Текст книги "Как убить золотого соловья"

4

Дискотечная публика освободила зал «Ротонды», и барменша пани Махачкова открыла свою лавочку. Обычно в «Ротонде» с восьми до полдесятого шла какая-нибудь программа, чаще всего ширпотреб, рассчитанный на молодежь, а с десяти «Ротонда» превращалась в джаз-клуб. Вместе с клубом открывался бар, и, хотя по понедельникам было затишье: джазовая программа не исполнялась, пани Махачкова работала, как всегда, с десяти вечера до двух ночи, обслуживая не только поклонников джаза. Было в порядке вещей, что в понедельник сюда набивалось довольно много народу – в основном музыканты и их друзья, которых у входа тщательно фильтровал Вацлав Бубеничек. Но на сей раз он этим заниматься не стал, только проверил кассу, перекинулся парой слов с девицей, которая в обклеенной афишами будке продавала билеты, и отправился со мной в бар.

– Да это никак Честик, – радостно воскликнула пани Махачкова, – а я уж думала…

Она осеклась.

– Чего люди не наболтают, – усмехнулся я, стараясь выглядеть как можно непринужденней.

Что именно пани Махачкова думала, мне было совершенно ясно. Убийца Честмир Бичовский перед судом… Убийство из-за поруганной любви… Кровавое злодеяние ослепленного страстью безумца… Обманутый скрипач заносит стальной нож… Подарок к свадьбе становится уликой… Сердце на рукояти ножа, нож по рукоять в сердце… В свободные минуты, когда торговля спиртным замирала, пани Махачкова, сидя за своей стойкой, запоем читала истрепанные книжечки, именуемые обыкновенно низкопробной литературой.

– А мы уж тут с паном Бубеничеком думали… – Махачкова не договорила. – Но я рада, Честик, правда, очень рада.

Предположим, подумал я.

– А что вам налить?

Я попросил вина, а вышибала Бубеничек, как обычно, апельсиновый сок. Мы пока были в баре единственными посетителями, и пани Махачкова, обслужив нас, вернулась на свое рабочее место в углу, где на электроплитке всегда бурлила вода для кофе и где она держала часть своей библиотеки – самые свежие, недавно добытые шедевры.

– И что вы об этом думаете? – спросила она сочувственно.

– Жуткое дело, – сказал я, поскольку Бубеничек молчал. Вопрос пани Махачковои, впрочем, и не относился к нему.

– Ведь правда? – обрадованно закивала эта заядлая книжная моль.

Я надеялся, что теперь-то она оставит нас с Бубеничеком в покое, но жестоко ошибся.

– Вас это, должно быть, страшно потрясло, Честик?

– Совершенно верно, – сказал я сдержанно, и тут она наконец заметила и молчание Бубеничека, и мое нежелание поддерживать разговор и, покачивая крутыми бедрами, отбыла в свой угол.

– Насколько я понимаю, – раздумчиво произнес Бубеничек, – если тебя не посадили, то ты, наверное, не виноват.

Я сделал глоток вина и встретил его внимательный выжидающий взгляд.

– Послушай, – сказал я, – я ведь любил Зузану.

– Знаю, – ответил Вацлав Бубеничек, – ходило много разговоров о том, как вы любили друг друга.

Иронизировал он или нет, я не понял. Да и не так это было важно.

– Сегодня их, наверное, допросили.

– Кого?

– Ребят из Зузаниного ансамбля, – сказал я, – у них в ту субботу была запись в «Беседе». Может, кто-то ее подвез домой, может, кто-то зашел к ней. Я пришел в полдесятого – и опоздал.

– Опоздал, – сказал Бубеничек, – а теперь ты хочешь поиграть в Шерлока Холмса.

– Зачем?

– Это я должен спросить – зачем, – усмехнулся Бубеничек, – не твоя это забота.

– Может, и моя, – отрезал я.

Бубеничек, сосредоточенно тянувший через соломинку свой сок, на мгновение задумался. У пани Махачковой, сидящей в уголке бара, лежала на коленях раскрытая книжка, а на цепочке висели очки. Бубеничек извлек из кармана пачку «Спарты», протянул мне, из другого кармана достал австрийскую зажигалку, и мы оба закурили.

– Она ведь тебя бросила. Вы не разошлись, нет, это она с тобой разошлась; кто-то ее пристукнул, так ты решил, что уголовка слабовата для такого дела, загорелся местью и захотел сам найти этого гада. Что, не так?

Хотя такая интерпретация моих чувств выглядела чересчур упрощенной, кое-что в ней все же было.

– Допустим, – согласился я.

– И если я хорошо тебя понял, то тебе пришлось бы по душе, – Бубеничек от удовольствия даже заерзал на своем табурете, – окажись злодеем Богоушек Колда.

– Ну, в такие детали я еще не вдавался.

– Ой ли?

– Серьезно.

Что касается Богоушека Колды, то играть в прятки смысла не было. Вот уже примерно полгода, как он пытался занять мое место рядом с Зузаной – и, кажется, небезуспешно. Это знали все, так что должен был знать и Бубеничек. Тем более, что вышибале было известно и такое, чего все знать никак не могли. Поэтому не стоило водить его за нос, если и я в свою очередь хотел что-нибудь выведать.

– Так, значит, ты действуешь только в интересах дела?

– В интересах справедливости, так сказать, – кивнул я, – хотя и из чисто личных соображений.

– Понятно, личные соображения всегда самые бескорыстные.

– Именно так, Вацлав, – ответил я, – ты меня раскусил.

– Ну, ты никогда не был особенно крепким орешком, – отразил удар Бубеничек. – Но если уж тебя отпустили, то вряд ли это сделал ты.

– Да вроде нет, – согласился я.

– Хотя отпускают не всегда только невиновных, – осклабился Бубеничек. – Мое крайне скудное правовое сознание подсказывает, что временно освобождают и тех, против кого нет достаточных улик.

– Серьезно?

– Да, – ответил Бубеничек, – и такие люди действуют обычно из самых бескорыстных личных соображений.

– М-да, ты не просто раскусил, ты растер меня в порошок, – засмеялся я, – так и есть, так оно и есть.

И оказалось, что так оно и было. Но продолжить нам не удалось, потому что в бар ворвался диск-жокей Анди Арношт.

– Здорово, Честмир!

Это именно он каждый понедельник проводил здесь, в «Ротонде», дискотеки. Он втиснулся между нами, и Бубеничек почти брезгливо отсел. Вышибала считал Арношта и ему подобных презренными наэлектризованными паяцами. Ибо все они, по мнению Бубеничека, оглупляли молодежь примитивной мелодикой, тем самым закрывая ей путь к вершине познания – джазу.

– Привет, – отозвался я, и мы с Арноштом обменялись рукопожатием.

Разумеется, Арношта звали вовсе не Анди. Анди – это был его сценический псевдоним. На самом деле его звали Арношт. То есть Арношт Арношт. Я не знаю, досаждала ли Арношту Арношту эта злая шутка родителей в юные годы, но меня его псевдоним ничуть не трогал. Хотя бы уже потому, что диск-жокея Анди в свой черед ничуть не трогали чаяния и заботы какого-то Яна Новака.

5

Капитан уже не старался сохранить видимость благожелательности.

– Да не я это сделал-, не я!

– А ключи?…

Он как раз их рассматривал. Один обычный, штампованный ключ от подъезда, а второй – изящный, непривычно длинный – от квартиры.

– Это ваши ключи, которые вы сегодня хотели отдать Зузане Черной?

– Да.

– А дверь была заперта.

Они взяли у меня отпечатки пальцев. На ноже, говорят, таковых вообще не оказалось.

– Кто-то же должен был это сделать!

– Кто-то да, а я ее любил. Разве, когда расходятся, обязательно убивают?

– Случается, пан Бичовский, – ответил капитан, – хотя вам это, наверное, странно.

– Но тогда я не стал бы вас вызывать, – возразил я зло.

– Вы вызвали «скорую», – поправил меня капитан.

– Это одно и то же.

– Не совсем. Может, вы думали, что она жива. Что ее еще можно спасти.

– Так вел бы себя только сумасшедший.

– Вовсе нет, – сказал капитан. – Большинство убийц совершенно нормальны.

– Да, но я…

– А нормальный человек, – прервал меня капитан, – в состоянии аффекта может стать убийцей. Потом, испугавшись, остывает, задумывается. Чаще всего сбегает.

– Но я же не сбежал, – упорствовал я.

– А другие, поприличнее, – не сбился с мысли капитан, – поддаются панике. Могут позвонить в больницу. Или к нам. Смотря по ситуации.

– Так нельзя, – произнес я растерянно, – вы просто не имеете права так говорить!

– Успокойтесь, пан Бичовский. Если ваша совесть чиста…

Всегда, когда я влипал в какую-нибудь историю, это надолго выбивало меня из колеи. Совесть! Интересно, какая же у меня все-таки совесть. И какова ей цена. Вечером в постели я обычно снова проигрывал ситуации, из-за которых попадал в историю. И останавливал ленту воспоминаний всегда там, где нужно было сказать или поступить по-другому. Иначе не мог заснуть. И бывало, прокручивал все по три-четыре раза.

– Допустим, пан Бичовский, пока наш разговор был чисто теоретическим.

– Допустим.

И эти свои ответы, когда я наконец доберусь до постели – если, конечно, вообще доберусь, – я тоже прокручу.

– Значит, договорились? – сказал капитан.

Одна из теней, которые двигались поблизости, отвела капитана в сторону.

– Минутку, пан Бичовский.

Я остался в кухне один. Усталость нарастала во мне несколько медленнее страха. Что они обо мне знают? Что знают о Зузанке? А вообще-то я капитана понимал и где-то даже ему сочувствовал. Выпутаться из скверной истории мне всегда было непросто.

Капитан вернулся.

– Итак?

– Что? – спросил я.

– Может быть, вы надумали что-нибудь новенькое, пан Бичовский?

– Ничего нового я надумать не мог.

– Посмотрим.

– Пожалуйста, – усмехнулся я, – можете подключить ко мне детектор лжи.

– Однако, – весело заметил капитан, – богатая же у вас фантазия!

– С сыщиками я до сих пор был знаком лишь по книжкам.

– И что, я вам не нравлюсь?

– Не особенно, – сказал я.

– Я вас никаким детектором не пугаю, – укоризненно произнес капитан, – так что вы могли бы быть повежливее.

– А мне это поможет?

– Еще как! Я за вас замолвлю словечко и буду носить вам в темницу шоколад с орехами.

– У нас еще есть темницы?

– Только для невежливых, пан Бичовский. Пай-мальчиков, которые ценят наш труд и не создают нам лишних хлопот, мы отправляем на ночь в отель «Ялта».

– А у меня сейчас какие шансы?

– У вас? – Капитан шутливо призадумался. – Ну, ночлег в отеле вам еще придется заслужить.

– Хорошо поговорили, – сказал я.

– Вот именно, – вздохнул капитан, – так как, ничего более интересного я от вас не услышу?

Я пожал плечами.

– Ладно. – Капитан, не вставая, повернулся к открытой двери в комнату: – Мирек, пойди сюда, составь с паном Бичовским протокол.

– А до утра нельзя отложить? – спросил я устало.

– Можно, – сказал капитан, – но вы мне так откровенно все выложили, что я боюсь, как бы до утра чего-нибудь не забыли.

Я покорно кивнул, капитан поднялся, и на его место уселся бледный верзила с тонкими пожелтевшими пальцами. У него была с собой портативная пишущая машинка; он виртуозно, быстрым движением открыл ее, заложил бумагу и вопросительно взглянул на меня.

– Поехали?

Капитан бережно прикрыл за собой дверь, но я слышал, как рядом Зузанка Черная поет «День как любой другой». Я очень долго провозился с текстом, который Зузана пела теперь на магнитофонной ленте под аккомпанемент фортепиано. Я гадал, кто бы это мог на нем играть, и машинально отвечал на вопросы верзилы.

 
Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,
Пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее… —
 

нежно свинговала Зузана, и верзила вынужден был повторить свой вопрос.

– Простите, что вы сказали?

– Временное место жительства.

– В каком смысле?

– Вы говорили, что жили здесь, – терпеливо повторил верзила, – и я спрашиваю, были ли вы здесь прописаны.

Я покачал головой. Каждый, кто пишет что-либо, считает свое последнее сочинение лучшим или хотя бы не худшим из того, что он написал прежде. Если, конечно, он пишет всерьез. Во всяком случае, настолько, что не стыдится этого. А я уже не был на все сто процентов уверен, что мой «День как любой другой» – приличный текст. Как вышло, что искренняя грусть внезапно обернулась пошлой сентиментальностью, что слова, казавшиеся мне поначалу очень точными, сейчас теряли смысл и лишь упорно цеплялись друг за друга, подводя к рифме? Как это вышло?

– Да я здесь, собственно, по-настоящему не жил…

– Понятно, – сказал верзила. По всей видимости, он не находил в этом ничего предосудительного. Но для верности все же уточнил: – А когда вы развелись, пан Бичовский?

– Пять лет назад.

Удовлетворенно кивнув, он записал мой ответ.

 
Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,
Что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?…
 

«Любимый!» Разумеется, я знал, отчего мой текст превратился в сплошное нытье. В нем не было иронии, той необходимой порции горькой иронии, которую я ощущал, к примеру, в Зузаниных словах: «Как-нибудь вечерком встретимся». Да только какая разница, что я ощущал, если передать это не сумел.

– Ну, хорошо.

Зузана рядом допела песню, и из магнитофона раздался ворчливый голос. Я, конечно, не ошибся, предположив, что Зузане аккомпанирует не Добеш. Тот, даже вдребезги пьяный, не мог наделать столько ляпов. Да, это был не Добеш.

Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.

– Что они там слушают? – спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.

Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.

– Готово, – сказал верзила.

– И что теперь? – поинтересовался я.

Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:

– Товарищ капитан!

То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером.

6

Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.

– Факт, – изумляясь сам себе, пожимал он плечами, – такая уж у меня слава.

Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.

– Их это потрясло, факт, – всхлипывал Анди, – факт, пани Махачкова.

Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.

– Вы о чем, пан Арношт?

– О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.

– Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.

Анди великодушно махнул рукой:

– А знаете, что я им потом сказал?

Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.

– Что, пан Арношт?

Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.

– Слышишь, Честмир, – Анди выкатил глаза, – я сказал им: умолкло пенье соловья!

Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:

– Все поняли намек, все!

– Еще бы, – не скрыл своего отвращения Бубеничек, – все читают «Подружку».

Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:

– Видел бы ты это, Честмир!

К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.

– Конечно, конечно, – хмуро сказал я.

– А тебя это, должно быть, свалило с ног, – горячо произнес Арношт. – Скажи?

– Да, Честик нам тут уже рассказал… – вмешалась в разговор пани Махачкова. – Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!

Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…

– А уже известно, кто?… – бесцеремонно выпалил Арношт.

Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.

– Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…

– Нет-нет, – быстро сказал Бубеничек, опережая меня.

– Да и что вообще не важно, – глубокомысленно бросил наш говорун. – По сути дела, важно все.

Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:

– Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.

Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:

– Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?

– Девочки, – вздохнул Анди. – Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».

– Гертнер? – наморщила лоб пани Махачкова. – Такой маленький, худой?

Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.

– Да, – недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.

– Его-то я знаю.

– Так я побежал, – попрощался Арношт.

– Мы еще увидимся, – со вздохом сказал Бубеничек.

– Ну, если получится, я попозже опять заскочу, – пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. – Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… – он вновь дал нам насладиться театральной паузой, – мы вместе пишем мюзикл!

– Помилуй вас бог, – горячо произнес я.

– Что, отбиваем у тебя хлеб? – осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей – хотя и в пределах его скромных возможностей, – нравоучительно заметил: – «Поделись с ближним, и воздастся тебе».

– Ступай, Анди, – сказал я ласково, – да гляди не переутомись.

– Конечно, – кивнул Анди, – все должно быть в меру. Ну, я побежал.

Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.

– Идиот, – прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.

– Но хороший мальчик, – заступилась за него пани Махачкова.

Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.

– Послушай, – сказал Бубеничек, – что ты от меня конкретно хочешь?

– То есть?

– До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, – напомнил Бубеничек.

– Не в моих силах убедить тебя, – медленно произнес я. – Вот и милиция тоже – верит она мне или нет, не знаю.

Бубеничек кивнул.

– Только я ее не убивал! – продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. – Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?

Бубеничек кивнул.

– Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.

– Что? – спросил Бубеничек.

– Может быть… – я повертел в руке рюмку, – то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.

– Да, я назову это трусостью и паникерством, – подтвердил Бубеничек. – Говоришь, нервы шалят?

Я промолчал.

– Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.

– Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?

– А то, – задумчиво произнес Бубеничек, – что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.

– Я? Я – псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!

– Гм, – сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.

Однажды Зузана сказала мне:

– Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?

– Что значит – теперь? – разозлился я. – Тогда мы были детьми.

– Да и вообще, – медленно проговорила Зузана, – почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»

– Ты не идиот, – тихо сказал Бубеничек, – просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?