Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

Он снимал комнату в общежитии и бешено за мной ухаживал. Огромные букеты, рестораны, прогулки на машине: все было брошено на покорение моего сердца. Он раскрывал передо мной грандиозные горизонты. Нет, он не врал. Как-то он вложил куда-то большие деньги и через три месяца получил огромную сумму. Я стала носить роскошную шубу и бриллиантовые сережки. Он рассуждал, что с моим знанием языков мы устроимся в одном из самых лучших городов мира, а может, даже купим замок. Лихое было время.

Стоит ли говорить, что он поселился в моей трехкомнатной квартире в центре. Не скажу, что я была сильно влюблена в него. Первую ночь, которую мы провели вместе, со мной чуть не случилась истерика. Представляете, я вся благоухающая, смущенная, похожая на невесту (несмотря ни на что, я так и не превратилась в циничную особу), закрыв глаза, лежу в постели, горит настольная лампа, он готовится лечь, копается, я замираю… пауза, я открываю глаза – и что я вижу?! Он стоит и натягивает на себя отвратительное резиновое изделие! В эту ночь я спала одна.

Конечно, со временем я привыкла к Борису, мы жили если не в полной гармонии, то, во всяком случае, неплохо. А времена были трудные, трудные, но и блестящие. Рассчитывая на следующий выигрыш, он использовал не только свои деньги, но и все мои сбережения и драгоценности, он даже уговорил меня продать дачу. И что вы думаете? Опять выиграл. У нас появился огромный «линкольн», я могла получить все, что душа пожелает.

Отдыхали за границей. Борис то пропадал днями, то сидел дома, а то устраивал мне выезд в загородный ресторан. Жили в каком-то чаду. Тогда я впервые почувствовала болезненные ощущения в момент близости. Хорошо еще, что Борис всю свою энергию тратил на дела. Но даже в редкие минуты его нежности боль присутствовала, хотя этому балбесу было далеко до Германа. Если бы не беспокойство по поводу болей, я бы чувствовала себя почти счастливой. Могло ли это все продолжаться долго? Вряд ли. Когда Борис сделал очень большую ставку, заложив нашу квартиру, мы проиграли. Где была моя голова? И к тому же Борис внезапно исчез. Как все-таки прав был Герман, когда заставил меня обменять машину на жилье. Я переехала в забытую однокомнатную квартиру, о которой Борис даже не успел узнать. А то бы и ее бы пустил по ветру. Обещанная жизнь в роскоши не состоялась.

Я устроилась работать на рынке. Вечером я собирала непроданный товар в большие сумки и перла их к себе домой, а утром опять чуть свет ехала на рынок с этой тяжестью. Боли беспокоили меня даже в отсутствие мужчины. Врач послала меня на биопсию. Анализ показал, что я иду по стопам Виктории. Все! Круг замкнулся! Какое там лечение без денег! Виктория пила травяной сбор Здренко. Гадость жуткая. Когда я первый раз попробовала, меня чуть не стошнило. Потом взяла себя в руки, начала немного привыкать к этой отраве.

Годы, проведенные с Германом и Викторией, я вспоминала как счастливое время. Была уверенность в завтрашнем дне, опора в жизни, защищенность, даже беззаботность. Теперь ничего этого не было. Наверное, то, что я говорю, ужасно?! Как можно терпеть надругательство? Но вот поди ж ты! Я должна чувствовать себя жертвой, а мечтаю о том времени. Кажется, это называется «стокгольмским синдромом»? Когда заложники проникаются чувством к своим похитителям. Да? Надо мной надругались, а я полюбила насильника.

Что поделать? Я тоскую и по Герману, и по Виктории, особенно по Герману, но и по ней тоже. Может, я их не смогла понять, но я простила им все, а это все равно что понять. Думаете, после них жизнь стала лучше? Меня все равно продолжали использовать, не они, так другие, не так, так эдак. Нет, не лучше! Не знаю! Все-таки это синдром. Болезнь. Такая же, как у меня. Хотя нет, с ней можно жить. Я-то знаю! Или нет? Я совсем запуталась. Почему все так сложно? Не понимаю! У меня теперь один путь. Туда!

* * *

В купе горел ночник, и голос женщины звучал из полутьмы, в которую она совсем ушла, прислонившись к стене.

Я повесил голову и внимательно разглядывал складки на скатерти, пытаясь разгладить их рукой, но они не поддавались. За окном простирались бесконечные поля. Мне вдруг подумалось, что Стокгольм находится на одной широте с Магаданом. «Магаданский синдром». Ты припомни, Россия, как все это было… Передо мной – боль, гордость, сомнения и неизменно торжествующее прошлое.

– Я с вами так откровенна, потому что смертельно больна, вы понимаете?

Послышались всхлипывания.

Я посмотрел в темноту. Что оставалось делать? Лишь кивать головой.

– Господь наказывает меня за грехи, – сказала она.

– Вы не грешница, вы – жертва.

– Нет, вы не знаете. Я не противилась, я не отстояла себя, я, наконец, еще живу тем периодом жизни. Что со мной? Господь наказывает, и правильно делает! – Всхлипывания перешли в рыдания.

Я переждал, когда она успокоится. Она вытерла слезы платком и уперлась невидящим взглядом в окно. Мне было не по себе от этого безмолвного отчаяния.

– Господь не наказывает, – сказал я. – Господь спасает.

Я видел, как в темноте она, не отрывая взгляда от окна, отрицательно помотала головой.

– Как вы можете знать? – промолвила она, чтобы не молчать: молчание угнетало ее больше, чем резонерство.

– Могу, – сказал я уверенно. – На основании вашего рассказа могу.

– Все это непостижимо, – сказала она, однако в ее голосе я услышал едва заметную надежду, как будто она, потеряв дно, заметила подплывающую соломинку: значит, все-таки не просто резонерство.

– А я противопоставлю непостижимости достоверность. Хотите? Пожалуйста! Вот факты. Начну с простого. Помните, вы говорили, что в детстве лежали в больнице с глистами.

Она кивнула.

– Эта ваша болезнь легко объяснима, и я готов ее объяснить.

– Я не думала об этом.

– А если бы подумали, то, наверное, вспомнили бы, что по вашему паркету не всегда ходили босыми ногами, но и в обуви. Возможно, прямо с улицы.

Она бросила на меня удивленный взгляд, но через секунду закрыла лицо руками.

– О Боже! – сказала она глухо.

– Это ерунда. Это и не болезнь вовсе, а так, семечки. Вот ваше нынешнее состояние… Врачи назвали причину?

– Что, и здесь у вас есть объяснение?

– Не сомневайтесь! Вы читали «Открытую книгу» Каверина?

– Нет, кино, кажется, смотрела.

– Помните, там был ученый, который говорил о вирусной природе рака?

– Не помню. Мало ли кто что говорил по поводу рака.

– Это так, к слову, – сказал я. – А вот вам факты. Современная наука научилась делать прививку против рака. Пока против рака шейки матки. Но это же ваш с Викторией случай, не так ли? Так вот, данные из молекулярной биологии доказывают, что рак шейки матки вызывается вирусом. Вернее, некоторыми онкогенными вирусами папилломы человека. Как вам? Что-то вы говорили о болезни Германа. Я ничего не путаю?

Теперь она смотрела не в окно, а на меня. Пора было наносить по ее депрессии завершающий удар. Она должна верить.

– Непостижимость, – сказал я, – будет заключаться в успехе вашего нынешнего путешествия. Понимаете? Если у вас достанет веры, вы пойдете на поправку. Я уверен. Еще раз повторю: Господь не наказывает, Господь спасает! Верьте, и вы услышите: «Вера твоя спасла тебя»!

Я откинулся на спинку сиденья, ушел, как и она, в тень. Что я мог еще сделать, что сказать? Не знаю. Голос мой, по-видимому, прозвучал из глубины гулко и веско, потому что она молчала. Прошла минута, другая. Я услышал ее ровное дыхание. Чуть повернув голову к окну, она уснула.

Я чувствовал, что у меня поднялось давление. Надо бы выпить хотя бы таблетку аспирина. Но я боялся пошевелиться.

Рассвет выдался серый, как пепел, и тихий, как предутренняя мышь. Спутница моя спала, будто после первого причастия, крепко и сладко. Капелька слюны блестела на подбородке. По коридору прошла проводница, стуча ключом в двери: Арзамас! Бедняжка проснулась. Я вышел ее проводить. Мы стояли на перроне, прощаясь. Она неловко ткнулась мне лбом в грудь и отступила. Я молча поклонился. Она пошла, часто оглядываясь. Казалось, она боится потерять единственную зацепку, которая связывает ее с жизнью. Я украдкой перекрестил ее. Потом я посмотрел на небо и взмолился: Господи, если надо, возьми мою никчемную жизнь, только дай жить этой страдалице!

Не ее вина, что она родилась без компьютера в голове, без амбиций миледи и без свинцовой задницы специалиста, не на Востоке, где в порядке вещей выдавать замуж девочек-подростков, не на Западе, где дети входят во взрослую тему на уроках и на все случаи жизни предусмотрены психоаналитики. Не ее вина.

Поезд беззвучно покатился, и я вернулся на место. Быстро миновали одноэтажные домики, мелькнул шлагбаум, и опять пошли поля и перелески. Как будто золой был присыпан бегущий за окном пейзаж. Проехали какой-то населенный пункт. За ним начались луга. Девочка с косичками, держа маму за руку, помахала нашему поезду. Потом я увидел лошадей. Кони были стреножены и передвигались неловкими скачками. Я закрыл глаза и уснул.

Когда я проснулся, поезд стоял на станции. Люди высыпали на перрон и громко разговаривали.

– Что там такое? – спрашивали те, кто только что вышел. – Пожар? Где горит?

Справа в сотне метров от нас в небо уходил столб черного дыма, и отблески пламени отражались в стеклах соседних домов.

– Ясен пень, – отвечал толстый дядька в тренировочных штанах и в майке. – Что у нас повсякчас може гореть? Та дом престарелых, вот что!

ЗМЕЕНОСЕЦ

 
И бес, принявший облик человечий,
Поцеловал царя, как равный, в плечи.
Поцеловал Заххака хитрый бес
И – чудо – сразу под землей исчез.
Две черные змеи из плеч владыки
Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,
В отчаяньи решил их срезать с плеч, —
Но подивись, услышав эту речь:
Из плеч две черные змеи, как древа
Две ветви, справа отрасли и слева.
 

Фирдоуси, «Шахнаме»[1]1
  Пер. С. Липкина.


[Закрыть]

Виновный трепещет перед законом. Чего бояться невинному? Судьбы. Среди людей практических часто встречаются фаталисты. Мыслители больше уповают на Провидение.

Мне был знаком один милицейский полковник, Стива Мордасов, о нем и пойдет речь. Двое детей у него было, двоечка: Филипп и Александра. Любил их, однако держал себя в руках, был строг, но справедлив. Расстроился ужасно, когда сын не поступил в институт международных отношений. Пришлось поднажать, и Филипп стал студентом института стран Азии и Африки. Дочка оканчивала школу, готовилась в Университет дружбы народов.

Летело время. В томлении застыли деревья. Как песнь варваров, к Москве приближалась весна. Однажды ночью она ворвется в город, и обывателям придется по душе эта рождающая надежды оккупация.

С загорелым лицом, Стива прилетел спецбортом из Моздока, мечтая о горячей ванне и холодном пиве. Он лежал в пенной воде, и жена уже дважды заходила в ванную, опускала ладонь в воду, будто пробуя температуру, присаживалась на краешек и, смеясь, отбивалась от его рук.

– Я, когда приехал, глазам не поверил: они едят кошачьи консервы, – это он рассказывал за ужином.

– Ты че, пап, типа ел кошачью еду?

– Счаззз! На вражеской территории пусть тебя кормит враг. Так учит военная стратегия, дружок.

– А я думала, у них самих ничего нет.

– Тут думать не надо. Посылаешь бойцов с приказом. У меня сержант был, кулак у него, как моих два. Мы его звали Коля Калькулятор. Из акаэма стрелял, как из пистолета. Он свой кулак предъявлял хозяину и начинал считать. Ты когда-нибудь ела маленького барашка?

За полночь они с женой тихо переговаривались в спальне. Луна оттягивалась за окном, освещая белый пластилин тела с темными по локоть руками. Жена машинально накручивала на палец волоски на его животе.

– Боец – не баба, он должен быть агрессивен и жесток. И трахать все, что движется. Его не бензоатом натрия кормить надо, а мясом с кровью. Тогда он кого хочешь замочит.

– Ты по мне скучал?

– Конечно.

– А другие как?

– Так ведь местное население есть.

– И ты ходил? А ну, признавайся!

– У меня и в мыслях не было. Веришь, хотелось только успеть выспаться. Но бойцам я не запрещал.

– Ах, даже так?

– Дурочка. Скажешь, разврат? Вот когда ты заходишь в комнату до подъема и видишь, как на койках спят по двое, не потому, что коек не хватает, а потому, что ночью один пришел к другому, да так и уснул у него в кровати, тогда понимаешь, где разврат, а где – нет. А при мне, между прочим, это кончилось. Зачем? Бери любую. Победителю достается все. Кто еще позаботится о солдате, как не командир? Зато я привез всех живыми. За мое время два ранения и одна контузия, да и та по собственной глупости.

Стива умолк, вспомнив звездную ночь, бойцов, натянувших черные маски, перебегающих улицу поселка в полной тишине. Представь такого носорога в дверях кухни! От страха можно не только воду опрокинуть, но и описаться. Ей бы, мокрощелке, сначала газ аккуратно выключить, а уж потом сопротивляться.

Ни одного гроба, прикинь! Не ты их, так они тебя. Очень быстро осознаешь, что счастье это не вздохи под луной, а свист осколков, тебя миновавших.

– Была на кладбище?

– Перед Пасхой убиралась.

– Отцова могила не провалилась?

– Нет.

– Надо бы ее бетоном одеть. Никак не соберусь.

Отец долго служил в органах, написал диссертацию о противодействии раскрытию преступлений в сфере коррупции, преподавал в академии и скончался, как раз когда Стива получил генеральскую должность.

Отец так и не привык к их нововведениям. Его передергивало при виде милицейских в полевой форме наемников, когда они расхаживали по мирному городу с автоматами в руках. Увидев милицию в разбойничьих масках, он шел за валидолом.

Ему, всю жизнь имевшему дело с преступным миром, ходившему на ножи и пистолеты с открытым лицом, казалось диким демонстрировать свой страх перед преступником, прикрывшись маской.

– В современном обществе, – говорил ему Стива, – приоритетным у нас является гражданин. А милиционер – это тот же гражданин, только облеченный особыми полномочиями.

– Да бросьте вы! Не надо свою неспособность и дурные манеры объяснять стремлением к гуманизму. Гражданин с омоновским презервативом на голове! Фиговым листом можно или срам прикрыть, или морду. Ничего кроме! А выбор неравнозначен, ты об этом думал?

– Все силовики должны прежде всего руководствоваться действующим на текущий момент законодательством, – пытался втолковать ему Стива.

– Словечко нашли, как в цирке! Чем тоньше шея, тем больше претензии. Такими словами пусть в Голливуде балуются. Да всякий видит, что вы первым делом о своей безопасности думаете. Кто ж вам доверять будет? Может, вы и выглядите крутыми, но сильными – извини, нет. Вы не силовики, вы опричники.

– Да, но…

– А что касается законодательства, то закон для вас – приказ начальства, причем чаще всего устный, потому что письменный оставляет следы нарушения вами же писанного закона.

Вот так отец учил его уму-разуму. Стива соглашался лишь в малой части, упрямо апеллируя к жизненным реалиям и сложившимся обстоятельствам. Благодаря этому трезвому взгляду карьера его складывалась успешно.

После возвращения в Москву время стало рассекать, как «мерин» утреннее шоссе. Стиву представили к ордену, и он готовился шить мундир с лампасами. За окном распускались деревья, и на щиколотке майора Джамшидовой под чулком поблескивала золотая цепочка… Тут позвонил мобильный телефон.

– Степан Аркадьевичу привет! Как сам-то? Узнал? – Стива слушал знакомый голос, машинально разглядывая сережки в розовых ушах над майорскими погонами.

Приятель просил помочь с проверкой одной фирмы.

– Ты понимаешь, я им документы – никакой реакции. Наглые, денег не меряно, плевать они на нас хотели. Им бы маски-шоу, да мордой в асфальт! Ну, не тебе объяснять! Помоги, Аркадьевич, общее дело делаем.

– Ладно! Будет тебе ОМОН. Роты хватит? Ха-ха. Много? – Стива потянулся к блокноту. – Жди завтра в одиннадцать ноль-ноль микроавтобус. Бойцы свое дело знают. Ты там особенно не напирай. Чтоб все, как говорится, в рамках. Без фанатизма. А? Запомнят, запомнят. Всю жизнь помнить будут. Отзвони, как все прошло. А? Само собой. Бывай.

Сунув телефон в нагрудный карман, он поднял глаза на майора:

– Так о чем это я?

– Вы говорили о патриотическом векторе.

– Вот именно! Я подчеркиваю, преступная деятельность национальности не имеет, – Стива говорил вкрадчиво, для убедительности подтверждая конец фразы движением головы, – это должна понять общественность, это должны понять наши бойцы. Но мы и наши подчиненные должны понять и другое: правоприменительная практика является концентрированным выражением патриотизма. Только настоящий патриот во исполнение приказа может подняться до осознания высокой миссии стража закона.

Майор Джамшидова смотрела на Стиву во все глаза, и он чувствовал себя прекрасно. Но Стива знал меру и говорил ровно столько, сколько нужно, чтобы женщина, слегка воспарив если не от комплиментов, то по крайней мере от умных слов, которые делают ей честь как коллеге, не заскучала и приняла бы их на свой счет наподобие романса. Хорошая песня на любом языке звучит как признание.

Когда Джамшидова встала, оба вдруг поняли, что между ними образовалось поле притяжения. Мешала служебная обстановка, но было ясно: рано или поздно все случится, и казенный кабинет, возможно, станет их главным прибежищем. Покачиваясь на каблуках, майор вышла, оставив Стиву предаваться мечтам и раздумывать над тем, почему одна только мысль о такой возможности возбуждает его сильнее, чем все тактильные ласки жены. Он хорошо помнил, как в юности также истекал желанием, мечтая о преподавательнице государственного права. Она была много старше его, наверное такого же возраста, что и Джамшидова. Он не назвал бы ее красивой, даже кокетства в ней не было. Был авторитет, непререкаемая уверенность, сухое белое тело со струнами сухожилий на руках и ногах. Черные туфли, попирающие паркет, завораживали его: он с трудом отводил от них взгляд. Ни одна хихикающая и податливая знакомая его возраста не оказывала на него такого действия.

«Интересно, как сын переживает пору влюбленности? – подумал он. – Нет, нынешнее поколение серьезнее нас. У них больше информации, они про это уже все знают и не питают такого интереса, как мы. Головой работают. Вон мой Филипп – арабскую поэзию изучает, не что-нибудь. Приятель его геополитикой интересуется, на митинги ходит. Прилип к Филиппу. Или Филипп прилип? Тьфу-ты!»

«Надо устроить так, чтобы они поменьше общались, – решил Стива. – Рано ему лезть в политику. Политикой в наше время заниматься – все равно что собирать грибы, пользуясь словесным портретом своей бабушки. Лучше бы учился как следует. А то чуть что: Филипп, расскажи, Филипп покажи. Филипп и рад стараться».

К слову сказать, когда этим вечером Стива пришел домой, Филипп разговаривал по телефону. Конечно, с этим самым другом. Стива прошел на кухню, уловив из разговора, что пери – это злой дух женского пола.

– О чем это вы там? – спросил он сына, когда тот положил трубку и полез в холодильник.

– Да так. Объяснял Игорю, что написал Фирдоуси о власти.

– Кто?

– Ну, поэт один.

– Интересно. И что же этот Фир… кто?

– Фирдоуси. Понимаешь, он пишет как бы сказание об одном принце. – Филипп глотнул апельсинового сока. – У него, когда он стал царем, как бы выросли на плечах две змеи, которых он каждый день должен был кормить человеческими мозгами. Причем юного возраста.

– И что твой Игорь?

– А что? Ему понравилось.

– Ежу понятно, понравилось. Я не про то. Почему он сам не прочел?

– Прочел. Хотел, типа, уточнить детали. У меня же Интернет есть.

На кухню зашла Александра.

– Что за тусня? – протянула она, тоже направляясь к холодильнику.

– Обсуждаем один триллер, который как бы понравился твоему Игорю.

– Что значит «твоему»?! – не на шутку возмутился Стива.

– Ну, па-ап! – Александра помахала рукой. – Какой триллер?

– Что «пап»? Чтоб я об этом больше не слышал. Нашла кавалера! – Стива постучал пальцем по столу. – А где мать?

– Сериал смотрит. «Петербургский бандит». Ой! Нет! Бандитский… – Александра подавилась от смеха.

Стива посмеялся вместе с детьми, однако задумался. Положение ему явно не нравилось. Юное поколение надо было оградить. Игорь, конечно, неплохой парень, но как раз такие с их нелепыми идеями всеобщей любви и равенства – источник вечных неприятностей. Стиве уже приходилось по просьбе сына извлекать Игоря из отделения, где, как анекдот, рассказывали, что при задержании он кричал: «Не бей меня, я тебя люблю!»

«Ему неизвестно чувство благодарности, – с неприязнью подумал Стива, – с возрастом он станет жутким моралистом и, если ему дать волю, не пощадит никогда и никого. Сомнения таким неведомы. Поверив в собственную непогрешимость, такой не замечает нюансов. Еще бы! Исключи из жизни компромиссы, и она станет проста, как пареная репа. Только убирать за ним придется другим. Вот вам модель законченного эгоиста».

Постепенно в голове Стивы оформилась мысль, что надо показать, кто здесь хозяин. Решительно, резко, пусть болезненно: зато потом наступит облегчение. В конце концов, на нем лежит ответственность за семью, вообще за молодое поколение. Отец накажет, отец и защитит.

Ночью он проснулся, вспомнил о своем решении, удовлетворенно вздохнул. Жена посапывала за плечами. Он повернулся на спину. На ум пришел сегодняшний эпизод в кабинете, взгляд женщины, выражающий готовность. Затем майора Джамшидову сменила худощавая строгая женщина в черных лодочках на белых ногах. Она села в кресло, положив ногу на ногу. «Хотите, юноша, – спросила она, – чтобы мой выбор пал на вас?..»

Как в молодости, он почувствовал волнение. Ах, молодость! Твой удел – суета! Он поспешил вернуться к прежней мысли о решении оградить дочь, а заодно и сына, от Игоря. Тому урок тоже не помешает. Наказания без вины не бывает.

«Самопожертвование, юноша, это прекрасно, оно свойственно только молодым. Жертвоприношение это не наказание. Вы, как будущий юрист, должны в этом разбираться».

Стива попытался отвлечься, он опять лег на бок, отвернувшись от жены.

– Дался тебе этот Игорь! – обратился он к самому себе. – Всему свое время. Торопиться некуда. Но и мешкать не надо. Спи! Это приказ!

На несколько дней он забыл об Игоре, но тот сам напомнил о себе. На кого наводит ружье случай? На того, кто выскакивает не в то время и не в том месте, где ему следовало бы быть.

Однажды к ним пришли гости: старый товарищ с женой и дочерью. Друзья, покинув на время застолье, «полировали» на кухне пивом дозу, принятую на грудь за общим столом. Говорили, конечно, о работе. Товарищ пока не поднялся выше подполковника, поэтому в поучающей манере солировал Стива, который уже почитал себя генералом.

– Государство есть продукт общества, когда общество признает, что оно запуталось в неразрешимых противоречиях. Тогда вся надежда возлагается на государство, которое в свою очередь берет на себя организацию порядка путем насилия. Да, насилия. Это классическое определение государства.

– Смотря как понимать насилие.

Стива сделал большой глоток.

– Вот так и понимать! Вы брали Манака? Сколько у вас бандитов ушло? Трое? Испарились? У моих бы не ушли.

– Да? Почему у твоих бы не ушли, а? – Товарищ даже подбоченился.

– Потому, мил друг, что со своими я пуд соли съел и они без приказа меня понимать научились. А установка такая: мочить всех без лишних слов. Никаких раненых. Нет человека – нет проблемы, понял? Нет правых, нет виноватых. Никого нет, – Стива развел руками. – Короче, по-любому у меня заведено: два трупа, и не меньше.

Товарищ не мог понять, шутит Стива или нет.

– Не ловлю фишку! – Он озадаченно взглянул на Стиву.

– Пей пиво, остынет.

В этот момент в кухню зашел Филипп:

– Пап, там по ящику Игоря показали.

– Где?

– Типа, в новостях.

Стива включил телевизор, который стоял на кухне. Они успели к итогам, где действительно в группе молодежи мелькнул будто бы Игорь.

– Вот, вот!

Он пробежал мимо милиционеров к бульвару. Наметанным взглядом Стива выхватил из серой массы знакомое лицо толстого майора.

– Этих козлят тоже мочить? – спросил Стиву его товарищ, имея в виду скачущую молодежь.

Стива посмотрел на сына, Филипп набирал номер по телефону, номер был занят.

– Ну ты скажешь! Хотя порой из козлят получаются… сам знаешь кто.

– Сашка! – крикнул Филипп в коридор, обращаясь к сестре, – это ты с Игорем болтаешь?

В дверях появилась Александра. Одной рукой она прижимала к уху трубку мобильника, продолжая говорить, другой посылала брату воздушный поцелуй.

Гость перевел взгляд на Филиппа.

– Это тот парень, что мы видели у тебя на дне рождения?

Филипп кивнул.

– Игоро здесь, Игоро там! – ехидно сказал Стива.

Александра щелкнула телефонной трубкой.

– Ему рукав порвали и на каблук наступили, подошва оторвалась. А так все нормалек!

Из комнаты вышла дочь приятеля Стивы. Александра обняла ее за талию.

– Мы пойдем, во дворе погуляем.

– Не, ну ты толком скажи, типа, что там было? – оставив телефон в покое, Филипп взялся за сестру.

– Он сейчас сам приедет и расскажет. Во двор выходи.

В открытую форточку заглядывал светло-синий вечер. Проводив молодежь, приятели замолчали, невольно вспомнив свою молодость, непередаваемое чувство ожидания и волнения, возникающее весной. Оно было столь тонким, трудноуловимым, что приходилось вслушиваться в себя, боясь потерять далекое эхо навсегда ушедших лет. И это вносило аромат горечи в льющийся из форточки прозрачно-трепещущий легкий ветерок.

Стива видел, как застыла улыбка, больше похожая на гримасу, на лице приятеля и невидящий взгляд уперся в столешницу. Стива тоже улыбнулся и положил руку на локоть друга:

– Пойдем подышим.

Во дворе оказалось даже лучше, чем ожидали. Весенний ветер доносил свежий запах влажной почвы, готовой набросить на себя зеленое махровое полотенце. Горизонт был окрашен оранжевой краской. Приближаясь, оранжевый цвет переходил в лазоревосиний.

У подъезда мирно беседовали две соседки. Заехав на тротуар, чутко дремали с открытыми глазами разноцветные автомобили. Повизгивали детские качели. Подростки осваивали езду на доске. Стива поискал глазами дочь. Она сидела с подругой на спинке скамейки в глубине двора, перед ними стояли с банками пива Филипп и Игорь.

– Смена, – сказала соседка, проследив за его взглядом.

– Это точно! – поддержал ее Стива.

– Слышь, Степан Аркадьич, что это за мода такая у молодежи пошла: лысыми ходить? Ну, понимаю, мужчина в возрасте. Его лысина только красит. Взять тебя: хоть и плешив немного, а щеголь! Мне бы годков двадцать сбросить, я б такого селезня не пропустила.

Стива заулыбался.

– Лысина есть у всех, – сказал его приятель, проведя рукой по гладкому темечку, – только некоторые прячут ее под волосами.

Соседки в охотку рассмеялись.

– Давеча, слышь, я говорю, по улице прошли, дети еще. Все наголо стрижены, в кожаных куртках. Как теперь говорят, крутые, – пояснила первая.

– Не крутые это, а «скинь кеды» называются, – поправила ее другая.

– Ага, они самые, – подтвердил Стива.

Хорошее настроение не покидало его. Он подхватил приятеля, и они направились к маленькой компании на скамейке.

– Здрасьте, – обернулся Игорь.

– Здравствуй, здравствуй, герой дня, – сказал Стива. – Как чувствуешь себя?

– Как герой дня!

– Это мы видим. За что боремся?

– За правду!

– Понял, не дурак. С ответом затрудняешься. Поставим вопрос по-другому. Против чего борьба?

– Ну, пап… – заныла Александра.

– Что, скучно? – оборвал ее Стива. – Вот подметки отлетают – это не скучно. А во имя чего они отлетают? Скажите мне, во имя чего отлетают подметки?! – настаивал Стива.

– Как бы ясно, во имя чего, – начал Филипп.

– Тебе, может, и ясно, а нам нет, – сказал Стива. – Может, вы боретесь с глобализмом, мондиализмом, космополитизмом и еще с каким-нибудь спиритизмом, не знаю. Но при чем здесь правительство, при чем здесь милиция. Мы-то тут при чем? Мы, что ли, агенты глобализма? В наше время государство, кажется, и есть первый патриот в своем отечестве. И оно доказывает это каждый день. Да, каждый день в течение нескольких лет. Так зачем же подметки рвать?

Игорь смотрел в небо, поглаживая горло.

– Это не патриотизм, – сказал он. – Это постлиберализм.

– Что? – не понял Стива.

– Клон, – сказал Игорь. – Клон, выращенный в той же матрице.

– Ага, – сказал Филипп.

Девушки переводили взгляд с одного на другого.

– О чем это они? – Стива посмотрел на своего приятеля.

– Дюже умные. Не нам с ними тягаться. Ты бы меня лучше про футбол-хоккей спросил, я б тебе ответил.

– Все элементарно, – снизошел до объяснений Игорь, – пока вы тут боретесь со своими либералами, идет построение империи, либеральной империи. Только не у нас, а во всем мире. Нам тоже отведено в ней место. С патриотами или без. Ваш патриотизм – компетенция страховых компаний, не более того.

– Где ты всего этого набрался? – возмутился опешивший было Стива.

– У нас тоже есть свой Морфеус. И он сражается со своими Меровингерами.

Стива успокоился.

– Теперь понял. Видишь, объяснил, и все стало ясно, – он не скрывал иронии.

– Ну, папа, ну какой ты! Ты не понимаешь! – запричитала дочь.

– Напротив. Я все отлично понял. Мебиус сражается с этим, как его, Викингиусом. И делится своими соображениями с Игореусом.

Молодежь рассмеялась.

На этом Стива счел нужным окончить разговор и оставить компанию веселиться дальше: последнее слово осталось за ним.

Однако Стиву разбирала досада, на лице застыла недобрая усмешка.

– Здорово они нас! – подлил масла его приятель, явно смягчив последним местоимением высказанную в сердцах фразу.

– Заморочит он им голову, – озабоченно сказал Стива.

– Брось! Разберемся!

– Хоть брось, хоть подними! Когда разберемся, поздно будет. Опасный возраст, опасное время.

– Может, ты и прав, – оглядываясь на дочь, почти согласился приятель.

На следующий день Стива вызвал толстого майора, который был в оцеплении. Стул, на котором сидела Джамшидова, недовольно скрипнул.

– Вы что же вчера как не родные стояли? – попенял майору Стива.

– Обеспечивали согласно приказу.

Стива уставился в стол.

– Другими словами, – наконец начал он, – ты хочешь сказать, что теперь не вмешиваетесь. Тогда кто?

Майор пожал плечами: начальству виднее.

– Пока никто. Может, ваши? А может, хитрость какая?

– Ваши, наши, – проворчал Стива, глядя на короткую стрижку майора.

Он вспомнил вчерашний разговор с соседками и прищурился.

– Может, эти, «скинь кеды»? – К нему вернулось хорошее настроение.

– Нет, скины вряд ли, – подумав, не согласился майор.

– Ежику ясно, что не они, – весело сказал Стива. – Значит, следует кого-то выдумать? Черную сотню навыворот.

У него даже дух захватило от открывающейся перспективы. Патриотизм тоже можно клонировать. Он тепло простился с толстым майором: тот оказался славным парнем, навел его на потрясающую мысль.