Текст книги "Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению"

Вторжение

Черные грозовые тучи ползли с Запада, предвещая ненастье. Нет, погода здесь была не при чем: шла к границам русских земель нескончаемым потоком рать исконных врагов веры православной – поляков и литовцев. Не забыли гордые ляхи избиения поляков в Москве и, наконец, справившийся с рокошем, объявил король России войну и осадил Смоленск.

Война!

Сигизмунд III замышлял об этой коипании давно, да все как-то не складывалось: то рокош, который не давал возможности собрать необходимые силы, то военные столкновения со шведами в Ливонии, которые требовали значительных ресурсов…

Задуманное пришлось отложить на два года.

Теперь время наступило.

Ещё в январе 1609 г. сейм дал королю согласие на подготовку интервенции в пределы Русского государства. После провала попытки тушинцев захватить Москву и крупных поражений воеводой Скопиным-Шуйским войск Сапеги, Хмелевского и Рожинского, поддерживающих самозванца, польская элита со всей очевидностью поняла, что добиться поставленных целей по завоеванию Русского царства при помощи Лжедмитрия II им не удастся. Сигизмунд решился на открытую интервенцию, надеясь использовать крайнее ослабление России и победить в молниеносной кампании, без затягивания войны.

Для Польши в этот момент сложились благоприятные внешнеполитические условия, чтобы она могла начать войну с Русским государством.

Гетман литовский Ходкевич, лучший полководец Речи Посполитой, имея всего несколько тысяч бойцов, в пух, и прах разгромил 8-тысячный шведский корпус в Прибалтике, чуть не захватив в плен короля Карла IX.

И Швеция пошла на заключение перемирия, Османская империя была связана войной с Персией. Таким образом, Польша получила свободу рук.

Существовало два плана вторжения.

Коронный гетман Жолкевский предлагал наступать на ослабленную мятежами Северщину (откуда начал вторжение первый самозванец).

А литовский канцлер Лев Сапега, (дядя воевавшего за Лжедмитрия на Руси Яна), и бывший посол, велижский староста Гонсевский убеждали короля идти на Смоленск и далее на Москву.

Тут играли роль и личные корыстные соображения. Смоленщина примыкала к их владениям и досталась бы литовским панам. Кроме того, поступали сообщения разведки, что большая часть смоленских бойцов ушла в войско Шуйского, из 4 стрелецких приказов остался только 1, город практически остался без защиты и должен будет сдаться без боя.

Да и путь через Смоленск на Москву был короче. Польские паны надеялись на быструю кампанию, считали, что многие русские города сами откроют ворота королю, как раньше подчинились самозванцам, а бояре предпочтут короля непопулярному Василию Шуйскому и встанут на сторону сильнейшего.

Формальным поводом для войны послужило нарушение договоренностей и заключение русским царем военного соглашения с враждебной Польше Швецией.

Затеяв поход на Смоленск, Сигизмунд III особым указом (универсалом) объявил, что он сжалился над гибнущим Русским государством и только потому идет оборонять русских людей. Король повелевал смолянам отворить крепость и встретить его хлебом-солью.

Польская шляхта, в целом, была за войну с Россией. Очень уж хотелось ей отомстить строптивым «москалям» за резню поляков и литвинов, устроенную в Москве в день убийства Лжедмитрия I, но Сигизмунд не захотел обращаться к сейму за помощью. Польская конституция позволяла королю самостоятельно вести войну, если для этого не требуется вводить в Речи Посполитой дополнительных налогов. Сигизмунд решил вести войну за счет королевской казны и субсидий римского папы. Римский папа Павел V благословил Сигизмунда III на поход в Московию и прислал… шпагу, освященную в праздник Рождества и сорок тысяч талеров.

Для оснащения войска маловато.

Возмущенная подлой попыткой польского монарха захватить русскую крепость, московская власть отправила в Смоленск войско, чтобы снять блокаду города.

Только сейчас все поняли, что смерть Скопина-Шуйского стала катастрофой для русского войска.

Вместо молодого талантливого воеводы, Боярская Дума вынуждена была назначить главным воеводой бездарного брата Василия Шуйского – Дмитрия.

32 тысячи русских и 8 тысяч шведов двинулись к Смоленску. К этому времени московский воевода Валуев с шеститысячным отрядом уже занял Можайск, Волоколамск и прошел по Большой Смоленской дороге до Царева Займища. В числе трофеев русских войск оказался и «самозваный» патриарх Филарет, который был, «располонен» и под охраной стрельцов отправлен в Москву.

Сигизмунд отправил навстречу русским часть войска под командованием гетмана Жолкевского, а остальные силы поляков продолжали осаждать Смоленск.

Станислав Жолкевский слыл самым талантливым польским военачальником. Ему исполнилось уже 63 года, на его счету были победы над шведами в Лифляндии, разгром казацкого восстания Наливайко, в битве под Гузовом в 1607 г. он разгромил «рокошан» и т. д. Король не любил Жолкевского, но отдавал должное его военным заслугам.

14 июня 1610 г. Жолкевский осадил Царево Займище. Воевода Валуев послал за помощью к Дмитрию Шуйскому, который с войском находился в Можайске.

Русское войско медленно двинулось вперед и стало лагерем у деревни Клушино, поскольку-де стояла сильная жара. Жолкевский блокировал Валуева в Царевом Займище, а с основными силами ночью неожиданно подошел к Клушино.

Ночь с 22 на 23 июня Дмитрий Шуйский и Делагарди пропьянствовали и только собрались почивать, как услышали дикие крики. На союзников обрушились польские крылатые гусары. Русская конница бежала. Дмитрия Шуйского погубила беспримерная глупость и столь же беспримерная жадность.

Накануне сражения шотландцы, французы и немцы, служившие наемниками в шведском войске, потребовали своевременной выплаты жалованья. У Шуйского в войсковой казне были огромные деньги, но жадный князь решил повременить с платежом в надежде, что после битвы ему придется платить меньше.

Мертвым жалование не платят.

Два немецких наемника перебежали к Жолкевскому еще до битвы и рассказали о положении в русском лагере. Жолкевский предложил крупную сумму наемникам. Отряд из шотландцев, французов и немцев перешел на сторону поляков.

Узнав об этом, Дмитрий Шуйский вскочил на лошадь и бросился бежать. За ним последовали и другие воеводы, а за теми, естественно, и простые ратники. Шведские командиры Делагарди и Горн собрали меньшую часть наемников (этнических шведов) и ушли на север к своей границе.

Победа поляков была полная, им досталась вся русская артиллерия, сабля и бурка Дмитрия Шуйского и та самая казна, которую хотел присвоить жадный князь.

Из-под Клушина Жолкевский возвратился под Царево Займище и сообщил Валуеву о своей победе. Жолкевский объяснил Валуеву, что главная цель польского похода – уничтожить «тушинского» Вора, снять блокаду Москвы и освободить московитов от многолетней смуты.

Воевода долго не верил, пока гетман не показал ему знатных пленников, взятых под Клушиным. В конце концов, Валуев сдался и целовал крест царевичу Владиславу, но для очистки совести заставил Жолкевского дать обещание от имени, будущего царя, чтить православную веру, действовать заодно с русскими против «вора» и очистить Смоленскую область.

По примеру Царева Займища Владиславу присягнули Можайск, Борисов, Боровск, Иосифов монастырь, Погорелое Городище и Ржев. К войску гетмана присоединилось около десяти тысяч русских. Тем не менее, сил для захвата Москвы у Жолкевского не хватало, и он был вынужден остановиться в ста верстах от столицы.

Главные силы Лжедмитрия II двинулись на Москву. После того, как поляки ушли из тушинского лагеря под Смоленск, этих сил было всего три-четыре тысячи, Но сопротивления им никто не оказывал. Самозванец встал у села Коломенское.

Из Ливонии к Москве шло войско польского гетмана Ходкевича, под Волоколамском размещались хоругви гетмана Сапеги, поддержавшего идею передачи московского престола польскому королевичу Владиславу.

Под Тулой находились десять тысяч татар во главе с мурзой Кантемиром по прозвищу «Кровавый Меч». Кантемир взял деньги за помощь у царских воевод, а затем вместо того, чтобы сражаться с поляками занялся грабежом и угнал в Крым несколько тысяч мирных жителей.

Словом, Москва со всех сторон была окружена кольцом врагов, каждый из которых добивался своих целей. Хитрый Жолкевский решил действовать по принципу: «кто нам мешает, тот нам и поможет».

К тушинскому Вору в Калугу были отправлены посланники гетмана, чтобы подтвердить договоренность с послами короля Сигизмунда.

Порешили от Лжедмитрия «отложиться», Ваську Шуйского в цари «не хотеть», а крест целовать царевичу Владиславу. Польские послы заверили, что договор будет немедля направлен польскому королю.

К московским боярам гетман послал на переговоры «перебежчика» воеводу Валуева, который передал Думе краткое послание: «Иду защищать столицу от Вора. Желаю не крови вашей, а блага России. Предлагаю вам державство Владислава и гибель Самозванца». В грамоте Мстиславскому содержались щедрые обещания боярам. Вместе с посланием был привезен договор, который ранее тушинцы утвердили с Сигизмундом, признав над собой власть королевича.

Мстиславскому «с товарищи» давно хотелось избавиться от царской власти – опал, казней, изъятия вотчин, и жить подобно польским магнатам, эдакими полунезависимыми правителями в своих землях.

«Семибоярщина» договор подписала.

Идея передать российский престол польскому королевичу пришлась по душе боярским изменникам и «перевертышам».

Формально возведение Владислава на престол могло стать благом для Московского государства. Естественно, что отпрыск королевского дома пользовался бы большим авторитетом в стране, чем, скажем, Василий Васильевич Голицын или кто-либо из Романовых, неоднократно запятнавших себя предательством. Наконец, Владислав имел наследственные права не столько на польский престол, где короля выбирали паны, сколько на престол шведский.

Призвать иностранного монарха на престол в Западной Европе было обычным делом. Так было и в Англии, и во Франции, и в Швеции, и в Испании.

Да и на Руси род Рюриковичей считался старейшим и самым почитаемым.

Гермоген узнал о свершившемся последним, даже о том, что в Девичьем поле уже поставлены шатры с алтарями для присяги королевичу.

Вознегодовал!

– Не бывать полякам снова в Москве!

Помня о побоище поляков в канун гибели «царя Дмитрия», воспротивились этому и некоторые бояре.

И тут снова заявил о себе Иван Романов. Удивительное дело. Своё прозвище – «Каша» – Иван Никитич получил, в том числе, и за потрясающее косноязычие. Однако оно не помешало ему заразить паническими настроениями всех бояр. И даже самого патриарха Гермогена, который был категорически против ввода польских войск.

Всего нескольких слов: «А коли гетман Жолкевский отойдёт от Москвы, то нам, боярам, не останется ничего другого, как бежать вслед за ним для спасения своих голов».

Патриарх был в Москве единственным человеком, обличенным духовной властью. Но он был один против толпы орущих и убеждающих друг друга изменников, и противиться не мог.

Гермоген смирился, но поставил условие: «Если королевич крестится в православную веру – благословлю, не крестится – не допущу нарушения в царстве православия – не будет на вас нашего благословения».

Жолкевский за Владислава давать клятву переменить веру отказался, но изыскал успокоительное обещание: «Будучи царем, Владислав, внимая гласу совести и блюдя государственную пользу, исполнит желание России добровольно».

И вот уже ворота города открыты.

Предательство свершилось.

В ночь на 21 сентября 1610 г. польские войска тайно, по-воровски, свернув знамёна, спрятав барабаны и даже замотав тряпками конские копыта, вошли в Москву.

Справедливости ради надо сказать, что на сей раз свою воинскую честь поляки не запятнали.

Бесчестье и позор, клеймо иуд и предателей, заслужили русские. Те, кто призвал поляков и открыл им ворота города.

Часть поляков вместе с Жолкевским разместилась в Кремле, остальные заняли Китай-город, Белый город и Новодевичий монастырь. Чтобы обеспечить коммуникации с Польшей, по приказу гетмана полки заняли города Можайск, Борисов и Верею. На другой день после пострижения Шуйского в монахи Вор прислал к боярам грамоту, требуя открыть для него ворота.

Ответили уклончиво: нынче день пророка Ильи, ради праздника никакого дела вершить нельзя, Дума соберется завтра.

На самом-то деле Мстиславскому было не до молитв, не до праздности. Коварствовал князь.

20 июля он рассылал по городам грамоты: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою латинскую ввести. Мы, видя, что государя царя Василия Ивановича на Московском государстве не любят, к нему не обращаются и служить ему не хотят… били челом ему… И государь государство оставил, съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть».

Городам писалось одно, а гетману Жолкевскому другое.

Мстиславский просил не медлить, поспешать к Москве, спасти ее от Вора, а благодарная Москва со всем государством за то спасение присягнет королевичу Владиславу. Вор же получил от Мстиславского и от всей Думы ответ: «перестань воровать, отправляйся в Литву».

Казалось бы, все вопросы были решены: Боярской Думой совместно с гетманом Жолкевским от имени Сигизмунда III составлен договор о признании права на русский престол за королевичем Станиславом: московские бояре потребовали у Сигизмунда, чтобы Владислав принял православие в Смоленске от Филарета и Смоленского архиепископа Сергия и явился в Москву уже православным человеком.

Владислав, будучи на престоле, не должен сноситься с папой по делам веры, а только о государственных делах. Если кто из людей Московского государства захочет по своему недоумию отступить от православной веры, того казнить смертью; таким образом, категорически исключалась возможность унии. Требовалось также, чтобы королевич взял с собой из Польши лишь небольшое число необходимых ему людей; прежнего титула московских государей не изменять; жениться Владиславу на девице православной веры; города, занятые поляками и «ворами», очистить, как было до Смуты, и как уже договорено с гетманом. В чем бояре, дворянская верхушка и служивые люди целовали крест. Клятву принес и гетман Жолкевский. К королю было отправлено великое посольство во главе с митрополитом Филаретом и боярином Василием Васильевичем Голицыным.

Московские бояре наивно полагали, что они вправе выдвигать Сигизмунду свои условия в обмен на московскую корону. Сразу после объявления договора десять тысяч московских людей, среди них бояре, высшее духовенство, служилые люди, жильцы, дети боярские, купечество, именитые посадские граждане, начальники стрелецкие и казацкие, целовали крест королевичу Владиславу.

Но польский король планов своих нарушать не захотел.

Еще до того, как подписанный Жолкевским и московскими боярами договор был доставлен Сигизмунду, он отправил гетману гневную депешу, в которой потребовал прекратить крестоцелование Владиславу и готовить присягу самому польскому королю.

Указ короля Жолкевский довести до Боярской Думы не рискнул, понимая какое это вызовет возмущение.

Он знал, что все население ненавидит Сигизмунда III, считает его врагом подлым и непримиримым, кроме кучки продажных бояр, которые и властью-то никакой не обладали.

Мысль короля была понятна: никакой договор с Москвой не заключать, а присоеденить Россию к Речи Посполитой как поверженное государство.

Но это, наверняка, вызовет бунт. В Москве 700 тысяч населения и восставшие просто своей массой раздавят 8– тысячное войско Жолкевского.

Оставалось два выхода: убедить в принятии присяги польскому королю патриарха Гермогена, который единственный представлял реальную власть, или… или уходить с войском из Москвы.

Гермоген был единственным в Москве человеком, обличенным духовной властью, кто пользовался у народа непререкаемым авторитетом.

Уговаривать святителя отправился сам комендант Кремля Александр Гонсевский со своим преданным сподвижником боярином Салтыковым.

Ему казалось, что он сумеет если не уговорить патриарха, то хотя бы обмануть.

Но не удалось уговорить. Обмануть тоже не получилось.

Патриарх встретил пришельцев хмуро. Не поднялся с кресла, не пошел навстречу.

– Владыка! В твоих силах установить спокойствие в Москве: — обратился к нему Гонсевский, – уничтожить сумятицу в головах и душах людей.

– Что вы хотите от меня?

– Наш блистательный король повелел подготовить присягу, чтобы крест целовать не Владиславу, а самому королю.

– Ты должен обратиться к народу и благословить всех православных людей крест целовать Сигизмунду.

– Я не знаю твоего имени, чужестранец. Не ведаю и твоих полномочий. Но одно могу тебе сказать: ваш блистательный король, – Гермоген язвительно усмехнулся, – волен указы писать в государстве своем. Аль захватили вы уже Россию? Аль поставили народ русский на колени? Взыщет еще с вас Господь за сожженные села, за разграбленные монастыри, за убиенных женщин и детей…

А ты, Мишка, – патриарх ткнул пальцем в Салтыкова, – Иудино семя, проклят будешь людьми православными во веки веков!

– Никогда русская земля не будет под ляхами! Вот мое слово!

– Экий ты неучтивый старик! – возмущенно сказал Гермогену польский наместник.

– Скоро прибудет в Москве законный царь, и он будет судить тебя! Вели своей пастве в церквах славить царем Сигизмунда иначе уморим тебя злою смертью!

– Что вы мне угрожаете? – отвечал патриарх.

– Боюсь одного Бога… И потому благословляю всех стоять против вас и помереть за православную веру. Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец. Давно желаю я пострадать за правду!

Досадно было верному подручному польского гетмана боярину Салтыкову слушать неразумные речи патриарха, не желающего понимать, какое это счастье – верно служить полякам. Позабыв о почтительности, он выхватил нож и двинулся на Гермогена.

– Подписывай, Гермоген, свое указание пастве! – потребовал он.

– Не страшусь твоего ножа! – бесстрашно ответил патриарх.

– Вооружаюсь против него силою Креста Христова! Ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий!

И застыл Салтыков, словно неведомая сила остановила его. Бессильно повисла рука, сжимавшая нож.

– Передайте государю своему, что никогда глава православной церкви не обесчестит себя отказом от благословления на русский престол царя православного.

Таково мое слово! А теперь все вон!

– Если не хочешь ты, поп решать вопрос миром, то увидишь сам и все твои сторонники, каким может быть гнев польского монарха! – возмущенно воскликнул Гонсевский.

Но разговор был уже окончен. Так ничего и не добились предатели от патриарха.

На другой день Гермоген повелел народу собраться в соборной церкви, но поляки окружили церковь стражей.

Все же некоторые прихожане успели прийти заранее и слушали проповедь патриарха.

Гермоген призывал их стоять за православную веру и о том сообщить в другие города.

– … Возложив упование на силу Животворящего Креста, покажите свой подвиг, чтоб всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова польских и литовских людей!..

И услышала, услышала Россия! В каждом русском сердце зазвучали эти слова! Гермоген находился в Москве, где всем распоряжались поляки и продавшиеся полякам бояре…

Патриарх Гермоген отказывается призвать прихожан к присяге польскому королю Сигизмунду

Но необорима сила человека, если он вооружен православной верой.

– Данной мне Господом духовной властью я освобождаю всех заблудших и раскаявшихся от присяги королевичу Владиславу и не благословляю целовать крест Сигизмунду! – звучал с кафедры голос патриарха. Затаив дыхание люди слушали своего пастыря. Твердо, как скала, стоял патриарх Гермоген, и ни хитростью, ни угрозами не удалось полякам добиться от него уступок! После такой проповеди поляки приставили к патриарху стражу. Отобрали все: бумагу, перья, чернила, чтобы не мог владыка писать своих грамот, но голос отобрать не смогли, и звучал он в селах и городах, вызывая ненависть к супостату и решимость защитить православную веру. Народ растерялся: кто оглядывался в сторону Вора, который продолжал «царствовать» в Коломенском, кто обратился в сторону поляков. Память человека коротка, память народа безгранична. Тотчас вспомнили, как семсот лет назад в это же время новгородские бояре обратились к Рюрику: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приди княжить и володеть нами».

Какое многообещающее совпадение!

Действительно, стоит лишь призвать варягов, а в данном случае – польского принца, и все наладится само собой.

А пока в Москве сделалось страшно. Власти нет – власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня. «Семибоярщина» вынуждена была пригласить польские войска Станислова Жолкевского нести охрану внутри Москвы.

Разбои, грабежи, бесчинства шляхтичей в столице становились все более нетерпимыми. Продолжался беспредел шляхтичей и в других городах Руси, даже в тех, которые добровольно присягнули Владиславу.

Между тем поляки, занявшие Москву, просто физически не могли не буйствовать.

Если при гетмане Жолкевским «ляхи» еще соблюдали хоть какую-то дисциплину, при Гонсевским они совсем распоясались. Жены и дочери москвичей средь бела дня подвергались насилию. По ночам поляки нападали на прохожих, грабили и избивали их. К заутрене не пускали не только мирян, но и священников. Дошло до того, что пьяный шляхтич начал стрелять из мушкета по образу Богородицы, висевшему над Сретенскими воротами. Тут даже гетману Гонсевскому пришлось проявить строгость. Шляхтич был схвачен, приведен к Сретенским воротам, где ему отрубили на плахе сначала обе руки и прибили их к стене под образом Богородицы, потом провели его через эти же ворота и сожгли заживо на площади.

Тем не менее, эта единичная карательная мера гетмана не ослабила напряженности в столице.

Один вид поляков вызывал злобу москвичей. Горожане смеялись полякам прямо в лицо, когда проходили через охрану или расхаживали по улицам в торговых рядах и покупали, что им было надобно. «Эй, вы, косматые, – говорили московиты, – теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите снова наш город».

Что бы поляк ни покупал, он должен был платить вдвое больше, чем московиты, или уходить не купивши.

Между тем Гонсевский продолжал «закручивать гайки». У всех ворот стояла польская стража, уличные решетки были сломаны, русским запрещалось ходить с саблями, у купцов отбирались топоры, которыми они торговали, топоры также отбирались и у плотников, шедших с ними на работу.

Запрещено было носить ножи. Поляки боялись, что за неимением оружия народ может вооружиться кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на продажу.

На Руси закипало недовольство польским засильем. Недовольство перерастало в возмущение, возмущение в ненависть.

Повсюду, в больших и малых городах Руси, начали собираться отряды. Ратные люди и торговцы, дворяне и землепашцы, вооружившись, кто, чем мог, двинулись к Москве, чтобы освободить ее. Казалось, сама земля Русская поднялась, чтобы очистить свою столицу от непрошеных гостей. Все новые и новые отряды русских людей устремлялись к Москве.

Теперь уже шли они и на выручку своего святителя. Снова в палатах опального патриарха появился польский наместник с верными ему думскими боярами. – Это ты, владыка, писал по городам, чтобы шли к Москве! – кричал на святителя уже позабывший о проклятии Михаил Глебович Салтыков.

– Пиши теперь, чтобы не ходили. А рязанскому воеводе Ляпунову, главному подстрекателю смуты, напиши выговор.

– В замен ты получишь свободу, – заверил Гонсевский.

– Напишу! – безбоязненно ответил патриарх. – Только вначале и ты, и другие изменники вместе с королевскими людьми выйдите вон из Москвы! А свобода мне ваша не нужна. Я свободен, потому, что верую в справедливость!

– Да будут благословенны те, которые идут, чтобы очистить Московское государство!

– Вы же, окаянные изменники, будьте прокляты!

После этого наместник приказал морить патриарха голодом.

Раз в неделю в подземелье Чудова монастыря, где был заточен он, бросали сноп овса.

Вздохнули, было, спокойно думские бояре. Наконец-то уняли непокорного патриарха. Разослали по всем городам грамоты, в которых предатели увещевали ярославцев и костромичей, и жителей других северских городов пребывать в верности польскому королевичу Владиславу, а зачинщиков смуты хватать и отправлять в Москву. Под этими грамотами стояла подпись думского боярина Ивана Никитича Романова.

Но не затих голос патриарха. Хоть и находился старец в глубоком монастырском подземелье под крепкой стражей, но серебряная денежка творила чудеса даже со стрельцами. Два верных человека мещане Пахомов и Мосеев ухитрялись пробираться к патриарху «в тесноту», в подземелье Чудова монастыря, принимали от него грамоты и развозили их по городам…

Слово святителя доходило до людей. Весть о том, что их духовный пастырь заточен в узилище, гневом охватила души людей. Гудела Москва.

– Иуды! Христопродавцы!

Страх обуял изменников-бояр. Каждый из них понимал: вот-вот вспыхнет бунт, и возмездие будет страшным. Попрятались они как мыши за дубовыми воротами своих усадеб, днем и ночью охраняемых вооруженной стражей.

И на Романовское подворье, как и во всей Москве, никто уже не заглядывал на недели, на месяцы, и все держали свое лучшее добро в скопе, в узлах, наготове, и, ложась с вечера спать, говорили с полным сознанием: – Вот, коли, Бог даст нам дожить до завтрашнего дня…

Узник подземелья Чудова монастыря патриарх Гермоген

В воздухе пахло грозою. Встречные люди начинали посматривать друг на друга волками. Даже самые мирные граждане покупали себе на последние гроши добрый нож-засапожник на базаре и клали на ночь топор под изголовье, приговаривая: – А кто его знает! Не ровен час, может, и топор пригодится.

Так прошло еще три месяца, наступил и Великий пост, перевалил и за Средокрестную неделю, а сумрак на Москве все более и более сгущался… Что ни день, то на подворье доносились вести, одна другой хуже, одна за другой грознее, и каждая из них задевала за живое, заставляла трепетать от негодования сердца прямых русских людей…

– Скоро, матушка, нечем будет и дров нарубить для топки! – говорил управляющий Марфе Ивановне.

– Польские начальники нынче ходили по рядам, везде у купцов топоры из лавок и ножи отбирали.

– Сегодня у заставы поляки обоз с дровами остановили и не пустили в город, – докладывал один из слуг. – Это, говорят, вы не дрова, а сапы[4]4
  Сап – длинная заостренная на конце палка, использовалась в качестве кирки.


[Закрыть] для московских мужиков везете.

Затем пошли слухи о перехвате писем, обнаруживших тайные сношения московских граждан с южными городами. Кто-то принес весть о заключении князя Андрея Голицына под стражу. Наконец, Иван Никитич, смущенный и растерянный, приехав однажды из заседания Думы, сообщил Марфе Ивановне, что с разрешения Думы поляки заключили государя-патриарха под стражу.

– С разрешения Думы! – воскликнула Марфа Ивановна. – Да в уме ли вы? Да как дерзнули на него и руку-то поднять?

– Поляки жаловались нам, что он мутит против них все государство, прямо в соборе проповедует, чтобы все шли к Москве с оружием, на избавление столицы первопрестольной от иноплеменников… и патриарх не отрицался: прямо говорил, что он от тех проповедей не уймется…

– И вы не поддержали его? Вы его выдали врагам? – воскликнула возмущенная до глубины души Марфа Ивановна.

– Что же нам делать! Мы присягали королевичу… Да притом ведь мы в руках у них… Ведьмы…

– О, горе той земле, в которой на таких шатких столпах все здание государственное зиждется! Ответите вы за слабость свою перед Богом, и отомстится она вам жестоко – в род и род.

Иван Никитич, зажал уши и поспешил удалиться из комнаты Марфы Ивановны, не зная, что и ответить ей на ее укоры, не зная, чем оправдать непростительную слабость свою и своих товарищей-думцев.

Чуть только отдаленные раскаты выстрелов и первые звуки набата долетели до Романовского подворья, управляющий стремглав бросился в боярские хоромы прямо к Марфе Ивановне… Он нашел ее в молельной: она стояла на коленях рядом с Михаилом Федоровичем, которого не выпускала из объятий. Уста ее тихо, чуть слышно шептали:

– Господи! Да будет воля Твоя!

– Государыня! Кони готовы, и добро все, что подороже, скоплено у меня и перевязано, в узлах перевязано… Мешкать некогда! – почти кричал управляющий.

– Я никуда не двинусь отсюда! – твердо отвечала Марфа Ивановна. – Я исполню клятву… Буду ждать здесь Ивана Никитича, и тогда обсудим.

– Матушка! Да разве не слышишь, какая там жареха идет?… Ведь бьют на площади и в Китай-городе… И вся Москва как в котле кипит… Теперь бы нам отсюда и уйти!

– Замолчи! Не смей соблазнять меня! Сказано тебе, что с места не сойду!.. Ступай и жди моего приказа.

И она снова стала на колени рядом с сыном.

– Боже ты мой! Господи праведный! Что мне делать? – чуть не со слезами прошептал старый слуга, хватаясь в отчаянии за голову. – Видно, уже так тому и быть! – И он, выйдя из молельной, перешел через хоромы и сенями направился к надворному крыльцу, в такой степени погруженный в свои думы, что чуть не наткнулся на Ивана Никитича, который как раз в это время входил в сени с подворья бледный и перепуганный насмерть.

– Где они? Где? Веди меня к ним скорее! – кричал он управляющему, с трудом держась и переступая на своих больных ногах.

– Пожалуй, батюшка-боярин, сюда, пожалуй! – указал управляющий на молельную. – У меня, батюшка, и кони готовы, и добро боярское все в узлы связано.

– Ладно, ладно, сейчас и двинемся! – отвечал Никитич, сам даже не отдавая себе отчета в своих словах.

Так дошли они до молельной и, войдя в нее, застали Марфу Ивановну и сына ее на прежнем месте на коленях.

– Скорее! Скорее! Собирайтесь! – закричал Иван Никитич, теряя всякое самообладание.

– Москва вся поднялась – в Китай-городе и в Белом городе режутся насмерть!

Поляки город жгут, а нам, боярам, велят собираться в кремль, не то сгорим, погибнем все! Скорее!

И он беспомощно опустился на лавку.

– Мы готовы за тобой следовать!

Веди нас туда, куда тебе укажет Бог и совесть! – твердо сказала Марфа Ивановна, поднимаясь с колен и не выпуская сына из объятий.

Управляющий, подхватив Ивана Никитича под руки, повел его к надворному крыльцу, беспрестанно оглядываясь на Марфу Ивановну и Михаила Федоровича, которые следовали за боярином. Колымага[5]5
  5 Колымага – закрытый громоздкий экипаж.


[Закрыть] Ивана Никитича стояла у крыльца.