Текст книги "Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению"

А что я привез его в мирском платье, то он сам не хочет быть монахом.

Гетман помолчал:

– Я не знаю, как мне обращаться к вашей милости. Одни называют Филарета митрополитом – тогда ваша милость есть высокопреосвященство, другие же именуют патриархом, тогда мне следует называть вашу милость святейшим. Но разве не удивительно: вы не ведаете сами иноческих имен Василия и Марии.

Верно, я не искушен в тонкостях священных обрядов, принятых в московских церквах, однако уверен: насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам.

Царь Василий и царица Мария не произносили клятв перед Богом. Эти клятвы дали за них насильники. Святейший патриарх Гермоген почитает за иноков тех, кто давал клятвы.

Филарету пришлось извиниться перед Жолкевским. На другой день послы отправились к Жолкевскому переговорить с ним один на один.

Гетман начал речь, сначала показывая желание уступить, чтобы потом свести на свое:

– Это было бы хорошо, как вы желаете, чтоб Смоленск целовал крест одному королевичу, чтоб иным городам не было сомнения. Государь наш король поехал бы себе в Польшу и Литву, людей своих послал бы на «вора» под Калугу, а других бы оставил в Смоленске, но это я говорю только от себя, а королевская воля иная.

Он государь в том волен. А о Смоленске я вам скажу: точно нельзя не быть там польским и литовским людям, да и в договоре написано, чтоб в пограничных городах до достаточного успокоения российского государства, были люди польские и литовские.

Напрасно послы твердили: в договоре написано, чтобы ни в один город не вводить польских и литовских людей.

– Вы упрямитесь, – говорил гетман, – в договоре написано было, что в Москву польских и литовских людей не впускать, а потом бояре московские, узнавши, что между московскими людьми есть измена, сами в Москву пустили польских и литовских людей, и теперь они живут в Москве в добром мире.

Что же такое, что вам не наказано? Можно сделать это и мимо наказа, можно пустить в Смоленск польских и литовских людей, Смоленск – место порубежное: Михайлу Шеину и смоленским стрельцам король не верит, затем, что многие выходцы говорили нам, что Михайло Шеин и смоленские стрельцы сносятся с «вором».

Ныне предстоит великое дело. «Вор» стоит в Калуге.

Если наш государь пойдет в Литву, а люди королевские будут в Москве и под Калугою, Смоленск будет у них позади и дорога нашим людям через Смоленск, и, если нужно будет королю послать людей своих через Смоленск к Москве или в иные города, как же нашим людям ходить мимо Смоленска?

– Смоленск может быть без польских и литовских людей, – отвечал князь Голицын.

– Смоленск во все смутные годы не отступал от Московского государства и не бывал в смутах, не приставал к ворам и теперь, как поцелует крест королевичу Владиславу Жигимонтовичу, так и будет ему служить и прямить.

– И для иных многих дел, – сказал гетман, – нельзя оставаться Смоленску без польских и литовских людей.

Если велите в Смоленск пустить наших людей, как пустили уже в Москву, так у нас и доброе дело сделается. А не пустите, так доброго дела не будет, крестное целование долой, и станется кровопролитие не от меня, а от вас, послов, оттого, что договора вы не исполняете.

– Хитер! – подумал о гетмане Филарет, – так и норовит вину со своих плеч на наши переложить!

Что же делать? – мучительно раздумывал митрополит: дать добро впустить в Смоленск королевские войска, значит, нет пути назад в Россию. Заклеймят его в Москве именем предателя. Отказаться – значит, не быть договору, значит – снова война!

После долгого раздумья Филарет ответил:

– Без совета со святейшим патриархом всея Руси и без совета с боярами и со всеми людьми нам нельзя пустить в Смоленск польских и литовских людей ни одного человека. Передай наше челобитье его величеству королю, чтоб нам позволено было послать гонца в Москву.

– Сколько людей хочет король оставить в Смоленске? – вмешался в разговор князь Голицин, – нам нужно об этом отписать в Москву.

Гетман на это отвечал:

– Когда к вам отпишут патриарх и бояре по совету всей земли, что в Смоленск велено впустить королевских людей, тогда мы и скажем вам про то, скольким людям нужно быть в Смоленске. Тогда и Смоленск приведем к крестному целованию на имя короля.

Ясно было, что гетман рассчитывал так: нужно только, чтобы Смоленск отворил ворота, а там он будет в полном распоряжении у поляков.

После беседы с Жолкевским Филарет сказал Голицыну:

– Нельзя никакими мерами впустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим хоть немного, то уже Смоленска нам не видать более. Пусть, коли так лучше король возьмет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования. На это судьба Божия, лишь бы нам слабостью своею не отдать Смоленска.

При очередной встрече Жолкевский объявил:

– Государь король Жигимонт позволяет писать вам в Москву об указе и послать с вашим гонцом. Только вы должны писать вот что: король дает своего сына королевича на Московское государство, но отпустит его с сейма в Московское государство тогда уже, когда оно успокоится, чтобы ему приехать на радость и потеху, а не на кручину.

Когда будет в Смоленске королевская рать, тогда мы с вами поговорим о королевском походе. Тогда посоветуемся, куда королю учинить поход: в Польшу ли, или на «вора», и как промышлять над «вором». А пока королевская рать не будет в Смоленске, то нашему государю не отходить от Смоленска, и будет он промышлять над Смоленском скоро. Что нашему государю дожидаться вашего указа из Москвы?

Не Москва нашему государю указывает, а наш государь Москве. И если кровь прольется, так на вас ее Бог взыщет, что в Смоленск не впустили. Больше нечего нам съезжаться и толковать! Пишите себе об указе в Москву, а государь наш немедля будет промышлять под Смоленском.

И действительно, через сутки, 21-го ноября, поляки начали приступ. Послы были печальными свидетелями, как поляки, немцы, черкесы подступали к городским стенам. Слух их был потрясен взрывом Грановитой башни, куда направился сделанный заранее подкоп. Распалась баня. Вырвало при ней саженей десять городской стены. Но осажденные неутомимо починяли и заделывали взорванное место, дружно отбивали приступ и отбили, королевское войско должно было и на этот раз отступить, как уже отступало не раз прежде, ничего не сделав над упорным городом.

Обо всем этом послы написали в своей грамоте и послали гонца, а король послал также в Москву свою грамоту, писанную в то самое время, когда его войско шло на приступ Смоленска.

В ней он теперь прибавил, что для спокойствия Московского государства необходимо ему оставаться в нем, и он не может уходить в Польшу или Литву.

«Нельзя оставить, – писал он, – “вора” в государстве Московском. За него еще многие города стоят, и много людей убегает к нему из разных городов. Как только мы выйдем, так и “вор” укрепится. Из людей вашего народа много таких, которые благоприятствуют ему, кто ради его, а другие ради своих лихих замыслов…»

Поняв, что послы уступать не хотят, поляки попытались произвести раздор в посольском стане.

Пригласили несколько дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья, и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю.

Набралось охотников «отстать», таким образом, от посольства, двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сидовной-Васильев и дворянин Василий Сукин. С ними сошлись также Спасский архимандрит и Троицкий келарь Авраамий Палицын.

Поляки хотели еще, чтобы некоторые люди посольские взялись склонить смолян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смоляне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили.

С этой целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского и, оставшись с ним наедине начал разговор.

– Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь. Я на тебя надеюсь. Я уже уверил государя, что ты меня послушаешь.

– Всяк себе добра желает, – сказал дьяк Луговской, – великой честью себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно.

Сапега продолжал:

– Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя. Вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смолянам, чтобы они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь.

– Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи: мне без их совета не токмо, что делать – и помыслить ничего нельзя.

Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтоб на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, и люди Московского государства мне не потерпят и земля меня не понесет. Да лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, – смоляне и тех не послушались.

А только мы поедем и объявимся ложью, то они вперед крепче будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб по королевскому жалованью мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.

– Ты, – сказал Сапега, – только поезжай и объяви им себя. Говорить с ними будет Василий Сукин, он ждет тебя.

Не упрямься, поезжай, послужи государю нашему. Королевское жалованье себе заслужишь.

– Я государскому жалованью рад и служить государю и тебе, – сказал Луговской, – что можно, то сделаю. Чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не положит опалы.

Мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича с товарищи ехать под город. Да и Василию Сукину непригоже так делать, и Бог ему не простит. А буде захочет ехать, его в том воля.

Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сидовнего и Спасского архимандрита. Палицына также звали, но он сказался быть в числе отправляемых Сигизмундом в Москву.

– Мы, – говорил им Филарет, – отпущенные люди из соборной церкви Богородицы от чудотворного ся образа. Благословили нас патриарх и весь освященный собор и посылали нас бояре и все люди Московского государства. Попомните это: побойтесь Бога и его праведного суда, не метайте государского и земского дела. Видите, каково дело настает: такого в Московском государстве никогда не бывало. Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться. А вы то, видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву.

– Нас посылает король со своими листами в Москву, для государского дела. Как нам не ехать? – возразили приглашенные.

Их не уговорили, и они уехали. За ними 27 человек дворян уехало. По примеру Спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына, оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из оставшихся, таким образом, от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов.

Пируя с панами, он насмехался над послами московскими.

Поступок всех уехавших сильно оскорблял чувства оставшихся.

Авраамий Палицын, можно сказать, положительно поступил, он сделал это не по дурному побуждению.

Он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом. Поэтому ему казалось благоразумным убраться заранее, чтобы иметь возможность служить родной земле.

Авраамий сделал ей гораздо больше пользы, поступив так, как поступил, чем сделал бы тогда, когда бы остался при послах и пошел бы за ними в многолетний плен.

Известия о том, что делали поляки с послами, достигли до Москвы, и из нее пошли вести по городам, разумеется, как всегда бывает, в различных видах, более или менее возбуждая ужас и негодование. Все прежде думали видеть Владислава сыном православной церкви. Теперь увертки короля показывали чересчур явно всем и каждому, что он желает только, воспользовавшись расстроенным состоянием московской земли, лишить ее независимости, а вслед за тем и отеческой веры и ввести латинство. Преданные делу Сигизмунда московские люди прежде говорили боязливо и двусмысленно, оставаясь как бы посредине между отцом и сыном. Но мало-помалу они начали решительнее проповедовать, что надо Московскому государству присягать не одному Владиславу, но и королю, его отцу.

Прочие московские люди стали роптать, что в Москве Гонсевский владеет, как правитель, начальствует стрельцами, будучи сам иноземец.

В это время прибыл гонец из-под Смоленска, с посольской отпиской, где послы испрашивали указа, что им делать с королевскими требованиями?

Михайло Глебович Салтыков явился к Гермогену и стал говорить, что надобно послать к королю грамоту: в ней просить снова у него сына, но в ней объявить, что предаются вполне на королевскую волю. Да надобно тоже написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на королевскую волю, и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду: не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеяли отдать польскому королю, во власть чужеземную. И стал он противоречить им. Они ушли от него с досадой.

Бояре написали грамоту, употребили в ней имя патриарха без его подписи и отправили послам. В ней приказывалось послам впустить поляков в Смоленск, велеть смолянам присягнуть не только на имя королевича, но и королю, и самим послам во всем положиться на королевскую волю.

Когда к послам под Смоленск пришла боярская грамота из Москвы, где приказывалось поступить по воле короля, Филарет, прочитав эту грамоту, сказал:

– По совести, нельзя слушать таких грамот. Она писана без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.

Голицын созвал совет из дворян, еще оставшихся в качестве выборных земли. Они согласно все дали такое решение: «Этих грамот слушать нельзя: они без подписи и собора, и без согласия всей земли. Никогда грамоты о государственных делах не писались без патриаршего совета.

Избирать государя может только вся земля, а не одни бояре. Мы не хотим знать этих грамот, и вам, послам, не следует поступать иначе, а то вы останетесь в проклятии от патриарха и в омерзении от всей земли Русской».

27-го декабря призвали паны послов. Филарета в это день почему-то не было. Паны начали разговор с объявления, что «вора» нет более.

Послы поблагодарили за приятную новость. Один вопрос, который долго хотели отклонить послы – поход королевский на «вора» в глубину Московской земли, само собой был разрешен.

Паны с насмешкой сказали:

– А что теперь вы скажете, получивши боярскую грамоту?

На это Голицин ответил:

– Мы посланы не от одних бояр, но от патриарха и всего освященного собора и от всех чинов всей земли, так и отвечать должны перед патриархом и властями и боярами и всею землею. Нынешняя же грамота прислана от одних бояр. И то не от всех, а от патриарха и от властей и от всей земли никакой грамоты к ним нет.

О целовании креста его величество король уже решил, чтоб смоляне целовали крест одному королю.

Все дело теперь о впуске королевских войск: как определится от патриарха и от властей и от всех бояр и от всей земли, так мы и поступим.

– В таком великом деле требуется слово митрополита. Он над нами человек начальный.

Жолкевский пригласил к себе митрополита Филарета.

Во время беседы он гневно сказал:

– Вы все отговаривались, что нет у вас из Москвы указа о Смоленске. Вот теперь и указ получили: вам приказывается повиноваться королевской воле, а вы еще противоречите.

Гетман упрекнул Филарета в упрямстве, требуя, чтобы сообразно с боярским указом он побудил смолян не только открыть ворота, но и целовать крест королю.

На что митрополит ответил:

– Крестное целование дело духовное. От патриарха к нам о том грамота не прислана. Я митрополит не смею дерзнуть на такое дело без патриаршей грамоты.

В конце беседы Филарет сказал, обращаясь к Жолкевскому:

– Если у нас объявилась неправда, то, пожалуйте, побейте челом о нас его величеству, чтобы нас отпустили в Москву, а в наше место велел выбрать и прислать иных послов. Мы никогда ни в чем не лгали, а что от нас слышали, то все помним. И таково посольское дело из начала ведется. Что говорят, того после не переговаривают, и бывают слова их крепки. А если от своих слов отпираться, то чему же вперед верить? Итак, ничего нельзя более делать, коли в нас неправда показалась.

Сидевший тут же Иван Салтыков, подслуживаясь к полякам, возвысил голос и начал говорить с жаром:

– Вы, послы, должны верить их милостям панам родным: они не солгут, а вы их огорчаете и великого государя короля приводите во гнев.

Вы, послы, должны беспрекословно исполнять королевскую волю по боярскому указу. Вмешиваться в государственные дела не патриаршая должность, знать патриарху только свои поповские дела. Его величеству, простояв два года под таким городишком, отойти стыдно, и вы, послы, должны вступиться за честь королевскую и велеть смолянам целовать крест королю.

Филарет взъярился:

– Ты опомнись, с кем говоришь? Не твое дело вмешиваться в рассуждение послов, избранных всем государством, и еще оскорблять их непристойными словами. – Паны вельможные, – сказал митрополит, обращаясь к панам, – если у вас есть к нам дело, то и говорите с нами вы, а не другие, которым до нас нет дела: мы с ними не хотим слов терять, а если и вам нет дела до нас, то просим, отпустите нас. Я вам обещаюсь Богом, хотя бы мне смерть принять, я без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами ничего не буду делать! Святейший патриарх духовному чину отец, и мы под его благословением. Ему по благодати святого Духа дано взять и прощать, и кого он свяжет словом, того не токмо царь, но и Бог не разрешит!

Смоленск держался из последних сил. Однако положение крепости после почти двухлетней осады было критическим. Из 80 тыс. горожан осталась в живых лишь десятая часть. Запасы продовольствия в Смоленске стали иссякать. Болезни и голод косили защитников крепости. Многие были убиты или умерли от ран. Появились перебежчики. Изменник Андрей Дедешин указал полякам слабое место в крепости – стену, сложенную осенью. Под прицельным огнем пушек стена рухнула.

3 июня 1611 г. враг ворвался в Смоленск. Не желая сдаваться, часть горожан заперлись в церкви Успения Богородицы, где был пороховой склад, и взорвались. От этого взрыва вспыхнул весь Смоленск. В ночь на 3 июня 1611 г. поляки с четырех сторон пошли на пятый, оказавшийся последним, приступ. Город был взят.

Смоленск пал!

Радуясь одержанной, наконец, победе, Сигизмунд открыто объявил о своих претензиях на русский престол. Это и было главной ошибкой польского короля. Он послал гонца, с которым отписал московским боярам, что, желая навести порядок в московском царстве, он отправляет к русской столице войско литовского гетмана Ходкевича.

Самим же боярам московским следует крепко держать сторону Сигизмунда, признав власть польской короны. Нет, не смогла понять заносчивая и чванливая польская шляхта особенность русской души.

Весть о нашествии всколыхнула народ. Отброшены, прочь были междоусобные ссоры и распри, замолкли династические споры, поутихли сторонники королевича Владислава. Главным стала защита своей земли, своего дома, своей свободы.

Произошло чудо!

Над многоголосием смуты возвысился голос одного человека:

«Не бывать Русской земле под супостатом!»

Сильно были раздражены паны против послов. Они упорствовали, а между тем Русская земля ополчалась. Вести приходили все грознее.

Пришло известие, что польский гарнизон в Москве предал огню столицу и произвел повальное кровопролитие. Пытаясь оправдаться, паны утверждали, что виной всей беде московские люди, которые нарушили крестоцелование королевичу Владиславу. Послы стояли на своем: – виной всему король. Зачем не утвердил договор, не отошел от Смоленска.

– Нашим людям нельзя было не жечь Москвы, – сказал Лев Сапега, – иначе их всех самих побили бы. Что сталось, тому так и быть. Король и мы хотим знать, а вы нам скажите, как злу помочь и кровопролития унять.

Злость охватила всегда спокойного и рассудительного Филарета:

– Коль скоро король подло нарушил все договоренности и возжелал положить руку на русский престол, на что не имеет никаких прав, то русские люди вольны сами защищать свою землю и решать, кто будет на русском престоле править ими.

А у послов нет полномочий вмешиваться в дела московские.

Поведение Филарета привело канцлера в бешенство.

– Мы знаем ваши коварства и хитрости, неприличные послам. Вы нарушили народное право, преступили границы ваших посольских обязанностей, пренебрегали указами бояр московских, от которых посланы. Народ тайно поджигали к неповиновению и мятежу, возбуждали ненависть к королю и королевичу Владиславу, давали советы мятежникам, отклоняли Шеина от сдачи Смоленска, обнадеживая его скорой помощью от Ляпунова, дождались, пока измена и мятеж созреют. Вы должны отправиться в Польшу.

Такова воля нашего короля!

На другой день к берегу, рядом с двором, где содержались послы, подогнали старую баржу, пленников окружили жолнеры с заряженными ружьями, и судно медленно поплыло вниз по Днепру, хлопая по ветру треугольным парусом. Поступок с московскими послами показывал, что король смотрит на Московское государство, как на страну не только покоренную, но и порабощенную. Поляки уже не считали себя обязанными признавать польской чести за теми, которые были представителями этой страны перед польским правительством.

Филарет печально смотрел на журчащую за бортом воду и думал: – Ну вот. Судьба его окончательно определилась. Больше не видать ему родной земли, не обнять любимого сына своего и близких родственников. Неужто оставшуюся жизнь проведет он на чужбине?

Чем же так провинился он перед Господом? Ведь нет у него за душой безвинно загубленных жизней, нет алчности и похоти…За что же?

Нет, есть! Гордыня – вот тот смертный грех, который припомнил ему Господь. Всегда Федор Романович стремился быть выше всех, всегда терзала его мысль о собственном величии, о праве на царский престол.

А сейчас его дорога лежала в плен.

В Варшаве бывшего царя Василия Ивановича Шуйского с братьями отправили в Гостинский замок и там назначили им пребывание под стражей.

Больше уже увидеть Москвы Василию Шуйскому не привелось. Упокоился он на чужбине и похоронен был как смерд, даже не на погосте, а вблизи развилки дорог, недалеко от места своего узилища. На косо вбитом в могилу кресте кто-то сделал надпись:

«Здесь погребен царь московский Василий Шуйский московитам на укоризну, полякам на славу».

Только спустя много лет его останки были перевезены в усыпальницу московских царей.

Князя Голицына и митрополита Филарета определили в Мориенбургский замок, где началась их бесконечно долгая подневольная жизнь.