Текст книги "Рождение династии. Книга 1. Смута"

Конечно, никогда бы Григорий туда не попал: Чудов монастырь находился на территории Московского Кремля рядом с государевыми палатами, и поступление в него обычно сопровождалось крупными денежными вкладами, но за Григория просил у настоятеля Пафнутия дед Григория Елизарий Замятня, который давно отошел от мира и был монастырским старцем.

К его просьбе присоединился и протопоп Кремлевского царского Успенского собора, где проходили венчания царей и хоронили московских митрополитов и патриархов, отец Ефимий.

Можно было бы удивиться: отчего это влиятельные церковные лица просили за монашка, бегающего из одного монастыря в другой, бывшего государственного преступника, если не знать, что здесь тоже сказалось влияние бояр Романовых.

Сами Романовы уже находились под крепким караулом, но их сторонников в Москве оставалось немало.

В свое время будущий архимандрит Пафнутий отбывал иноческое послушание в Павло-Обнорском монастыре, который находился в костромской вотчине Федора Никитича Романова.

Сам боярин часто наведывался туда, делал большие вложения. Пафнутий имел доверительные отношения с Федором Никитичем, поэтому никого не удивило, когда после окончания послушания, старец Пафнутий был назначен настоятелем Чудова монастыря в Москве.

Как еще ничем не прославившийся инок захолустного монастыря смог попасть в Кремль, если не при помощи бояр Романовых, которым в то время благоволил и патриарх Иов?

С тех пор архимандрит Пафнутий стал верным сторонником братьев Романовых.

Архимандрит Пафнутий вскоре отличил Григория и перевел в свою келью. По представлению архимандрита Григорий был рукоположен патриархом в дьяконы.

Настоятеля очень интересовали любознательность нового инока и его резкие отрицания богоизбранности царя Бориса.

Долгими осенними вечерами в монашеской келье при свете свечи проходили их беседы о вере и божественности царской власти. Именно Пафнутий впервые поведал Григорию о чудесном спасении царевича Дмитрия от убийц правителя Годунова.

– Так, где же нынче Дмитрий? Жив ли? – заинтересованно спросил Григорий.

– Жив, жив! В Литве он у надежных людей.

– Что же не является он народу?

– Явится, обязательно явится, только слаб пока народ против царевой силы. Царевичу поддержка нужна. Вот если бы Адам Вишневецкий подмог…

– А кто такой Вишневецкий?

– Литовский князь. Сильно поддерживает православие, да и на Бориса зол.

– А каков он, царевич Дмитрий?

Настоятель задумчиво посмотрел на Григория.

– Возраста примерно, твоего, да и обличием схож.

Тут и возникла у Григория ошеломившая его в начале мысль. Вспомнил он слова сельского священника «каждая зверушка мечтает стать волком…»

Настоятель грузно поднялся с лавки, подошел к иконе Божьей Матери, поправил пламя лампадки, перекрестился, вытащил из-за образа тряпицу и вернулся к столу.

– Вот наперсный крест благоверного царевича Дмитрия Ивановича Углецкого. Матушка инокиня Марфа на хранение передала, подальше от супостатов.

* * *

Мысль созрела быстро: под видом паломничества пробраться в Литву, найти царевича Дмитрия, или…

Трудности это не представляло: после замирения с Польшей пограничные кордоны были сняты. Вот только на дорогах часто появлялись «лихие» люди, идти в одиночку было опасно. Нужны были попутчики, и Григорий принялся их искать. Кто-то из монахов обители, прослышав, что Григорий собирается в паломничество по святым местам, сказал ему, что есть человек, который может быть ему надежным спутником – бывший старец Чудова монастыря Варлаам Яцкий, нрава веселого, легкого, не любивший долго сидеть на одном месте, тоже собирающийся в паломники.

Встреча двух будущих спутников состоялась на Варварке в нескольких сотнях метров от Фроловских ворот Кремля. Григорий подошел к нему, «сотворил молитву» и почтительно заговорил. Хотя Варлаам только по возрасту был старцем, почтительность молодого инока пришлась ему по нраву. Как и Отрепьев, старец Варлаам тоже был выходцем из служилого рода уездных дворян.

Поначалу разговор казался обычным. Григорий расспрашивал монаха Варлаама, «старец которыя честныя обители», «и которой де чин имееши, крылошанин ли, и как имя?». Варлаам интересовался, кто иноку старец Замятня, да дьяк Смирной Отрепьев?

Упомянул Григорий мимоходом и о своей службе у патриарха Иова.

Потом Григорий стал говорить о том, что Москва надоела ему и не ищет он мирской славы и «земного богатства», а давно уже мечтает совершить паломничество в Киев в Печерской монастырь, в Печерском монастыре старцы многие души свои спасли.

А пожив в Печерском монастыре, пойти до святого града Иерусалима, «до Воскресения Господня и до гроба Господня».

Паломникам, собравшимся уезжать из Москвы, надо было торопиться, чтобы успеть сделать это по последнему зимнему пути. Поэтому Варлаам Яцкий и Григорий Отрепьев договорились встретиться уже на следующий день в Иконном ряду. Там к ним и присоединился чернец Мисаил Повадин, тоже крылошанин[9]9
  Крылошанин – любитель древнего православного церковного пения.


[Закрыть].

Отрепьев не случайно искал себе в попутчики крылошан, то есть иноков, умевших петь на клиросе.

Это давало уверенность, что они легко смогут передвигаться от монастыря к монастырю.

Знатоки церковного пения всегда были нужны в храмах и в монашеских обителях, за такую службу можно было получать кров и пропитание.

Все трое пошли в Замоскворечье, благочестиво оборачиваясь и крестясь на купола храмов Московского Кремля, куда Григорий все-таки намеревался вернуться, но совсем в другом качестве.

За Москвой-рекой наняли подводу, чтобы ехать до Волхова, а там пробираться на Карачев и Новгород-Северский.

В Новгород-Северском Спасо-Преображенском монастыре они прожили некоторое время, затем взяв провожатым некоего «Ивашку Семенова, отставного старца» отправились в Стародуб. Далее трое монахов и их провожатый перешли польскую границу и через Лоев и Любеч наконец-то попали в Киев.

Так появился Григорий в Киево-Печерском монастыре в виде молодого монаха, пришедшего на поклонение святыням.

Именно здесь сделал он первую попытку объявить себя «царевичем московским». На исповеди у игумена «открыл» он свое царское происхождение. Но киевский игумен достаточно недвусмысленно показал гостям на дверь – «четверо вас пришло, четверо и падите».

Затем паломники достаточно долго прожили в Дерманском монастыре, в Остроге, после чего двинулись в город Гоша. Здесь паломничество и закончилось.

Григорий сбросил с себя монашеское одеяние и, перебиваясь случайными заработками, начал усиленно изучать в местной арианской[10]10
  Арианская община – община, проповедующая учение, согласно которому Иисус Христос является творением Бога Отца, следовательно, не единосущен (то есть равен) ему, а стоит ниже. Таким образом, Бог Сын не обладает полнотой божественности…


[Закрыть] общине латинский и польский языки.

Удивленные и возмущенные поведением своего «брата» паломники пытались остановить Григория, говоря, что он ведет себя недостойно монаха и предает свою веру, связавшись с безбожниками, но получили ответ, что «здесь земля вольная, кто во что хощет, тот и верует».

Разочарованные паломники пошли назад в родную землю, а Григорий направился в Брагин – вотчину князя Адама Вишневецкого.

Этот высокородный кондотьер[11]11
  Кондотьер – руководитель наемного или частного военного отряда.


[Закрыть] только и мечтал что о войне.

Русский по крови, но подданный польского короля, бывший воспитанник иезуитов, но горячий сторонник православия и по-своему человек религиозный, питал непримиримую вражду к русскому правительству. Между ним и Москвой были давние счеты алчности и крови.

Огромные владения князя расположены были по обоим берегам Днепра; они тянулись вплоть до самой русской границы.

Нередко на этом рубеже возникали споры о правах или происходили враждебные столкновения: очень часто сабля являлась судьей в этой тяжбе двух соседей. Самые крупные инциденты случились на Северщине из-за городков Прилуки и Сиетино, которыми, на известном только ему основании, владел Вишневецкий.

Московское правительство утверждало, что эти городки издавна «тянули» к Чернигову и что «Вишневецкие воровством своим в нашем господарстве в Северской земле Прилуцкое и Сиетино городища освоивают». Без всякого предупреждения московские войска вторглись в область князя и завладели упомянутыми местечками. Дело не обошлось без кровавых схваток, в результате которых с той и другой стороны оказались убитые и раненые. В конце концов, Борис Годунов велел сжечь спорные городки.

С тех пор самой главной мыслью для Вишневецкого стало любым путем вернуть захваченные у него московитами земли. Между польским королем и русским царем был заключен «вечный мир», но Вишневецкому было плевать и на одного, и на другого. Именно эта готовность литовского князя вступить в боевые действия с войсками русского царя и двигала Григория в реализации его замысла.

* * *

В людской было шумно: челядь праздновала удачную охоту хозяина.

Отменная была охота! Огромного медведя на рогатины взяли, да пару косуль завалили. Настроение у князя было хорошее, вот и велел он псарям и загонщикам выставить меда хмельного.

Григорий сидел поодаль стола и молча прислушивался к пьяному разговору.

Не первый месяц уже жил Григорий в числе челядинцев князя Вишневецкого, а веселым никто его еще до сих пор не видел. Всегда дума какая-то лежит на лице.

От пирушек, от забав хлопцев сторонится. Товарищи его недолюбливали, но открыто своего отношения не высказывали: сунься, покажи, он тебе живо рукой головушку с плеч снесет! Григорий первым бойцом считается среди всех княжеских челядинцев. Да не только считается, таков он и есть на деле.

Недаром его любит князь Адам: наезд ли Вишневецкий делает на какого-нибудь недружного соседа, едет ли на звериную ловлю – Григорий впереди всех. Тогда он весел. Шапка с алым верхом лихо набок сдвинута, так что кисть золотая, которая к верху шапки прикреплена, до самого плеча свешивается; гикает он, посвистывает, улыбка во все лицо.

А вернутся домой – опять сумрачен. Порой и на него, впрочем, найдет полоса разговорная, оживится он, заговорит. Говорить он мастер! Заслушаешься. Да ему есть, что и порассказать: видал всякое, хоть и молод.

Начнет рассказывать про набеги казацкие, про битвы с татарвою да с турками, а то – о мирном житье-бытье московском, об обычаях тамошних. Часто о царях говорит, особенно об Иване Грозном, о Феодоре. Начнет о Феодоре – непременно вспомянет про смерть Димитрия-царевича и вздохнет всегда при этом так глубоко-глубоко, посетует, что пресекся царский корень… И у самого слезы в очах, и голос дрожит.

Дивились этому все немало: этакий молодец храбрый и вдруг слезы роняет, будто баба!

А он примолкнет, иной раз на полуслове речь оборвав, отойдет в сторонку и смахнет слезу, потом сядет где-нибудь в уголке грустный-грустный. Совсем не похож он был на других челядинцев пана Вишневецкого.

Недаром про него и слухи ходить стали разные. Поговаривали втихомолку, что он совсем не низкого звания, что он – боярин московский, спасается от врагов своих, иные же пошептывали, что он, пожалуй, и еще повыше боярина.

Кто-то завел речь о царевиче Дмитрии.

Последнее время все чаще распространялись слухи, будто убиенный слугами правителя Бориса, младший сын Ивана Васильевича – Дмитрий, спасенный добрыми людьми, остался жив и обретается сейчас в Литве, скрываясь от царских убийц. И скоро, де он предъявит свои права на престол, незаконно отнятый у него Годуновым.

– Да, полно, слухи это все! – оборвал рядом сидящий холоп рассказчика.

– А вот и не слухи! – запальчиво ответил говоривший.

– У канцлера Сапеги недавно появился новый холоп. Петрухой кличут. Беглец он из России. Скрывается от казни за «воровство» какое-то. Так вот, я сам слышал, как этот Петруха рассказывал: служил, де, он в Угличе при царском дворе истопником. Царевича часто видел. Только подходить к нему близко не велели. «Падучая» болезнь у царевича была.

Как, бывало, хватит его вдруг «падучка», падает на землю, извивается словно змея, на губах пена и все норовит руки грызть тем, кто ему помогает.

И еще рассказывал он, что видел, как убивали царевича. Тот, будто, вышел из терема поиграть в «свайку». Вокруг ребята собрались: сын дьяка Битюговского, сынишка «мамки» Волоховой, кое-кто из дворни. Кучка образовалась.

Тут «мамка» и саданула царевича ножом прямо в горло. Мальчишки врассыпную, да куда там, люди поймали, тут же на месте и убили. «Мамку» и постельничью, что рядом были, тоже убили.

Потом гроб с Дмитрием две недели в соборе стоял, чтобы, кто желал, мог проститься. Я тоже был. Только не Дмитрий это. Мне ли Дмитрия не знать!

Григорий поднялся, подошел к столу, зачерпнул ковшом меду, выпил и молча вышел из людской.

– Гм, Петруха! Как бы увидеть того Петруху, да расспросить кое о чем.

Оказия случилась через несколько дней. Князь Адам вызвал к себе Григория:

– Доставишь письмо пану Сапеге. На словах скажешь: Князь Вишневецкий приглашает на пир. Будет королевская охота.

После передачи письма Григорий зашел в людскую и нашел там холопа Петруху. Они вышли на крыльцо и долго о чем-то разговаривали во дворе. Назад Григорий привез письмо от духовника канцлера Сапеги отцу-иезуиту Николаю.

Дошел до дома, где жил иезуит, постучал в дверь. Открыла служанка Розалия. У Розалии худенькое, острое личико. Брови тонкие, как две дуги, поднимаются над небольшими серыми глазами.

Цвет лица белый до бледности, и от этого губы кажутся алее. Нос тонкий, с легкой горбинкой. Белокурые волосы прикрывают уши. Тонкою, хрупкою выглядит Розалия. Кажется, дохни на нее сильней, она и растает, словно восковая.

Потому все в имении звали ее пташкой. А она не обижалась-привыкла к этому.

– Ой, Гришаня! Давно тебя не было.

– К отцу Николаю я. Письмо ему привез.

– Отца Николая нет. У князя он. Да ты в горницу проходи, он обещался вскорости быть.

Григорий прошел в горницу, присел к столу. Хотел свечу оплывшую поправить, да вдруг обратил внимание на открытое недописанное письмо.

– Читать нельзя, отец Николай не велел, – улыбнувшись, сказала Розалия: – А, впрочем, все равно не поймешь – оно по латыни написано.

Но Григорий, не слушая ее, уже впился глазами в текст: «…и еще уведомляю Вас, святой и старейший брат мой, что по округе упорно ходят слухи, что у нас в Литве появился царевич Дмитрий, сын покойного государя русского Ивана Васильевича, чудом избежавший смерти в Угличе. Будто готовится он себе престол возвратить. Может и выдумка все это, а может, нет. Слухи эти не здесь, не в Литве родились, а донеслись из Московии. Я полагаю, что их привезли к нам опальные бояре царя Бориса: они так озлоблены на Годунова, что рады, чем могут досадить ему.

Коли повелите, я все разузнаю про этого Димитрия. Если ложь это – нам убытку от этого не будет. А если окажется правдой, то принесет громадную пользу для нашей святой римской церкви, послужит к прославлению Литвы и Польши. Поляки и Литва непременно помогут царевичу воссесть на родительский престол и продвинуть вперед священное дело католизации русской церкви…».

Даже не попрощавшись, Григорий выскочил из дома.

Сердце бешено колотилось.

– Вот оно, пришло твое время, Юшка! Медлить больше нельзя!

Еще только брезжил рассвет, когда Матвей, один из слуг Вишневецкого, проснулся.

Ему почудилось сквозь сон, что кто-то стонет невдалеке.

Матвей прислушался. Все было тихо.

– Тьфу! Наваждение лукавого! – пробормотал он.

Голова его уже склонялась к подушке, когда стон явственно прозвучал в тишине, нарушаемой только легким храпом спящих.

– Кто стонет? – спросил Матвей.

– О, Господи! Иисусе Христе! Не приведи умереть без покаяния!

– Это, никак, ты, Григорий?

– Ой, я! О-ох, моченьки моей нет!

– Недужится?

– Смерть моя приходит.

– Полно тебе.

– Ой, нет! Чую! Добрый человек!

– Ась?

– Сделай Божескую милость…

– Ну-ну?

– Сбегай за попом: покаяться хочу…

Матвей поскреб затылок.

– Гм… Рад бы, да ведь ты русской веры, где же попа-то найдешь? Нет близко. Я сам год уж из-за того в храме Божьем не бывал.

– Позови хоть латинского – все равно поп…

– Разве что… сходить к езувиту панскому, что ль?

– Сходи, добрый человек! На том свете за тебя буду Бога молить.

– Да уж ладно, схожу… эх, жизнь! – добавил Матвей, раздосадованный и тем, что приходится оставить надежду на сон, и тем, что вот вдруг ни с того ни с сего помирает молодой парень-здоровяк, и тем, что надо идти будить «езувита».

Одеваясь, он с завистью глядел на сладко похрапывающих сотоварищей и излил свое раздражение возгласом:

– Чего, черти, дрыхнете! Тут душа христианская с телом расстаться готовится, а они спят, что безногие!

Почему безногие должны спать особенно крепко, этого, вероятно, не разрешил бы и сам Матвей, но окрик подействовал: кое-кто зашевелился и осведомился, что за шум. Скоро уже вся челядня пришла в движение.

Матвей побежал за отцом Николаем. Любопытствующие и соболезнующие окружили ложе больного.

Григорий, казалось, лежал в полузабытьи. Грудь его поднималась тяжело и неровно. По временам он открывал глаза, обводил взглядом стоявших у постели и вновь закрывал. Иногда он начинал метаться и неясно произносил какие-то слова. Вслушавшись, можно было разобрать: «Царевич… Бежал… Бориска…» Случайно он шевельнулся сильнее, ворот сорочки открылся, и на груди его сверкнул драгоценными камнями большой золотой крест. Он тотчас же запахнул ворот, причем что-то похожее на испуг выразилось в его глазах, но крест уже был замечен окружающими, и они многозначительно переглянулись. В их взглядах можно было прочесть: «Истинная правда выходит, что он не простого звания – крест-то какой!»

Пришел отец Николай, заспанный, не в духе.

Он не совсем охотно шел напутствовать «еретика».

Была еще и другая причина для его неудовольствия: умирал человек, на которого князь имел свои виды.

Когда патер приблизился к больному, все отошли от постели. Григорий лежал с закрытыми глазами и не шевелился. Иезуит внимательно вгляделся в его лицо.

«Он еще не так плох», – подумал патер, видавший на своем веку немало умирающих.

– Сын мой… – проговорил отец Николай, наклоняясь к Григорию. Больной открыл глаза:

– Отче!.. Час мой приходит! Покаяться хочу… – слабо заговорил Григорий.

– Надо надеяться на милость Божию, сын мой, но покаяться всегда хорошо… Не забудь, кроме того, что тебе приходится исповедаться у католического священника, а не схизматика, ты должен благодарить Бога за такое счастье: твоя душа, несомненно, попадет в рай.

Григорий кинул из-под полуопущенных век быстрый насмешливый взгляд на патера, но тотчас закрыл глаза и заговорил, тяжело вздохнув:

– Облегчить душу хочу,… Тайна великая есть у меня.

– Говори, говори, сын мой. Я слушаю.

Григорий зашептал.

В челядне стояла гробовая тишина. Столпившиеся в углу слуги, притаив дыхание, наблюдали за происходившим.

Они видели, как патер, сперва равнодушно кивавший головой в такт речи исповедующегося, вдруг слегка отпрянул от постели больного, как он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, как изумление выразилось на его бритом, сразу покрасневшем лице.

После этого иезуит еще ниже наклонился к Григорию. Теперь он уже не кивал равнодушно головой, он впивался глазами в лицо Григория, делал жесты, не совсем подходящие к торжественности минуты; одним словом, еще никогда никому не приходилось видеть иезуита в таком волнении.

Исповедь продолжалась долго. Когда, наконец, отец Николай приподнялся и скороговоркой, неровным голосом пробормотал по-латыни формулу отпущения грехов, он поспешно спросил у холопов:

– Что, пан Адам еще почивает?

– Почивает.

– Как проснется – немедленно доложите мне! – приказал он.

После этого он ушел из челядни, и все видели, что он, проходя по двору, покачивал головой и размахивал руками, рассуждая сам с собой.

– Должно, сказал он езувиту что-нибудь ой-ой какое! – пробурчал в раздумье Матвей.

– Н-да. Надо думать, – ответили ему.

– Как бы еще не напрело, – добавил простоватый мужик.

Вокруг него засмеялись.

– А что ж? – оправдывался он. – Наговорил, может быть, такое, что пан разгневается. Он-то помрет, ему что! А пан князь на мне сердце и сорвет. Вот те и пожалел душу христианскую на свою голову… Э-эх, грехи!

И он, сумрачный, побрел прочь от хохотавших товарищей.

Григорий неподвижно лежал на своем ложе. Он казался спящим или в забытьи. Лицо его то покрывалось красными пятнами, то бледнело.

Пан Вишневецкий проснулся в дурном настроении.

Посмотрел в стоящее рядом зеркало. Ну и красавец! Лицо, обычно и так красное, стало багровым, глаза припухшие, усы висят как плети… Всему виной вчерашнее чрезмерное возлияние. Гости разъехались, в доме пусто. Чем же заняться сегодня?

Так ничего и не придумав он крикнул:

– Одеваться!

В опочивальню заглянул холоп:

– Отец Николай хочет срочно повидаться с ясновельможным паном.

– Что ему надо? – ворчливо заметил князь и добавил: – Зови!

Патер не замедлил войти. Лицо его застыло в торжественно-сосредоточенном выражении.

– Добрый день, сын мой.

«Откровения» Григория Отрепьева князю Вишневецкому

– Добрый день, святой отец, – ответил князь Адам, подходя под благословение. – Что нового?

– Ты слышал про русского царевича Дмитрия, сын мой?

– Ходят такие байки, ну и что?

– Не байки это, – торжественно ответил священник: – здесь он, среди твоей челяди скрывается!

Вишневецкий вытаращил глаза от удивления.

– Что?!

– Да, московский царевич Димитрий.

– Сын Ивана Четвертого?

– Да.

– Фу! Это нечто невероятное!

– А между тем это – истинная правда.

– Да где же он, этот царевич?

Отец Николай, не торопясь подробно рассказал все, что с ним произошло этой ночью.

– На духу мне Григорий открыл тайну…

– Ну?! Не он ли – царевич?!

– Так есть.

– Сказал, как преставится, чтобы я взял бумаги из – под подушки и передал тебе, князь. Ты б на его крест посмотрел… – Вишневецкий громко расхохотался.

– Чего ты? – Холодно спросил иезуит.

– Ой, не могу! Да разве это возможно?

– Почему нет? Ведь слух о царевиче давно ходит. Он мне все подробно рассказал… Я не сомневаюсь, что Григорий – истинный царевич.

Князь Адам перестал смеяться и в раздумье тер себе лоб.

– Но это невозможно! Никогда не поверю! – пробормотал он.

– Ладно. Будь, по-твоему, святой отец, – он вдруг расхохотался так, что его бычья шея побагровела. – Ведь этак – ха-ха-ха! – ведь этак мой слуга может сделаться царем москалей! Ха-ха-ха! Вот мы каковы! Царевичи у нас в слугах живут! – самодовольно говорил он между приступами смеха.

– Знай наших! – добавил он, лихо, закручивая усы. – Пойдем, святой отец, поскорее к царевичу.

Из челядни выпроводили всех посторонних.

Разговор был долгий.

Григорий вытащил из-под подушки бумаги, завернутые в тряпицу и протянул их князю.

– Ладно, Григорий, отец Николай говорит, что помирать тебе еще рано. Даст Бог, все поправится.

Князь похлопал Григория по плечу.

– Бумаги я посмотрю. Подумаю, как помочь тебе!

А сам неотрывно смотрел на наперсный крест. Крест то и в самом деле царский. Ишь как каменьями выложен.

Да и не нашего он – византийского происхождения.

Князь повернулся к дворецкому:

– Мигом бабку Василину сюда, – сказал он вполголоса, косясь на стоящего у окна иезуита. И породолжил громко:

– Лекаря моего!

Лекарь пришел первым. Пощупал больного, в рот заглянул, грудь послушал.

– От нервов это. Крови много черной скопилось. Пускать надо.

Бабка Василина, знахарка, которая лечила челядь Бабка Василина, знахарка, которая лечила челядь княжескую, посмотрела Григорию в глаза, провела ладошкой сморщенной над лицом и сказала загадочно:

– Коль и умрет до срока, то не сейчас и не от болезни…

Григория общими усилиями удалось поднять на ноги. Адам Вишневецкий, отбросив сомнения, окружил Григория роскошью: горницу ему выделили в хозяйском доме, ходил в кафтане панском, шнурами шелковыми обшитом, трапезничал отдельно от дворни.

Гетман Сапега, которому сообщили о происшедшем, пожелал увидеть новоявленного «царевича» и кавалькада всадников во главе с Адамом Вишневецким отправилась в Брагин.

Во дворе замка приезжие не торопясь спешились и степенно направились к дому хозяина. Челядь во дворе низкими поклонами приветствовала знатных гостей. И вдруг из толпы выскочил мужичонка с растрепанными волосами и плюхнулся на колени перед Григорием.

– Царевич! Ты ли это! – закричал он. – Через столько лет Бог сподобил увидеть тебя живого в чужих краях!

Вишневецкий резко обернулся.

– Кто это? – спросил он сопровождающего гайдука.

– Петруха, холоп князя Сапеги.

Откуда знаешь сего пана? – спросил мужичонку князь Адам.

– Дык, как же не знать, когда я его с малолетства, почитай, кажин день видел. И матушку его царицу Марию…В дворне я у них был.

Григорий поднял мужика, обнял его за плечи.

– А я тебя, Петруха, тоже сразу признал.

Ну вот, все сомнения разом отпали: крест, даже царский украсть можно, бумаги подделать, а живого свидетеля не подделаешь. Лев Сапега и Адам Вишневецкий отправили донесение королю, где подробно изложили эту загадочную историю.

Адам Вишневецкий представил Григория своему старшему брату Константину, который, по существу, был главой рода и пользовался огромным влиянием в Речи Посполитой. Он не только заинтересовался «царевичем», но и принял в нем живое участие.

Вместе с Григорием, Константин Вишневецкий посетил замок в Самборе.

Там московский «царевич» стал гостем тестя князя Константина Вишневецкого – сандомирского воеводы и сенатора Речи Посполитой Юрия Мнишека.

По этому случаю в замке был дан пир, на который съехались все ясновельможные паны округи. Был приглашен и апостольский нунций в Кракове, епископ Рангони.

Бал, как всегда, сверкал роскошью. Слепили глаза шитые золотом одежды ясновельможных панов, драгоценные камни в прическах и ожерельях дам.

Полностью погрязший в долгах, сандомирский воевода никогда не упускал случая показать всем роскошь своей жизни. Но, конечно, главным украшением бала была пятнадцатилетняя дочь хозяина торжества – красавица Марина.

Григорий был буквально поражен красотой юной полячки. Он стоял чуть в стороне от веселящихся гостей, с удивлением и восторгом наблюдая за блеском роскоши.

Марина сама подошла к Григорию и жеманно обмахиваясь веером, спросила:

– Вы и есть тот самый царевич?

– Да, ясновельможная пани, – смущенно ответил Григорий, – я и есть тот самый, всеми гонимый царевич, судьбе которого не позавидует и простой холоп.

– Пойдемте в сад, – предложила девушка, – и вы расскажете мне свою историю.

Постепенно воодушевляясь, Григорий рассказал Марине все, что до этого рассказывал Адаму Вишневецкому. Она с удивлением слушала его.

На фоне блестящего окружения Марины, Григорий выглядел ужасно некрасивым. Ростом ниже среднего, рыжеватый, неловкий, с грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности совсем не отражал своей духовной природы.

Вместе с тем, Марина заметила, что он одарен бойким умом и живым, даже пылким темпераментом.

– Сегодня вы будете моим рыцарем! – заявила юная красавица, коснувшись веером плеча Григория.

– Ужасно надоели одни и те же лица.

Она брезгливо повела плечом в сторону молодых красавцев, ожидающих свою повелительницу.

– Я готов быть вашим рыцарем всегда! – пылко заявил Григорий.

– Посмотрим! – загадочно улыбнулась пани Марина.

Забота, которой Юрий Мнишек окружил своего гостя, вызвала серьезный интерес присутствующих вельмож к личности «царевича». Многие пытались заручиться его вниманием, вступить с ним в беседу, поступали предложения посетить их вотчины с визитом.

Сам Мнишек, опытный царедворец и прожжённый политик, понимал, что если из всего, что ему было рассказано, хоть половина окажется правдой, это сулило огромные выгоды. И сандомирский воевода убедил своего зятя Константина Вишневецкого добиться для Григория аудиенции у короля.

* * *

Зал перед кабинетом короля в краковском дворце был переполнен придворными. Давно уже они не съезжались в таком количестве в королевские палаты; всех их собрал исключительный случай: сегодня должен представляться наияснейшему Сигизмунду III «московский царевич»; сейчас должно решиться – истинный ли он сын царя Ивана, или наглый обманщик, достойный плахи.

Несмотря на многолюдство, в комнате давки нет; нет и шума, слышатся лишь сдержанный говор, полушепот.

– Ты знаешь, пан Войцех, – говорит какой-то залитый золотом вельможа стоящему рядом с ним пану Червинскому, – носится слух, что этот царевич – просто-напросто ловкий проходимец, расстриженный диакон Григорий Отрепьев.

– Откуда взялся этот слух?

– Царь Борис сообщал, говорят, нашему наияснейшему королю.

– Гм… Король разрешит сейчас все сомнения.

Если он признает его царевичем, значит, этот, якобы Григорий, и есть истинный царевич. Полагаю, слово короля имеет больше значения, чем какие бы то ни было доказательства?

– Конечно! – поспешил согласиться царедворец.

– Во всяком случае, любопытно на него взглянуть.

– Тсс!.. Идет!.. – пронесся и замер возглас. Гробовая тишина наступила в комнате. И среди этой тишины все явственнее слышался топот ног, по-видимому, более привыкших ступать по мягкой почве полей, чем по лоснящемуся полу королевских палат.

– Топочет, как мужик! – соображали придворные, прислушиваясь к этому топоту.

Глаза всех были устремлены на входную дверь.

Ближе, ближе топот…

Через минуту, предшествуемый королевским чиновником в дверях появился «царевич».

Первое впечатление, произведенное им на придворных, было неблагоприятно.

Правда, кто знавал Григория-слугу, тот вряд ли узнал бы Григория-царевича: богатый наряд изменил к лучшему его наружность. Но все-таки опытные глаза царедворцев сразу подметили все недостатки его внешности: и рыжеватые волосы, и бородавки на лице, и короткую руку. Однако, первое впечатление быстро заменилось новым, когда «царевич» вступил в их толпу.

Он шел медленно, быть может, несколько тяжеловатой походкой, но величаво. Голова его была гордо закинута, на обыкновенно бледных щеках играл румянец от волнения, прежде тусклые глаза теперь лихорадочно светились. Чувствовалось что-то властное и мощное в этом человеке, чувствовалось, что это – господин, а не раб толпы.

Григорий скользнул взглядом по толпе придворных, и надменные вельможи от этого взгляда почувствовали что-то похожее на робость провинившегося школьника перед строгим учителем и головы их невольно склонялись несколько ниже, чем следовало перед еще не признанным окончательно «царевичем».

Предшествуемый и сопровождаемый королевскими чиновниками, секретарем короля Чилли, Юрием Мнишеком – величавым стариком с лукавыми глазами, Вишневецким и еще несколькими магнатами, «царевич» направлялся к кабинету короля, слегка кивая на поклоны придворных.

Видно было, как легкая судорога пробежала по лицу «царевича», когда все сопровождающие его отошли, и он, выжидая, пока доложат королю, на мгновение остановился перед дверьми кабинета.

В королевском кабинете находилось в это время двое людей. Один из них – худощавый старик, с гладко выбритым лицом, одетый в шелковую фиолетовую епископскую рясу, что-то торопливо говорил, прерывая свою речь иногда легким старческим покашливанием, другому, одетому в темный бархатный кафтан и маленькую круглую бархатную шапочку, пожилому человеку с холодным лицом и тупым, тусклым взглядом.