Текст книги "Как убить золотого соловья"

7

Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.

– Значит, едем в «Ялту»? – спросил я как можно более безразличным тоном.

– Домой, – любезно ответил капитан. – К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!

– Я мог бы и на такси.

– Конечно, – сказал капитан, – но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло – случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.

– Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?

– Что вы, – улыбнулся капитан. – Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.

– Вот оно что, – протянул я.

– А кроме того, – добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, – мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.

До самого моего дома мы молчали.

– Вот и приехали, – сказал капитан.

– А как же… – засомневался я.

– Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… – Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. – Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.

– Это ваш домашний телефон? – спросил я саркастически, взглянув на бумажку.

– Нет, – усмехнулся капитан, – что вы, не домашний.

– Ну да, конечно, – сказал я.

– Погодите. – Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. – А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.

– Звучит! – не удержался я.

– Ага, – кивнул капитан, – мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.

– Прощайте, – сказал я и выполз из машины.

– Где там, – возразил капитан, – до свидания.

Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,

А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина – это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы – и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.

Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.

Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.

Умерла Зузанка.

Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.

– Все в порядке, я говорил с врачом.

Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.

– Ты говорил с врачом?

– Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.

– Хорошо, – сказала она.

Я действительно поговорил с врачом.

– Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. – Он пожал плечами.

Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.

– Да ведь я… – улыбнулась мама беспомощно. – Хотя ничего. – Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. – Главное, что это не рак.

Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.

Зузана…

– Ты должен больше верить в свои силы.

– Ты о чем?

– Ты все время чего-то боишься. Почему?

– А почему бы мне не бояться?

– Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.

– Может, и есть.

– Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.

– Что все?

– Все!

У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.

– Но я тебя люблю, Зузанка!

– Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.

– А ты не такая?

– Нет.

Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.

– Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.

А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.

– Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?

– Ты не дура, Зузанка.

– Хам!

А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа – потемки».

Что мы вообще знаем друг о друге?

Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.

– А почему ты, собственно, развелся? – спросила она меня как-то.

Я улыбнулся. Неискренне.

– Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.

– Но ты разведен?

– Конечно.

– Тогда не болтай зря, – сказала она удовлетворенно.

Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.

Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.

Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.

8

Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым – и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.

– Ц-ц-ц, – возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.

Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.

В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.

– Что вы сказали? – Я не расслышал вопроса пани Махачковой.

– Вы его не знаете? – повторила барменша.

– Этого? – Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.

– Того, в куртке.

Я покачал головой: «Не знаю».

– А ту девушку?

Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.

– Нет, я никого из них не знаю.

– Хм, – высказала недовольство пани Махачкова, – я тоже.

Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.

– Вот ведь нервные люди пошли! – Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.

– И не говори, – кивнул я. – Однако дорого им обходится такая нервозность!

Бубеничек улыбнулся.

– Этот пижон посулил мне нож в спину. В следующий раз.

– Тебе это, наверное, уже многие сулили?

Бубеничек засмеялся:

– Да уж, наобещали порядком.

– Ты мужик хоть куда.

– Иди ты к черту, Честик.

– Да ладно, – сказал я, – я пошутил.

Бубеничек озабоченно поглядел на компанию в противоположном конце бара, в которую входили крепыш, побитая девица и еще несколько типов.

– Ты их знаешь?

– Меня уже пани Махачкова спрашивала – нет, не знаю, – покачал я головой.

– Не люблю новых людей, – пожаловался Бубеничек. – Старею, наверное. И что-то тошно все…

– С чего это?

– Да погода гнусная. Мне осенью всегда тошно. Не люблю зиму.

– Понятно.

Компания напротив собиралась уже расплатиться. Девица отгоняла назойливого крепыша, который пытался подать ей пальто.

Я посмотрел на часы:

– Наверное, никто не придет, а?

– Куда они денутся? Да вот, пожалуйста, – слегка наклонившись. Бубеничек вслушивался в шум на лестнице. Они уже спускались…

Бубеничек встал и дружески приветствовал ребят, а я, сидя к ним спиной, уткнулся в пустую рюмку.

– Еще, Честик?

Я кивнул, и пани Махачкова запустила руку под стойку. К своим завсегдатаям и знакомым она проявляла крайнее радушие. Это только посторонним да еще иностранцам случалось иногда – особенно при слабом наплыве посетителей – довольствоваться одним лишь красным французским или белым мозельским.

– Не может быть, – рука, принадлежащая обладателю глубокого баса, похлопала меня по плечу.

– Привет, – сказал я.

Это был Бонди.

– Кто бы мог подумать, – скорбно продолжил толстый менеджер и тяжело вздохнул.

– Салют, – сказал Добеш.

– Гляди-ка, Бичовский, – заголосил Милонь Пилат, соперник Зузанки по части зрительской любви и певческой славы.

Я машинально заметил, что при появлении Пилата компания, которая совсем было собралась уходить, застыла на месте, в первую очередь, конечно, ее женская половина, и вскоре пальто как-то сами собой снова оказались на вешалке.

Пилат был мой ровесник. И десять лет назад считался между знатоками звездой рока. Теперь же он пожинал славу, исполняя немудреные шлягеры, та-да-да-да-а и все такое. В отличие от Зузанки Черной Милоню на его крутой дороге вверх пришлось изрядно попотеть. Кроме этих троих, из спутников Бонди я знал еще Кодыша, музыкального редактора на радио, фолк-певицу Крутову, необычайно умную и уродливую девицу, и Томаша Гертнера.

– Привет, а я думал, ты будешь с Анди. Он ведь к тебе помчался. – И я повернулся к Бубеничеку, который что-то нашептывал в мясистое ухо Бонди.

Томаш в ужасе воздел руки.

– Не надо о нем, прошу тебя. Я избегаю его изо всех сил, а этот псих меня везде преследует. Вы незнакомы?

Рядом с Томом стоял седеющий щеголь в безупречного покроя пиджаке, рубашке в мелкую синюю и белую клетку и с лиловым платком вокруг шеи.

– Это мой новый шеф.

– Славик, главный редактор «Подружки».

– Честя Бичовский, мой старый друг, – представил меня Гертнер.

– А это моя жена. – Щеголь выловил из кружка, обступившего Пилата и Бонди, экзотически размалеванную красотку. Я решил, что эта парочка должна быть идеальной супружеской четой, если только красотке не мешает небольшая разница в возрасте. Лет эдак в тридцать.

– Славикова, Богуна, – послышалось из-под грима и пудры, – очень приятно.

Тон, каким были сказаны эти слова, оказывал то же действие, что анестезия у стоматолога. В кабинете вы ничего не ощущаете, а дома лезете на стенку. Она подала мне руку, и ее пожатие было подобно мине замедленного действия.

– Би… Бичовский, – покраснел я.

Нет, товарищ главный редактор вряд ли счастлив в браке – разве что страдает старческим маразмом и катарактой.

Я заметил, как подмигнул мне Том.

– Старый друг, новый шеф, – бодро вещал он, заполняя опасную паузу, когда я медленно и не без труда высвобождал свою руку из ладони пани Богунки. – Это знакомство надо отметить.

Славик улыбнулся, кивнул, и мы сели. Нет, слеп он явно не был: жену вклинил между собой и Томом.

– Честик, можно тебя на минутку? – остановился возле меня Добеш.

– Да, – я поднялся со стула и заметил, что Бубеничек и Бонди исчезли.

– Что это ты? – спросил Том и показал на мою наполненную рюмку.

– Пока ничего. Я скоро приду, ладно? – улыбнулся я супругам Славиковым.

Славик дружески кивнул, а Богуна прошептала: «Приходите». Так обольстительно это не выходило даже у Шарон Тэйт в известной комедии Поланского из жизни вампиров.

– Пошли к Бонди, – озабоченно сказал Добеш, – чтобы нам не мешали.

– Гм, – буркнул я.

О Зузане пока не было сказано ни слова. Но в кабинете нас ждал Бонди, и вышибала наверняка сообщил ему какую-то очень грустную весть, потому что лицо Бонди странным образом напоминало жабу.

– Так вот, – начал Бубеничек, – ты, кажется, хотел пообщаться с ребятами?

Я снова хмыкнул. Добеш тер себе лоб, а Бонди свирепо сохранял все то же нечеловеческое выражение лица.

– Меня допрашивали еще в субботу, – заговорил я, – вы ведь, наверное, знаете, что это я нашел Зузану?

Добеш перестал тереть лоб и кивнул.

– Ну а вас допрашивали сегодня, так? – Я вопросительно взглянул на Бонди.

Но Бонди не реагировал; он продолжал гипнотизировать меня своими выпученными глазками, и ни один мускул не дрогнул на его лице, как будто это была маска мумии.

– Да, – вынужден был отозваться Добеш, – нас туда сегодня вызывали. Всех.

– Всех?

– Ну, всех ребят из ансамбля, – объяснил Добеш. – Это кошмар, сплошной кошмар.

– Иди ты к черту, – усмехнулся я, – вот я бы тебе мог порассказать…

– Постой, – прервал меня Бубеничек, – тебе и невдомек, что имел в виду Добеш.

– Да, – медленно произнес Добеш, – ты, наверное, не в курсе, Честмир. Замели Богоуша.

– Колду?! – выкрикнул я.

Бонди и Добеш промолчали, а Бубеничек иронически улыбнулся мне.

– Мы с тобой как в воду глядели. Скажи?

9

Меня разбудило гудение пылесоса в соседней квартире. Интересно, сколько времени? Был полдень, двенадцать с минутами. Вставать не хотелось. Мне казалось, что я уснул только час назад и что все случившееся вчера еще продолжается; сон не принес необходимой передышки, не дал никакой надежды. Я несколько раз сглотнул, чтобы избавиться от неприятного вкуса во рту, и тем не менее закурил. Вдохнул едкий дым и закашлялся. Сколько раз я решал не курить на голодный желудок. Мне потом всегда плохо, когда-нибудь наживу себе язву и… Тут я разозлился на самого себя. Ипохондрик, эгоист! В такой момент, когда всего час назад… Но было воскресное утро, и то, что случилось, случилось вовсе не час назад. Все это было страшно давно, внушал я себе в отчаянии. Может, кто-нибудь позвонит…

Я вспомнил, что отключил телефон. Никто не позвонит. Надежды на то, что это окажется неправдой, нет. Все случилось час назад. Я нашел Зузану. Мертвую. Милиция допрашивала меня.

Страх. Они меня подозревают.

Это не я.

Кто же тогда?

Вы не смеете так со мной разговаривать.

Успокойтесь, пан Бичовский.

Плевать я хотел на вашу болтовню!

Тем более успокойтесь, Бичовский.

Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия – музыкант.

Богема. Индивидуалист. Возможно, убийца.

Но это не я!

Успокойтесь!

А тогда кто?

Вы все равно узнаете. Мы с Зузаной уже расстались.

И вы решили на прощание сыграть ей на скрипке…

Вам не понять.

А в восемь вы звонили…

Кто это сделал?

А потом вы уже не звонили, просто пришли…

Это не я!

День как всякий другой. Это Бонди аккомпанировал Зузане. Найдите Бонди. Может, в восемь ее уже не было в живых. Поэтому она и не подошла к телефону. Бонди обещал, что к восьми поспеет. Прослушайте эту запись. Они приехали, когда восьми еще не было, и репетировали. Нет, подумал я вяло, этого я капитану не говорил. Но он же дал мне телефон.

Когда я встал с постели, у меня закружилась голова. Я потрогал лоб. Температура? Из аптечки в ванной я достал снотворное. Никому не стану звонить. Надо еще поспать. Завтра, может быть, завтра, посмотрим. Сигарета, которую я оставил на краю раковины, упала на пол. Я наклонился за ней. Из-под умывальника потянуло мышами. Но ведь здесь нет мышей…

– Значит, я постоянно чего-то боюсь. Все время боюсь и…

– Погоди, – перебила меня Зузана, – не передергивай.

– А что я передергиваю?

– Я про твой страх. Знаешь, это ненормально. Это патология.

– Да ну?

– Если ты никому не веришь, как же ты хочешь, чтобы люди верили тебе?

Вера, человечество, вселенная! Где он, этот лексикон наших восемнадцати лет?! Давно забыт, и одна только Зузанка упрямо пользовалась им. Потому что когда человеку немногим меньше или немногим больше тридцати, он в первую очередь думает о себе, а не о человечестве. Например, о своей работе. О ее смысле. И дело было именно в том, что в минуты горького отрезвления я в своей работе никакого смысла не находил. Для отрезвления же многого не требовалось. Хватало одного взгляда на книжную полку. Но хуже всего было то, что Зузанка никогда не могла этого понять. Она в этом видела лишь необъяснимые комплексы. Совершенно необъяснимые, потому что не умела судить обо всем этом иначе, чем с позиций восемнадцати телячьих весен. В общем-то ей можно было позавидовать. То, что мы стали почти вдвое старше, она просто отказывалась принимать во внимание. Да ее никто и не принуждал. А я – я так не мог.

Я знал, что не могу ничего поделать. Ведь мы были знакомы друг с другом именно с восемнадцати лет. А последние полгода здорово ссорились. Причем все время из-за одного и того же.

– Так больше продолжаться не может, – мудро изрекла Зузана.

Я знал это, конечно, знал и без нее. Расставаться с ней мне не хотелось. Но не мог ничего поделать с тем, из-за чего наша совместная жизнь стала невозможной.

О Бонди и о своем тексте я капитану не сказал. Но он дал мне телефон, и я могу позвонить. Хоть завтра, прямо с утра.

– Есть вещи нормальные, а есть ненормальные, – упорствовала Зузана.

– Например?

– Да хоть твой страх, например.

– Он ненормальный?

– Да, – уверенно ответила Зузанка, – нормальный страх – это, допустим, когда кто-то боится мышей.

Я рассмеялся.

– Я серьезно, – обиделась Зузанка, – а ты с твоим страхом – ненормальный.

– Я? Извини, но, может, я тоже боюсь мышей?

Под раковиной пахнет мышами. Это действительно ненормально. Ведь здесь городской микрорайон.

– Если ты и бываешь нормальным, то ненадолго. – Она искоса взглянула на меня. – Почему мы с тобой больше не смеемся?

– Странно, что мы выдержали вместе почти два года, – заключил я.

– Сама удивляюсь.

– Разве мы не любили друг друга?

– Не знаю.

– Вот как, не знаешь? – усмехнулся я.

– Сначала я думала, что знаю, – тряхнула она головой, – правда, Честмир.

(Когда она злилась, то всегда называла меня Честмиром.)

– Но я люблю тебя.

– Не любишь.

– Если для тебя это так очевидно, то нам не о чем больше говорить.

– Так собирай свои вещи и проваливай!

– Только, пожалуйста, без истерик!

Она зарылась головой в подушку и повторила:

– Проваливай!

(Таким Золотого Соловья не знал никто. Только я. В таком виде она никогда не показывалась на телеэкране. Хотя вполне могла бы стать актрисой. У нее были все данные. Мне всегда казалось, что когда она говорит, то слушает себя со стороны. В ней как бы совмещались артист и зритель. Первоклассный артист и благодарнейший зритель. Она даже оставляла паузы для аплодисментов. Жаль только, что, считая себя нормальной, так ни разу и не устроила себе овацию.)

– Значит, расходимся.

– Собирайся и уходи, ради бога, уходи! Сегодня ты не можешь здесь оставаться!

Было уже далеко за полночь. Зузана, как обычно, вернулась после концерта поздно, веселая и болтливая, – а я ее ждал.

Раньше она находила это восхитительным. Нормальным и естественным.

– Пока ты ждешь, можешь согреть мне тапочки, – смеялась она.

Неправда, что мы не были счастливы. Но когда все рушится, это в счет не идет. И из двоих всегда должен найтись кто-то один, кто отрекся бы от всего. Для того чтобы другой мог, с сожалением вспоминая, подводить итоги.

– Ты еще здесь?

– Ухожу, – сказал я.

Я собирался идти спать. Но Зузана опередила меня, ворвалась в мою каморку и начала без разбору выбрасывать вещи, книги, пластинки, одежду.

– Забирай все, забирай!

– Ты с ума сошла!

– Нет, я именно не хочу сойти с ума!

– Завтра…

– Я не хочу, чтобы у нас с тобой было еще какое-то завтра, ясно? И я отлично понимаю, почему твоя бывшая жена решила развестись с тобой!

Тут наконец и мои нервы не выдержали.

– Геду сюда, ради бога, не впутывай!

(В ту ночь я, естественно, от Зузанки не переехал. Только через три дня.)

10

– Чего уставился? – вывел меня из оцепенения голос Бубеничека. Из бара сюда, в кабинет Бонди, доносился звук включенного на полную мощность магнитофона. Это пани Махачкова служила благодарственную мессу в честь маэстро Пилата.

«Любовь… играет кровь… ты со мною вновь…» – пел Милонь.

Вот для кого легко писать тексты! Главное, чтоб было побольше гласных, – и восторженные поклонницы будут штурмом брать прилавки в магазинах «Супрафона».

– Не ожидал, – покачал я головой.

Маска мумии на лице Бонди наконец ожила, и мешки на его щеках задвигались.

– Что это Колда?

– Ну да, – сказал Климеш, – мы тоже.

– А это точно?

Добеш печально взглянул на Бонди, и тот заговорил:

– Помнишь, как ты позавчера договаривался с Зузаной?

Я кивнул.

– Вы договорились на восемь, верно?

– Верно.

– Так вот, мы поехали в «Беседу», – объяснял Бонди, – да только все сорвалось. Одна готовая песня отпала – ее уже успели записать для телевидения парни из Брно. Я про это не знал.

– Ну и что?

– А то, – сказал Бонди, – что эта песня шла в самом начале, понял⁰

– Понял.

– Так что понадобилось ее заменить.

– И что дальше? – спросил я нетерпеливо.

– Подожди. У Зузаны был на телевидении контракт на шесть концертов в месяц, и строили мы их всегда так, что в начале шло что-то новое, а потом выборка из старых программ.

– Мгм, – я все еще не понимал.

– В ту субботу мы в «Беседе» должны были только репетировать, – тянул Бонди, – и тут я узнаю, что нашу песню записали в Брно и что эта программа будет показана в том же месяце, но на две недели раньше нашей. Тогда мы решили пустить что-нибудь новенькое. Зузана сказала, что у нее есть одна твоя песня на музыку Добеша.

– «День как любой другой»?

– Да, – сказал Бонди. – Тот текст, что ты дал ей после обеда. Во вторник ожидалась еще одна репетиция, и я сказал, что делать нечего, отложим до вторника, а мы с Добешем еще взглянем, как это вышло, и распустил ребят.

Понемногу до меня начинало доходить.

Бонди поколебался.

– Зузану отвез домой я… На своей машине. Приехали мы к ней где-то в полшестого. И без малого час я там пробыл. Зузана напела мне твою песню…

– А ты ей подыгрывал на фоно, – перебил я Бонди.

– Точно, – удивился он. – А ты откуда знаешь?

– Не важно, – махнул я рукой. – Продолжай.

Бонди невесело улыбнулся.

– Это все. Потом я поехал домой, а милиция говорит, что убийство произошло между восемью и девятью.

– Я звонил после восьми, – сказал я, – никто не подошел.

– Это еще не означает, – хмуро возразил Добеш, – что у Зузаны в тот момент никого не было.

– Даже если ее уже убили, – добавил Бонди.

– За что взяли Колду?

Бонди посмотрел на меня сочувственно.

– Наверное, его подозревают.

– Как и всех нас, я думаю, – усмехнулся я, – но вы-то, уважаемые, должны отлично знать, почему они подозревают Колду.

– Должны, – повторил Добеш. – Должны.

– Вы что, черт побери, не верите, что это не я убил Зузану?!

Бонди и Добеш смущенно переглянулись.

– Так верите вы мне или нет?!

– Не в этом дело, – застенчиво произнес Бонди, – ты спросил, за что взяли Колду?

– Да не тяни ты!

– Я не все тебе сказал, – покраснел деликатный менеджер, – я не хотел тебя того… ранить.

Глаза Бонди, которые он таращил на меня, были столь бесхитростны и совестливы, что я еле сдерживал желание врезать промеж них.

– Но если ты хочешь это знать, – опять вмешался Добеш, – то Гуго тебе сейчас все скажет.

– Так вот, – Бонди набрал воздуха и запыхтел, – почему я ушел от Зузаны…

– В четверть седьмого или около того, – нетерпеливо кивнул я.

– …потому, что кое-кто пришел, понял?

Бонди по-жабьи сморщил лицо в гримасе сострадания и шумно вдохнул, чтобы запыхтеть вновь.

– Колда?

– Да, – подтвердил Добеш и предложил мне сигарету. – Извини, Честмир. Закуривай.

Я взял у Добеша «Спарту», а Бонди услужливо поднес мне зажигалку.

– Все это так глупо.

– Ты должен понять, – сказал Добеш.

Я считал про себя до ста.

– За то, что вы, мальчики, так деликатны, большое вам спасибо. Но я, кажется, еще соображаю, что к чему. Зачем было вилять?

– Ну знаешь, – обиделся Добеш, – я думал, мы с тобой старые друзья!

Бубеничек, который молча нас слушал, должно быть, здорово веселился. Старые друзья! Красиво сказано, конечно, да мы-то скорее стареющие друзья, если быть точным и честным. Наше давнишнее знакомство ровным счетом ничего не значит. Добеш играет за высшую лигу, а я в лучшем случае за область. На сегодняшний день нас объединяет только Зузана – тоже игрок высшей лиги, – а вовсе не сентиментальные воспоминания. Во всяком случае, я, общаясь с Добешем, на старую дружбу никогда не ссылался. И он это, черт возьми, отлично знал.

– Ладно, – сказал я. – Значит, в четверть седьмого пришел Колда. А что потом?

– Потом, – обиженно отозвался Бонди, – потом я ушел, потому что мне показалось неудобным…

– Ясно, – кивнул я, – ты предоставил этим двоим возможность предаться испепеляющей страсти. Но зачем он это сделал? – покрутил я головой и непроизвольно поглядел на Бубеничека.

Бубеничек отреагировал на мой взгляд как профессиональный служитель похоронного бюро, который принимает жизнь такой, какая она есть, стремясь избежать возможных ошибок, проистекающих из поисков смысла человеческого бытия. Кто знает, читалось в его исполненной фатализма гримасе.

Бонди ослабил воротничок и галстук и изрек:

– Да, такие вот дела.

– А Колда уже…

– Признался?

Добеш снова растерянно переглянулся с Бонди и пожал плечами.

– Мы там были с утра, все, – сказал он, – после обеда репетировали, а Богоуш…

– Там остался, – договорил Бонди.

Было излишне пояснять, где именно. Мне тут же отчетливо представилось лицо капитана Грешного.

– Так что, кажется, уже все ясно, – вступил наконец в разговор Бубеничек.

– Ужасно, – вздохнул Бонди, – бедная Зузана.

Наконец-то вновь прозвучало ее имя. Как будто дело было во мне или Колде! И мне показалось, что Бонди искренне произнес этот некролог. Хотя… Они же пришли с Пилатом. Королева умерла, да здравствует король! Менеджер явно намеревался заманить Милоня в осиротевшую группу Добеша. В данный момент у Пилата не было своего ансамбля. Он записывался с Влахом или Точером, а группу собирал только для заграничных турне.

– Такие вот дела. – Бубеничек поднялся первым и тем самым дал сигнал к окончанию нашей панихиды.

– Я иду домой, – объявил Добеш и с вопросительно-намекающим видом обернулся к Бонди.

– Я тоже, – кивнул Бонди, – могу тебя подвезти.

– А я-то думал, – сказал я тихо и так же тихо рассмеялся, – а я-то думал, что увяз по уши.

– Значит, мы тебя порадовали. Пока, Честмир, – попрощался в дверях Добеш. В свои заключительные слова он постарался вложить как можно больше сарказма.

– Пока, – сказал я.

– Ты тоже уходишь? – спросил Бубеничек.

– Еще нет. Я обещал Гертнеру. Он ждет меня в баре с новым шефом «Подружки».

– Со Славиком?

Дверь за Бонди и Добешем уже закрылась.

– Ты его знаешь?

Бубеничек ухмыльнулся.

– Самого-то не очень. Скорее его жену, Богунку.

– Где он ее отыскал?

– Она встречалась с…

Бубеничек закашлялся, а потом устремил невинный взгляд куда-то мне за плечо.

– Ну, конечно, еще и ты будешь щадить мои чувства, чтобы я наконец расплакался, – сказал я.

– Встречалась с Колдой, – степенно докончил вышибала, не меняя направления своего взгляда.

– Ах, вот оно что!

Тут совершенно нечему удивляться. Чему, в самом деле? Шеф «Подружки» отбил подружку у Богоуша. А Богоушек в свою очередь у меня. Все в порядке вещей. Больше я об этом не думал. Значит, Богоушек Колда. Злодей Яго. Может быть, Зузана сказала ему, что все еще любит меня. Может быть. Кто знает?

– Что ты говоришь?

– Что эта Богуна. порядочная стерва.

– Гм.

– Так ты идешь? – осторожно поинтересовался Бубеничек. – Я бы тут закрыл…

– Пошли.

Когда я вернулся в бар, то сразу обратил внимание на слегка повышенную температуру царившего в обществе веселья. Разговоры, смех, включенный на полную мощность магнитофон – пани Махачкова так и сияла. Компания крепыша и побитой девицы растворилась в толчее вокруг Пилата. Только супруги Славиковы и Том держались несколько в стороне.

– Где ты пропадал?

– Два кофе, – щелкнул пальцами начальник Тома.

Я злорадно отметил, что пани Махачкова не услышала заказа.

– Мы уж думали, что вы о нас забыли, – пропела Богунка, стерва, по словам Бубеничека. А вышибала, конечно, знал толк в таких вещах. Супруг Славик сосредоточенно вертел левую запонку и одновременно каким-то завороженным взглядом смотрел на барменшу.

– У меня был разговор с ребятами, с Добешем, – объяснил я Тому.

Том удивленно поднял брови.

– Надеюсь, ты не собираешься играть у него?

– Нет, – улыбнулся я, – не собираюсь.

Гертнер должен был понимать не хуже меня, что подобный мезальянс невозможен, даже если бы я очень захотел. Опять-таки, высшая лига – областная команда. У Добеша теперь играли только первоклассные музыканты.

– Гм, – буркнул Том и больше уже не расспрашивал. Видимо, до него дошло, о чем мы могли беседовать с Добешем. И он не хотел быть бестактным и бередить мою рану – во всяком случае, такая у него была мина. По меньшей мере у пятого за сегодняшний вечер, подсчитал я, включив в список и пани Махачкову. Одна лишь жена Томова шефа, главного редактора «Подружки», похоже, не входила в их число. Как бы то ни было, только Богунка Славикова, эта стерва, вдруг ни с того ни с сего выпалила:

– А уже известно, пан Бичовский, кто убил Зузанку?

Славик оставил в покое манжету и укоризненно сказал:

– Ну что ты, Бодя…

Я пожал плечами, а шеф Тома спросил:

– Ведь вы были ее другом, да?

Я кивнул.

– Выпьешь с нами? – предложил Том.

Пока меня не было, кто-то опорожнил мою рюмку. Пани Махачкова принесла мне джин с тоником.

– Плачу я, – сказал Славик.

– Мы будем об этом писать? – спросил Гертнер у шефа.

У меня складывалось впечатление, что они большие друзья. С чем я Тома мог только поздравить. Дружба с начальством никогда не повредит.

– Нет, – сказал Славик, – бог его знает, чем это обернется.

– Вас тоже подозревают, правда, пан Бичовский? – не унималась Богунка, и Славик послал мне извиняющийся взгляд.

– Нет, не подозревают, – произнес я медленно, – теперь уже нет.

– А я думала – да.

– Почему?

– Дело в том, что я вас знаю.

– Вот как?

– То есть знаю вашу жену. Бывшую. Геду. Сегодня утром говорила с ней.