то теперь мне нравятся только пасмурные или облачные, с высокими перистыми облаками.

Я, конечно, зачерствел, огрубел, но это все пройдет. Но в этом нет ничего особенного: ведь я вот уже ровно девять месяцев нахожусь в условиях, тебе известных, и никаких изменений. Дни идут, как штампованные.

Верочка, я с нетерпением жду фотокарточку нашей дочурки, мне очень хочется посмотреть, какая она есть. Пиши о ней и о себе. От тебя писем пока нет. Я тоже немного задержался с письмами и 10 дней, наверное, не писал, но в этом не моя вина, и ты мне простишь».

14 мая. «…Получил пять твоих писем. Бесконечно рад. Получил также и фотокарточку дочурки. Дочурка наша настоящая цыганочка, и имя ей, оказывается, подходит».

18 мая. «…Прости, что так скупо и мало пишу. Вина не моя. Если останусь жив, то потом лучше все расскажу, а сейчас о себе даже нечего писать. Живем мы неплохо, даже хорошо. Спим более или менее нормально – часов 6 в сутки. Белье мне стирают в прачечной, так что в этом заботы у меня нет. Я получил некоторые сведения о нашей квартире. Если так же будут обстоять дела, как обстояли до этого, т. е. фрицы не разбомбят наши дома и никогда не смогут прорваться в наш город (чего, надеюсь, никогда не будет) и я буду цел и невредим в этой жесточайшей битве, то с окончанием войны мы найдем все в целости и сохранности. Наша квартира, как и все остальные, опечатана до окончания боевых действий.

…Нашей дочке, если смотреть на фотокарточку, можно с уверенностью дать годик, а не четыре с половиной месяца. Я очень поражен, что у нее такие длинные косульки. Ты, Верунчик, рано начинаешь «издеваться» над дочуркой. В четыре с половиной месяца ты ей такие огромные банты ввязываешь в волосики. Ей же тяжело от такой тяжести.

Фото нашей дочурки очень похоже на мое, когда меня фотографировали в три месяца. Тогда меня называли «жучок». Такая же и наша дочурка. Ее можно назвать «галчонок».

23 мая. «Здравствуйте, Верунчик и Аня!

Простите, что я не пишу вам письма по отдельности, а пишу, как говорят, «оптом». Я пишу так нерегулярно по вине отсутствия времени. Письма я пишу только ночью, но и это трудно. Днем же совсем нет возможности.

…У вас уверенность, что несколько месяцев пройдет и враг будет истреблен полностью, а поэтому можно уже возвращаться спокойно даже в такие города, которые находятся вблизи районов боевых действий, или даже в города, которые можно назвать словом «город-фронт».

Не торопитесь, не старайтесь много ездить и загромождать транспорт, который так необходим для военных надобностей. Подождите еще немного, и вот когда враг будет истреблен, а это будет действительно скоро, тогда весь народ возвратится в свои города и села, тогда и мне тоже представится возможность (какое счастье!) поехать за вами.

А сейчас пока – терпение. Терпение – символ победы».

25 мая. «…Уж больно ты загрустила. Конечно, основания для этого есть, но это не значит, что надо падать духом. Время тяжелое, обстановка напряженная, много наших людей гибнет во имя защиты нашей страны, во имя сохранения свободы и независимости наших детей, будущих поколений.

Разве не честь, если человек гибнет, но смертью своей обеспечит счастливое будущее? Может, и мне придется погибнуть. Разве я застрахован от этого? Конечно нет. Человек все равно смертен. Бессмертных нет. Дело все во времени. Одного смерть забирает с собой раньше, другого позже. Так что какая разница – умереть от старости или от снаряда или бомбы. Конечно, если человек умирает в старости, то он к этому времени многое сделал для поколений, а если погибнуть в расцвете сил и здоровья, ничего не успев сделать, то, конечно, становится обидно.

Все же будем надеяться, что смерть от меня находится далеко, и я надеюсь увидеть вас. Но уж если погибну, то это не означает, что ты должна впасть в отчаяние, все забросить и быть готовой самой погибнуть. Это ни к чему.

Многие семьи лишились своего отца или близкого человека, но живут, борются. Так и ты должна быть готова к самому худшему. Ты должна быть готова встретить удар. Но встретить достойно. Ничто не должно сломить тебя. Ты всегда должна помнить о дочери и ее обязательно вырастить. Конечно, все это тяжело, но вполне одолимо.

Ты не пугайся моих слов. Я пишу серьезно. Так только и можно рассуждать в военное время. Если все обойдется благополучно, то, конечно, наша встреча будет величайшей радостью, самым большим праздником. Я, конечно, ориентируюсь на последнее. Нас считают бессмертными и неуязвимыми. Даже счастливыми. Наряду с серьезными условиями мы в то же время имеем ряд преимуществ. Мы из опыта знаем, что сохранить свою жизнь мы можем только сами, если будем бить врага так, что он не сможет выдержать нашего огня, от которого сам погибнет. Этого мы добились. И поэтому не знакомы со смертью. Нас она обходит далеко. Думаю, что так будет и дальше. Нам осталось выдержать немного. Только несколько месяцев – и для нас лично условия могут намного улучшиться.

Так что ты, Верунчик, не унывай. На все смотри спокойно. Все встречай смело. Так же, как мы смело встречаем стервятников. Мы верим в победу, и она будет достигнута. Отчаиваться вообще никогда нельзя. Ведь если подобраться, усилить борьбу, то всегда победишь. У меня были тяжелые минуты. Но даже и тогда я был уверен, что плохое не случится. И действительно – все проходило.

…Кончаю писать. Будь мужественна. Встречай все смело. Будь готова ко всяким испытаниям. Как я. Я придерживаюсь принципа, что если подготовлен к самому худшему, то плохое при встрече с ним никогда не напугает, а если его не будет, то можно желать лучшего…»

«ЖИВЕМ!»

ХРОНИКА

«Доношу, что 27 мая 1942 г. огнем 37-мм автоматов и пулеметов плавучей батареи № 3 в 12.00 сбиты два самолета противника Ме-109. Один из них упал в море в районе Херсонесского маяка, а второй упал в море в районе мыса Феолент…»

Из рапорта капитан-лейтенанта Мошенского контр-адмиралу Фадееву.

Поздний вечер… В прогретом за день кубрике уже не душно, держится мягкое дневное тепло, и можно написать родным письмо, подержать на ладони фотокарточку, вспомнить прошлое, довоенное… А будущее пока в тумане. Войне не видно конца. Недавно еще ждали снятия блокады, но вышло так, что наши войска не устояли под неожиданным наступлением врага, и вот в мае надежды на помощь с Керченского полуострова нет. Вся надежда только на свои силы…

Фашисты усилили воздушный натиск. Почти ежедневно налетают на аэродром, на плавбатарею. Сегодняшний день был для плавбатарейцев удачным – сбили два Ме-109. Мошенский поздравил лейтенанта Даньшина с боевой удачей, всем расчетам зенитных автоматов и пулеметов объявил благодарность. Сказал, что если и дальше зенитчики так воевать будут, то звание гвардейской у плавбатареи не за горами. А зенитчик Дмитрий Сиволап при этом еще спросил: «Мы сбиваем, летчики наши сбивают… Когда же, в конце концов, у немца все самолеты кончатся?»

Пояснение дал комиссар. «Ты, – сказал он Сиволапу, – боец грамотный. Половину высшего образования в институте осилил и здесь вон какую академию войны прошел… Вот и прикидывай арифметику победы. Она проста: «Немец, убитый под Москвой, не очутится под Севастополем, немец, убитый под Севастополем, не окажется под Москвой!»

Морякам очень понравилась «арифметика победы», и, слово по слову, совместно решили, что именно поэтому, по такой арифметике, самолетов у Гитлера в конце концов не хватит. Как не хватит танков, пушек, солдат. Тогда и войне шабаш!

И пусть пока ей конца не видно, войне, но день прошел хорошо – своих потерь не имели, а двоих гитлеровских пилотов на тот свет отправили, – и потому настроение несколько приподнятое. Хочется чего-то особенного, доброго.

В кубрик пришел старшина Николай Афанасьев. Пришел молчком. Принес баян. Устроился в уголке, где потемнее. Заиграл вроде бы для себя. Однако не такой народ моряки. Один подсел, другой… Со второго яруса с койки свесилась чья-то лохматая голова: «Сыграй-ка, старшина, что-нибудь такое… душевное. Чтобы, знаешь… Ну, в общем, знаешь!» Объяснил. Афанасьев кивнул. Вздохнули мехи. Повел старшина протяжную русскую мелодию – песню про далекую заснеженную степь, про ямщика, замерзающего «в той степи глухой…».

Моряк, лежавший на койке, спрыгнул вниз, присел рядом. В трусах, в тельняшке. Это – комендор Костя Румянцев. А напротив баяниста устроились плотным рядком герои сегодняшнего боя с «мессерами» – Иван Филатов, Капитон Сихарулидзе, Николай Герусов, Александр Кузьмин…

Сначала слушали. Затем Кузьмин, командир носового автомата, негромко старательно запел. Его поддержал Костя Румянцев и почти не знавший слов песни, но хватавший их на лету Капитон Сихарулидзе.

Подошли еще моряки. И вот уже тесно в кроватном закутке кубрика. Афанасьева попросили на вольное место, простор. Афанасьев не ломался. Встал. За ним услужливо перенесли табурет (по-флотски – банку). Что там банку, скажи Афанасьев: «А ну, ребята, тащите меня на середину!» – отнесли бы.

Ширились, сливались голоса. Лица становились малиновыми от старания и напряжения. Глаза туманились воспоминаниями.

Женатые отложили в сторону неоконченные письма. Ох, и песня! Расстройство, а не песня!

Кто-то, вспоминая прежнюю, довоенную жизнь, заговорил о самом теперь далеком и милом – о детях:

– …Прижмешь доченьку к себе, а головка, волосики ее золотые теплом, солнышком пахнут… И мятой…

Кто-то вспоминал о жене. Самое сокровенное:

– …А уж пава – другой не сыскать. Кровать у ее, что царский трон. Что трон! Кровать, она и есть кровать… Высокая, белая. По низу кружева – цветочки резные накрахмаленные, и подушки – одна на другой, во-от такая гора!

Слушали, вздыхали. Потирали руки – эх, жизнь была! Разошелся флотский народ. Взбодрился. Грудь колесом. Друзья в обнимку стоят, поют и слушают.

– Братцы, чечетку давай! Нашу, флотскую!

– Тимофей! Бесчастный!

– Где Бесчастный?

– Да здесь я, чего шумите? – отозвался Бесчастный.

К нему тотчас же кинулись с просьбой:

– Будь любезен! Выдай для души!

Слова разные, а суть одна – душа пляски просит. Командир первого орудия Тимофей Бесчастный великий мастер и по этой части. Отобьет чечетку в ритм любой музыке.

Бесчастный – любимец кубрика. Стройный, худощавый, волосы волнами, глаза озорные. Его на раз-два не уговоришь – поломается для виду. Своего рода ритуал. «Да в другой раз, хлопцы. Настроение не то. Обувка на мне резиновая». Только братва – не тот народ, чтобы отстать от плясуна. Похлопают по спине, за плечи обнимут: «Кончай, Тимоша, ломаться, как мятный пряник. После войны у всех настроение хорошее будет, а пока сойдет и такое!» «Обувка резиновая? А ты парадные «корочки» надень!» Речь о хромовых ботинках. Они на кожаной подошве, а потому хорошо «идут» по железной палубе, «дают» четкий удар…

Тимофей наконец сдался. Пошел к своей койке, извлек из железного ящика-рундука довоенные ботинки. Потрогал пальцем подметки – тонюсенькие стали, а что поделаешь, где теперь кожу возьмешь? А ничего! Пока хватит и этих! Переобулся. Вышел к товарищам. Готов.

– Сыпь, Коля! Давай, Тимоша! На-шу!

Тимофей Бесчастный подошел к баянисту, коснулся его плеча. Шепнул что-то. Николай Афанасьев согласно кивнул. Бросил вниз по кнопкам пальцы – повел мелодию старинного вальса.

Матросский круг расступился. Но Тимофей какое-то время еще стоял, опустив кудрявую голову, точно вслушивался. Выбирал в мелодии место, паузу и вдруг стремительно вышел на середину, крутнулся чертом, сыпанул дробь. А баянист только и ждал этого выхода, россыпи этой – сделал паузу, чтобы каждый стук кожаных подметок был явствен и четок. И снова зазвучал вальс. Старинный, хорошо всем знакомый. Милая душе музыка, без памятного названия.

Бесчастный умеет плясать. Бьет не всей ступней. На носках ходит, ими отбивает, только сверкают начищенные ботинки!

В нужный момент полузамрет, выгнется, потянет ножку – «ш… ик», «ш… ик» – поет, шипит кожа по толстой броне.

Сверкают, искрятся глаза зрителей. Старшина Михаил Бойченко, сам того не замечая, приплясывает на месте, Костя Румянцев подталкивает локтем в бок Лешу Рютина. И сейчас будет, как бывало не раз. Едва стихнет вальс и радостный гул голосов, Костя озорно крикнет: «Яблочко»!» Будет «Яблочко»! И выходи в круг, кто хочет. Умеешь не умеешь – пляши, коли душа просит. На что Воронцов не плясун, и тот выйдет вперевалочку, начнет неловко, старательно выделывать «смоленские коленца». И может, как обычно, с силой хлопнет его по плечу Костя Румянцев: «Убивали нас, Лешка, – не убили! В Черном море топили – не утопили! Жи-вем!»

После этого озорного «живем!» еще веселее пойдет пляска, и запыхавшийся Воронцов будет наблюдать коленца москвича Румянцева, будет терпеливо слушать похвальбу о том, что Костя в Сокольниках на танцплощадке такое выделывал»!

В кают-компании собрались командиры. Подводили итоги дня, набрасывали на листах бумаги схемы проведенного боя, разбирали варианты и упущенные возможности…

Разбор подходил к концу, а глухой гул голосов, звуки музыки по правому борту, в кубрике, не утихали.

– Что-то разошлись… – Середа вопросительно взглянул на Мошенского – как относится тот к шуму. Но командир вроде бы ничего не замечал, был спокоен, умиротворен. Очень он доволен сегодняшним днем. Пусть повеселятся, малость разрядятся люди.

– Твои небось, Николай Михайлович? – уже миролюбиво спросил комиссар у Даньшина.

Тот пожал плечами. Может быть… Мошенский поднял от стола усталые глаза:

– Итак, товарищи… Режим экономии боеприпасов – главнейшая наша задача. Берег говорит, что снарядов нет. Корабли в Севастополь прорываются с боем. Теперь им прорываться стало еще труднее. Разъясните это людям. Беречь каждый снаряд. Боюсь, что скоро нам придется отказаться от заградогня, от завес. Придется вести стрельбу только по пикирующим самолетам…

– Но ведь это… – насторожился Хигер, но Мошенский жестом остановил его:

– Знаю. Я же сказал – может так случиться… У вас что-нибудь есть, комиссар?

Мошенский повернулся к Середе. Тот кивнул – есть. Не торопясь, развернул сложенный вчетверо листок бумаги.

– Хочу довести итоги подписки. Подписка на Государственный заем проведена у нас, товарищи командиры, организованно. Личный состав батареи проявил активность и высокое политическое сознание. Мы подписались на сумму 46 435 рублей. Наличными внесено 15 522 рубля. Активнее всех участвовала в подписке на заем батарея товарища Даньшина.

Сегодня лестные вести сыпались на Даньшина весь вечер. Только что за дневную стрельбу его отметил командир, теперь комиссар хвалит.

– Если конкретнее, то люди наши выглядят так… – продолжал комиссар. – Кандидат в члены ВКП(б) кок Кийко Иван Кузьмич подписался на двухмесячный оклад. Беспартийный Кукурудзе, наш сигнальщик, на восьмимесячный. Причем половину внес наличными.

Командиры оживились. Кто-то пошутил, что хоть здесь Кукурудзе не подкачал, а то на мостике во время боя приседает на корточки.

– Насчет корточек не будем, – оборвал Середа. – Всяк боится по-разному. Главное, чтобы воевал. А у нас все воюют. Это наш плюс.

Середа не заметил, как употребил любимое выражение Мошенского: «Это наш плюс». Лейтенанты весело переглянулись.

– Военфельдшер товарищ Язвинский, – Середа сделал паузу и, довольный, продолжил: – подписался на две тысячи рублей. Тысячу рублей внес сразу. Хорошо, Борис Казимирович. Это по-комсомольски.

И опять оживление, шутки. Пора, мол, Борису Язвинскому с таким высоким сознанием в партию подавать.

– Тише, товарищи. Тише! – Мошенский постучал ладонью по столу.

– Краснофлотец Донец подписался на шестимесячный оклад и внес сразу восемьсот рублей. Краснофлотец Чумак – на пятимесячный. А всего, должен сказать, двадцать человек подписались у нас свыше двухмесячного оклада. Это наш… хороший политико-моральный показатель. Завтра в политотдел ОВРа я об этом доложу письменно. У меня все, товарищ командир.

– Всем, кому положено, – отдыхать! – сказал Мошенский. – А вас, Нестор Степанович, попрошу пройти в кубрик и потихоньку свернуть веселье. Только без нажима, Нестор Степанович!

– Понятно, – несколько обиженно ответил Середа.