Текст книги "Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943"

Опыт работы на фабрике только укрепляет ее в этом убеждении. К тупости и однообразию работы там добавляется фактор тревоги, порождаемой иерархической системой и режимом принуждения и контроля – притом что плоды труда мало связаны с количеством прилагаемых усилий. Там невозможны никакие живые человеческие проявления: ни внимательность, ни чувство меры, ни самостоятельное мышление, ни взаимная поддержка. Новые времена [157]157
  Имеется в виду, помимо буквального значения, одноименный фильм Чарли Чаплина (Modern Times, 1936), посвященный злоключениям человека в машинном мире.


[Закрыть] – это кошмарный сон, ставший явью.

ОТРИЦАНИЕ

На фабрике Вейль каждый день снова чувствует себя «униженной до мозга костей». «На „Альстоме“ я бунтовала разве что по воскресеньям», – такими словами завершается ее фабричный дневник. И всё-таки в ходе этого эксперимента она приобрела нечто очень важное – собственный опыт абсолютного угнетения, полного бесправия и зависимости. Ее ужасает, что думающее существо может настолько зависеть от внешних условий, что было бы достаточно «в какой-то момент отменить единственный выходной – а это, в конце концов, вполне возможно, – чтобы я стала ломовой лошадью, послушной и преданной (по крайней мере в собственных глазах)» [158]158
  Weil S. Fabriktagebuch und andere Schriften zum Industriesystem. S. 61.


[Закрыть].

Во время своего «фабричного года» Вейль не столько вступила в прямой контакт с «реальностью», сколько столкнулась с конкретной версией своего или чьего угодно существования – с опытом отрицания человека как мыслящего существа с живым телом, когда возникает ощущение, «что у тебя нет никаких прав, какими бы они ни были и к чему бы ни относились».

Но главное – она на собственной шкуре почувствовала, что способна не только терпеть это тотальное бесправие, но и считать его неким актом освобождения более высокого порядка. Она видит в этом путь к иному пониманию самой себя. Шаг в ту область, которая перекрывает и трансцендирует чисто человеческие желания и решения.

Когда Вейль пишет, что тотальное «отчуждение индивида» невозможно, корни этой невозможности следует искать в ее фабричном опыте 1934–1935 годов, в осознании потустороннего всему социальному источника, чье целительное и освобождающее действие открывается только тогда, когда человеку кажется, что его собственная ценность упала до нуля. По ее словам, «чувство личного достоинства, развившееся в обществе, разрушено. Нужно создать его заново, хотя усталость убивает все мыслительные способности. Приходится напрягаться, чтобы сохранять это новое чувство» [159]159
  Ibid. S. 121.


[Закрыть].

Этот опыт «нового чувства» достоинства по ту сторону всех известных нам его воплощений, стал для Вейль ключевым событием и определил ее дальнейший путь в мысли. Физически обессиленная, летом 1935 года она заканчивает свой «фабричный год» еще и с надломленной психикой. Но еще никогда она не чувствовала себя такой свободной и такой уверенной в себе и в своей миссии.

ПЕРЕД ЗАКОНОМ

Ханна Арендт в 1934–1935 годах тоже невольно обогащается опытом существования за пределами обычных представлений о праве и человеческом достоинстве. Как и большинству беженцев, особенно евреев из Германии, в парижской эмиграции ей грозит ситуация, не предусмотренная существующим национальным законодательством. На основании принятых в гитлеровской Германии после 1933 года и постоянно ужесточающихся расовых законов, а также закона «о лишении немецкого гражданства» [160]160
  Полное название: Закон об отказе в предоставлении немецкого гражданства и его лишении (об отмене натурализации и лишении немецкого гражданства).
  «Сельское хозяйство и ремесла» (франц.).
  Yekke (Jecke) называли евреев немецкого происхождения (немецкоговорящих).
  Основанная в 1808 году Парижская консистория была призвана регулировать внутренние дела еврейской общины города по протестантскому образцу. В настоящее время это одна из ведущих, крупнейших, имеющих наиболее широкий охват организаций и сообществ в Европе, представляющих интересы еврейского народа.


[Закрыть], принятого летом 1933 года, бежавших евреев и критиков режима можно было лишить немецкого гражданства без права апелляции, что и происходило всё чаще и чаще. Поэтому Арендт и ее семья могли стать во Франции беженцами без гражданства, то есть людьми, оказавшимися в странном промежуточном положении относительно всех сторон правового спектра. Франция предоставляла таким людям carte d’identité – хотя бы какой-то признанный государством документ, удостоверяющий личность, – но и его было получить всё труднее с ростом числа беженцев. Но, что было еще тяжелее, обладание таким документом скоро стало условием для поступления на работу (а выдавали его, как правило, тем, у кого уже есть работа).

В результате немецкие и особенно немецко-еврейские беженцы, этот печальный авангард уже наметившегося миллионного потока, пребывали по большей части в непрерывно ускоряющемся вихре проблем, направление и скорость которого менялись от недели к неделе. Нередко он трагикомическим образом запутывал людей относительно того, к какой нации они теперь принадлежат, если вообще принадлежат; легально они находятся во Франции или нет; на ком они еще женаты, а на ком уже нет.

Как в старой детской песне о шляпе-треуголке, в первые годы после прихода Гитлера к власти тысячи и тысячи немецкоязычных беженцев блуждали по французской столице, стараясь раздобыть документы, работу, квартиру. Друзья Ханны Арендт с мрачным сарказмом отмечали, что именно тогда в книжных лавках появились первые переводы Франца Кафки на французский язык.

Кафе между Монпарнасом и Латинским кварталом становятся для интеллектуальной немецкой диаспоры постоянным местом обитания – не из стремления к экзистенциалистскому образу жизни, а из-за экзистенциальной опасности. Когда бывшие знаменитости, некогда благополучные писатели и философы, многолетние завсегдатаи берлинских кафе стали ежедневно встречаться в совершенно новых для них условиях социальной бесприютности и языковой беспомощности, случиться могло всё что угодно – прекрасное и волнующее. Главным ограничением для этих людей слова был языковой барьер, мешавший их вхождению в круг французских интеллектуалов. Даже те, кто свободно владел французским, как, например, Вальтер Беньямин, оставались в Париже в лучшем случае аутсайдерами, которых приглашали на вечеринки и приемы скорее из сочувствия, чем из искреннего интереса. Вот если бы немецкие ученые степени можно было обменять на франки, тогда можно было бы закатывать праздники! Но сейчас не хватало денег даже на самое необходимое.

Разумеется, и во французской эмиграции не все статусные различия исчезли. Такие солидные в плане статуса и достатка фигуры, как Томас Манн или Лион Фейхтвангер, которого еще в августе 1933-го лишили немецкого гражданства (одновременно с Генрихом Манном), селились на виллах Лазурного берега. Центром притяжения для звездных немецких писателей в эмиграции стал городок Санари-сюр-Мер. Летом 1933 года Манны с прислугой поселились на вилле La Tranquille с шестью спальнями. Оттуда Томас Манн каждый день отправлялся в гости к Лиону Фейхтвангеру на «печальный чай (Trauertee)» [161]161
  Nieradka-Steiner M. Exil unter Palmen. Deutsche Emigranten in Sanary-sur-Mer. Darmstadt, 2018. S. 67.


[Закрыть] под скептическими взглядами жившего там же Олдоса Хаксли, который описывал заносчивых новичков как «довольной унылую компанию», «по которой заметны все фатальные последствия эмиграции» [162]162
  Ibid.


[Закрыть]. Равными и во французской эмиграции они были только перед законом. Все они были никто в правовом нигде.

РОДНЫЕ МЕСТА

Хорошо тем, кто сразу наладил связи с местными сообществами и имеет посредников. Двадцатишестилетняя Ханна Арендт, твердо решившая «никогда больше не связываться с интеллектуальными занятиями» [163]163
  Из телеинтервью Арендт Гюнтеру Гаусу от 28 октября 1964 года. Расшифровка: www.rbb-online.de/zurperson/interview_archiv/arendt_hannah.html


[Закрыть], в Париже решительно отказывается от роли ученой и принимается за практическую работу, каковой в данной ситуации для нее может быть только работа «еврейская» [164]164
  Ibid.


[Закрыть].

Ее первая должность, еще без carte d’identité [165]165
  Young-Bruehl E. Hannah Arendt. Leben, Werk und Zeit. S. 178.


[Закрыть], – секретарша в сионистской организации «Agriculture et Artisanat» [166]166
  Ibid.


[Закрыть].

Прибытие еврейских беженцев из Германии и из Восточной Европы вызвало напряжение в уже сформировавшейся еврейской общине Парижа. Во-первых, там опасались политического доминирования левых из числа новоприбывших, а во-вторых, того, что немецкоязычные евреи спровоцируют рост антисемитизма во Франции, ведь в период успехов Гитлера и Муссолини они представляли собой идеальный образ врага для набиравших силу в ту пору французских фашистов. Беньямин так охарактеризовал доминирующие настроения: «Эмигрантов ненавидят еще сильнее, чем немцев» [167]167
  Scholem G. Walter Benjamin – Gershom Scholem. Briefwechsel 1933–1940. Frankfurt a. M., 2018. S. 95.


[Закрыть].

Это совершенно не значит, что в самой эмигрантской среде царило согласие: немецкие эмигранты, в основном бывшая интеллигенция, зачастую смотрели на евреев из Восточной Европы, простоватых и менее либерально настроенных, с тем же презрением, что и французские евреи на немецких. Мало того, Ханна Арендт вспоминала, что «французское еврейство было уверено, что все евреи из-за Рейна были так называемыми „поляками“, то есть теми, кого немецкое еврейство называло „восточными евреями“. А евреи, действительно приехавшие из Восточной Европы, не соглашались с французскими братьями и называли нас Jaeckes [168]168
  Young-Bruehl E. Hannah Arendt. Leben, Werk und Zeit. S. 180.


[Закрыть]. Всё как всегда: эмигранты были обычными людьми со своими локальными идентичностями, особенностями, предпочтениями и, разумеется, предубеждениями.

Но гораздо важнее вопроса «Откуда ты приехал?» был для всех беженцев вопрос о том, куда можно отправиться в сложившейся обстановке. Именно этот вопрос был ключевым при рождении сионистского движения. Еще на Всемирном сионистском конгрессе 1897 года, в котором, под председательством венского журналиста Теодора Герцля, участвовали 204 делегата со всего мира, была утверждена хартия, ставшая для движения руководством к действию:

Сионизм стремится к созданию для еврейского народа родины в Палестине, государстве, имеющем общественно-правовое обоснование. Для достижения этой цели Конгресс рекомендует следующие меры:

– систематическое поощрение колонизации Палестины еврейскими крестьянами, ремесленниками и рабочими;

– организационное оформление и объединение всего еврейства с помощью местных союзов и их объединений в рамках законодательных возможностей стран, где они создаются;

– укрепление национальных чувств и чувства общности у евреев;

– подготовительные действия, направленные на то, чтобы правительства соответствующих стран согласились с реализацией целей сионизма. [169]169
  Weinstock N. Das Ende Israels? Nahostkonflikt und Geschichte des Zionismus. Berlin, 1975. S. 60.


[Закрыть]

Тем евреям, которые, подобно Арендт в начале тридцатых годов, сказали «да» своей идентичности и отказались от стратегии ассимиляции, сочтя ее псевдорешением «еврейского вопроса» и продуктом антисемитизма, сионизм на фоне последних событий действительно мог казаться единственным возможным решением. Еврейские беженцы из Германии особенно тяжело переживали свою бесприютность по сравнению с беженцами из России или Украины, так как их единственное «преступление» против законов страны, где они родились и выросли, заключалось в том, что они «были» евреями. Что вовсе не гарантировало им прав на гражданство какой-то другой страны. То есть это была, в том числе и по мнению Арендт, преимущественно политическая проблема, которая требовала исключительно практического решения.

ПРОТИВОРЕЧИЯ

У Арендт в то время сформировалось такое кредо: «Если на тебя нападают как на еврея, то нужно и защищаться, как еврей. Не как немец, не как гражданин мира, или поборник прав человека, или что-то вроде того» [170]170
  Из телеинтервью Арендт Гюнтеру Гаусу от 28 октября 1964 года. Расшифровка: www.rbb-online.de/zurperson/interview_archiv/arendt_hannah.html


[Закрыть]. Главное именно в этом добавлении: «Не как немец, не как гражданин мира, или поборник прав человека, или что-то вроде того». Ведь основной урок первых парижских лет заключался для Арендт в том, чтобы проскользнуть сквозь сети инстанций в качестве немецкой еврейки, иначе на нее не распространялись бы механизмы, призванные защищать права человека.

Спустя десять с лишним лет она четко сформулирует то, что пережила в Париже в начале тридцатых: концепция прав человека со времен Великой французской революции несла в себе серьезный врожденный дефект. Он проявлялся в том, что «с момента, когда люди теряли свое правительство и надеялись удержать хотя бы минимум общечеловеческих прав, не оставалось ни одной авторитетной власти, чтобы защитить эти права, и ни одного института, пожелавшего бы гарантировать их» [171]171
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. С. 390.


[Закрыть].

Этот внутренне противоречивый характер безусловного права на защиту, задуманного и разработанного именно для таких случаев, в которых его, как оказывается, невозможно реализовать, особенно ярко проявился во Франции. Именно там в результате революции 1789 года (как и чуть раньше вследствие Американской революции) в конституции были впервые провозглашены общие права человека – то есть права, которыми обладают все люди, независимо от происхождения и других особенностей [172]172
  Рабы и в особенности люди африканского происхождения в этом отношении категорически исключались или не принимались во внимание в обоих документах.


[Закрыть].

Источником и целью был человек как таковой [173]173
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. С. 390 (с изм.).


[Закрыть]. По мнению Арендт, скрытый парадокс такой декларации права состоит в следующем:

…она оперировала с «абстрактным» человеческим существом, по-видимому нигде не существующим, ибо даже дикари жили в некоторого рода социальном порядке. [Такое право, кажется, противоречит самой природе, потому что мы знаем людей только в качестве «мужчин» и «женщин», то есть понятие человека в политическом контексте должно включать в себя многообразие людей. А это многообразие в политических реалиях XVIII века означало, что «человека вообще» идентифицировали как члена какого-то народа.] Что же касается всего человечества, то, с тех пор как Французская революция определила человечество как семью народов, постепенно сделалось самоочевидным, что образ человека воплощает народ, а не индивид. [174]174
  Там же.


[Закрыть]

Первое противоречие этих естественных, «прирожденных» прав состоит, по мнению Арендт, в том, что они недвусмысленно соотносятся с «человеком как таковым» и очевидным образом несовместимы с природой человека как общественного существа, которое привязано к месту и к истории и в принципе становится человеком только во множественном числе (люди!). Это противоречие можно было игнорировать благодаря тому, что индивид, права которого подлежат безусловной защите, заведомо считался членом «народа», а в течение XIX века – нации, свободно выбирающей свои законы. Феномен «лиц без гражданства» во Франции начала 1930-х годов показал, в какой степени такой подход сам оказывался внутренне противоречивым.

ОЖИВШИЙ ВОПРОС

Несомненно, в 1934–1935 годах от внимания Арендт не ускользнуло, что фигура еврейки, изгнанной из нацистской Германии, идеально воплощает в себе все внутренние противоречия, характерные для концепции прав человека как таковой: по рождению она принадлежит к народу, у которого уже несколько тысячелетий нет своего государства, и при этом нуждается в защите в качестве индивида, преследуемого из-за своей принадлежности к этому народу.

Личная биография самой Арендт является крайней формой такой интерпретации, ведь она – еврейка, открыто сказавшая «да» своему еврейству только после фактического исключения из того сообщества, с которым всегда хотела идентифицировать себя как деятельница культуры («традиция немецкоязычных писателей и философов»). Как Арендт писала своему научному руководителю Карлу Ясперсу в 1930 году, ей казалось, что «некоторые люди так ярко проявляют себя в своей жизни, что становятся узловыми точками, конкретными объективациями „жизни“» [175]175
  Nordmann I., hrsg. Hannah Arendt: Wahrheit gibt es nur zu zweien – Briefe an Freunde. München, 2015. S. 15


[Закрыть], и вот теперь она сама стала такой «конкретной объективацией» – живым воплощением вопроса об истинной природе понятия прав человека.

Неудивительно, что результатом стало смятение. Оно будет сопровождать Арендт всю жизнь, причем она всегда будет находиться в роли настойчиво вопрошающей, «которая не знает, что же такое на самом деле эти права человека», но знает, «что этого, судя по всему, никто толком не знает» [176]176
  Письмо Блюменфельду от 17 июня 1946 года. Ibid. S. 63.


[Закрыть].

Согласно завету, который еще Сократ получил от дельфийского оракула («Познай самого себя!»), интеллектуальный путь Арендт можно интерпретировать как попытку познать себя как представительницу всех остальных людей и как человека, чья судьба беженца взорвала и поставила под вопрос политическую теорию ее эпохи и культуры: как можно мыслить самое базовое из всех прав, то есть право вообще иметь какие-то права, в таких понятийных рамках, которые позволяют отвергнуть абстрактное понятие «человека как такового», и при этом не поддаться искушению включить всякого индивида в какой-то коллектив (народ, нацию, класс…)? Может ли быть так, что вся философская традиция до сих пор упускала из виду возможность такой постановки вопроса?

НОВАЯ ЗЕМЛЯ

В парижские годы Арендт впитывает как губка проявляющиеся базовые противоречия классических концепций. Это касается и ее практического опыта в сионистском движении и в благотворительности. В 1934 году она переходит в организацию, поддерживающую еврейские детские приюты, которую финансирует баронесса Жермена де Ротшильд. Классическое гуманитарное меценатство, реализованное влиятельным членом могущественного религиозного объединения парижских евреев – Consistoire de Paris [177]177
  Young-Bruehl E. Hannah Arendt. Leben, Werk und Zeit. S. 182.


[Закрыть].

Очень благородная и полезная работа на пользу «еврейского дела» – но едва ли она полностью соответствовала внутренним устремлениям Арендт. Передавать дело защиты евреев в руки меценатов, пусть даже самых доброжелательных и деликатных, – по ее убеждению, это была безнадежная, а может быть, даже контрпродуктивная стратегия. Ведь суть политических проблем заключается в том, что их невозможно решить частными усилиями.

Поэтому Арендт почувствовала себя по-настоящему на своем месте только тогда, когда в начале 1935 года начала работать в офисе сионистской Молодежной «Алии» [178]178
  Молодёжная «Алия» (алия – репатриация в Израиль, буквально «восхождение»). Организация, созданная в 1932–1933 годах, целью которой было спасение еврейских детей и молодежи от нацистов.


[Закрыть]. Программа организации, основательницей которой была Реха Фрайер, немецкая поэтесса и жена раввина, была заявлена уже в названии: «алия» на иврите означает «восхождение», в Библии это слово также означает возвращение евреев из вавилонского плена Эрец-Исраэль [179]179
  Земля Израиля (ивр.), также Земля обетованная, Святая земля, Ханаан, – территория между рекой Иордан и Средиземным морем.


[Закрыть]. То есть ее задача заключалась в том, чтобы подготовить молодых еврейских беженцев к жизни поселенцев в Палестине и наладить логистику переселения в Землю обетованную. Летом 1935 года Арендт в качестве генерального секретаря этой благотворительной организации, созданной всего двумя годами ранее, получила возможность отправиться в Палестину, тогда еще британский протекторат, и на месте составить свое впечатление о ходе реализации сионистского проекта.

ИСКЛЮЧЕНИЯ

С 1933 года туда прибыло около десяти тысяч иммигрантов только из Германии, что стало непростым вызовом для еврейской общины Палестины, находившейся еще в процессе становления. И поток прибывающих не иссякал. Гершом Шолем, берлинский религиовед и иудаист, еще в 1923 году переехавший в Иерусалим, стал хронистом немецко-еврейской интеллектуальной элиты, спасавшейся бегством в Землю обетованную.

Подобно тому как перелетные птицы охватывают сетью своих миграционных маршрутов весь мир, этот узкий круг сохранял связи внутри себя на всех континентах – через родственников, слухи и особенно старые привычки. В письме Вальтеру Беньямину от 25 августа 1935 года Шолем сообщает своему лучшему другу берлинских времен, оказавшемуся в Париже: «Несколько недель назад я видел тут Ханну Штерн, жену твоего кузена, она сейчас в Париже готовит детей к переезду в Палестину, но мне показалось, что вы не очень много общаетесь, она не передала мне приветов от тебя, так что и я не стал спрашивать о тебе. Когда-то она была блестящей ученицей Хайдеггера» [180]180
  Scholem G. Walter Benjamin – Gershom Scholem. Briefwechsel 1933–1940. S. 205.


[Закрыть].

Гюнтер Штерн (он же Гюнтер Андерс) действительно был сыном дяди Беньямина, Вильяма Штерна, преподавателя психологии развития из Гамбурга. В Париже Арендт связывала достаточно тесная дружба с Беньямином, поэтому можно предположить, что истинные причины ее скрытности в общении с Шолемом заключались в кризисе супружеских отношений с Гюнтером. А еще, наверное, в разных оценках развития сионистского поселенческого проекта, реализацию которого Арендт теперь могла воочию наблюдать в виде рабочих поселков и прежде всего кибуцев.

Именно кибуцы представляли собой тот социальный эксперимент, в отношении которого, с учетом истинных причин угнетения и несвободы еврейского населения в мире, сближались взгляды Симоны Вейль и Ханны Арендт. Это были практически лишенные иерархии сельскохозяйственные товарищества средней величины, где каждый работник в идеале может выполнять любую работу. По логике Вейль, эти сообщества реализовывали в малом масштабе те самые организационные и кооперативные реформы, которые, как минимум, демонстрировали перспективы глобально-локального социалистического труда без угнетения. В контексте же создания сионистского государства непрерывно расширяющаяся сеть кибуцев была важным элементом в политике расселения и освоения еврейского меньшинства среди пока еще абсолютно доминирующего арабского населения Палестины.

В этом ключе следует понимать и более поздние заметки Арендт о впечатлениях от первой поездки, когда она пишет: «Я очень хорошо помню свою первую реакцию на кибуцы. Я подумала: это новая аристократия. Я уже тогда знала, <…> что там невозможно жить. „Властвуй над своими соседями“ – вот к чему всё сводится. Тем не менее, если действительно верить в равенство, то Израиль впечатляет» [181]181
  Young-Bruehl E. Hannah Arendt. Leben, Werk und Zeit. S. 206.


[Закрыть].

Какие формы коллективизма противостоят нивелированию и уравниловке? И какие из них можно реализовать в социуме, не порождая образ чужой группы, угрожающей выживанию собственного сообщества?

С такими вопросами она вернулась осенью 1935 года из Палестины в Париж, воодушевленная и лишившаяся иллюзий одновременно. В сентябре в Германии принимают Нюрнбергские законы [182]182
  Два отдельных законодательных акта, известные под общим названием «Нюрнбергские законы», – Закон о гражданстве рейха и Закон о защите немецкой крови и немецкой чести. Приняты 15 сентября 1935 года.


[Закрыть]. Кроме «закона о защите крови», который запрещает и браки, и секс между «евреями» и «неевреями», принят и другой новый закон, различающий «граждан рейха» и просто «граждан», в результате чего евреи в пределах рейха официально становятся гражданами второго сорта. Еще один шаг к расчеловечению, в том числе и для Ханны Арендт. И далеко не последний.