Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

Крестьянин не слишком удивился.

– Тю! Девка! Откуда?

– Оттуда, – сказала она, показав на небо.

– Гарна музыка, – он показал на пистолет.

– Дюже гарно грае гопака, диду, – сказала она, пряча пистолет в кобуру.

Долго ходить вокруг да около не было сил, поэтому она напрямик спросила, слышал ли он о партизанах и о Мельнике.

– Як же не слухав? Так ты до него?

– Отведи меня к нему. Можешь?

– А почему бы и ни? Сидай!

Надя неловко села в телегу, крестьянин для порядку прикрикнул на лошадь, но та, сделав два-три ускоренных шага, опять побрела задумчиво мимо обступивших дорогу осин да берез.

Он привез ее в Ломленку и высадил у дома сапожника: вот тебе Мельник! Хитрый крестьянин проявил бдительность.

В конце концов, разобрались. Сапожник обещал не мешкая свести Надю с партизанами Мельника.

Рядом с Ломленкой находилось большое село Марчихина Буда. Там стоял батальон мадьяр. Венгерские части стояли также в Глухове, в Рыльске, а в Шостке разместился целый полк мадьяр с танками.

Накануне боевая группа партизан побывала в Ломленке, в непосредственной близости от Марчихиной Буды. Это обеспокоило гарнизон большого села (приказ Верховного командования о борьбе с партизанами никто не отменял). Вскоре через Ломленку в направлении Марчихиной Буды прошли две роты немецких егерей, сопровождаемые небольшой группой в эсэсовской форме – гестапо. Похоже, готовилась операция.

Все это Марьян Казимирович рассказал Наде, когда они отправились в штаб соединения Мельника. Надо было спешить предупредить партизан.

Гестапо, прибыв в Марчихину Буду, сунулось в местную тюрьму и вытащило из камеры подростка лет четырнадцати, который подбивал своих друзей сколотить отряд и бежать к партизанам. В других обстоятельствах выписали бы ему розги и затрещину от полицейского на прощание. Но не тот случай. Позвали его мать и сообщили, что по законам военного времени сын подлежит расстрелу. Но есть выход: она находит партизан и сообщает им, что этой ночью батальон мадьяр выдвинется из села, чтобы на них напасть. Сын остался в заложниках, а мать отправилась по дороге в сторону Степановки.

Встреченные партизаны отвели ее к Якову Ивановичу Мельнику. В это же время подошел сапожник Мельник с радисткой Надей. Яков Иванович выслушал и пришедшую женщину, и Надю, и сапожника. Сапожника он лично не знал, но того знали другие партизаны.

– Ты тоже Мельник? А у меня есть командир отряда Мельник. Григорий, знаешь его?

– Знаком.

– Ну и славно!

Когда же Марьян Казимирович пообещал стачать Якову Ивановичу особые командирские сапоги, то доверие стало полным.

Теперь к настоящему делу. Между показаниями женщины и сапожника наблюдались заметные противоречия. Яков Иванович вместе со своим помощником по разведке без труда расколол женщину, и она рассказала и про сына, и про гестапо, и про все, что знала или о чем догадывалась.

Помощник выжидающе смотрел на своего командира. Тот угрюмо молчал, глядя в угол. Однако времени было мало. Наконец, Мельник повертел головой, поднял глаза и похлопал себя по шее.

Помощник вывел женщину на улицу, отловил командира комендантского взвода: «Расстрелять!» Женщина прислонилась к стене. Она хотела сказать, что если она не вернется, гестапо расстреляет ее сына, что она готова загладить вину, что ее вина не так уж серьезна: все равно мадьяры выступили бы против партизан. Много чего хотелось сказать, но из горла раздался хрип и все. Только глаза метались из стороны в сторону. В них отражался смысл невысказанного. Но никто в глаза ей не смотрел.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул командир взвода, открыв дверь в хату, где располагались его бойцы.

Никто не отозвался. Из хаты, зевая, вышел хлопец лет двадцати и уставился на командира.

– Костюченко, быстро в ружье! Вот тебе приказ: за измену Родине, за пособничество врагу, в общем, сам знаешь, применить высшую меру к агенту гестапо, как тебя?.. Ну, там она скажет. Шевелись, сонная тетеря!

Костюченко посмотрел на женщину и подтянулся.

– Это можно, – и исчез в доме.

Впрочем, через минуту он, подпоясанный и с винтовкой в руке, энергично хлопнул дверью и повел женщину в лес.

Сколько он пропадал в лесу, никто не считал. Не до того было. Слышали выстрел, однако Костюченко назад не торопился.

В штабе и вокруг закипела работа. Был объявлен общий сбор. Срочно разработали план упреждающей операции. Яков Иванович Мельник отправил своего начштаба к соседям, орловским партизанам, велев взять у них на время операции 76-миллиметровую пушку.

Пока партизаны занимали исходные позиции, женщина достигла почти бегом Марчихиной Буды. Она расплатилась с партизанами за свою измену тем, что у нее было, и нашла минуту, чтобы бежать. Костюченко если и расстроился, то только потому, что она поторопилась. Могла бы еще остаться на часик.

В гестапо она ничего не утаила. Рассказала и о сапожнике, и о радистке.

Так оберштурмфюрер СС Отто Мюллер узнал о пособнике партизан сапожнике из Ломленки Марьяне Мельнике и прибывшей радистке Наде Полищук.

Но и партизанской разведке было чем гордиться. У них воевал родственник самого начальника полиции Марчихиной Буды. Мельник приказал отыскать этого родственника, чтобы тот срочно нашел возможность потолковать с полицейским чином по-семейному. Так что кое-какие сведения партизаны тоже, знаете ли, добывать умели.

В час ночи партизаны пошли на штурм Марчихиной Буды. Немецкие роты двинулись к югу, к Степановке, а партизаны ударили с востока, со стороны Демьяновки. Их автоматчики в темноте быстро захватили важные огневые точки в Марчихиной Буде, поэтому, когда начался бой, первым ретировался украинский батальон полиции шуцманшафтен. Мадьяры частью отступили на север, частью были перебиты. К четырем часам утра бой закончился полной победой партизан.

Взяли трофеи. Часть хлеба и скота раздали местным жителям. Однако после полудня положение резко изменилось. Оставленное на северной дороге боевое охранение из пяти человек решило не связываться с мадьярами, которые перестроились и, в боевом порядке, возвращались в село. Пятеро смелых убрались с дороги подобру-поздорову, но никому ничего не сказали. Северная сторона села была взята мадьярами с ходу. Из Ямполя по шоссе на автомашинах прибыла еще рота мадьяр. Она начала наступление на Марчихину Буду из леса со стороны Свессы. К четырем часам дня с южной стороны показались немецкие егеря, гоня перед собой слишком резво отступивший шуцманшафтен.

Тут бы самое время использовать пушку, но к этому часу командир и комиссар отряда, в котором была пушка, так напились, что не могли даже сесть на лошадь, не то что командовать. Партизанам, чтобы не попасть в окружение, пришлось начать отход обратно к Демьяновке.

* * *

Андрей Мельник, глава ОУН, был знаком с высшим руководством рейха – Гитлером, Герингом, Розенбергом и другими – еще с 1933 года. 14 ноября 1942 года он написал письмо фюреру, заверяя его в готовности Украины к более тесному сотрудничеству с Германией.

На этот раз Мельник встретился с руководителем гестапо Генрихом Мюллером. Речь шла о том, что, по информации гестапо, отдельные батальоны шуцманшафтен на Восточном фронте, набранные из украинских «походных групп», ненадежны и что есть предложение перебросить часть из них во Францию. Это следовало обсудить.

– Да, – говорил Мюллер, – мы отдаем себе отчет, что бандеровские части – вообще катастрофа, поэтому надо внести ясность, где мухи, а где котлеты. Мы знаем, что на вас можно положиться. Поэтому было бы целесообразно вам выехать на Украину и самому разобраться в ситуации, чтобы не разочаровывать немецкий народ в его доверии к украинским союзникам.

Мельник покинул Берлин и выехал в Винницу, а затем проследовал дальше, к границам с Брянской областью.

Ему вот-вот должно было исполниться 52 года. Столько же, сколько Якову Ивановичу Мельнику. Они родились на Украине в один и тот же год, в один и тот же месяц, с разницей всего в два дня.

Бывший петлюровский полковник, Андрей Мельник верхом добирался до самых отдаленных деревень. Результатом его поездки стало, в частности, то, что незадачливый полицейский батальон из Марчихиной Буды был отправлен в Червоное, где проходила железнодорожная ветка Брянск – Конотоп. Отправить батальон на запад – первое, что надо было сделать, помня разговор с Генрихом Мюллером.

Мельник остановился в Марчихиной Буде в доме начальника полиции. Ложась спать, он попросил у хозяина какую-нибудь книгу.

– Насчет этого вот вам, пан голова, буде в самый раз, – хозяин протянул ему рассказы Лескова. – Важна вещь! Взял в школьной библиотеке. Школу бандиты пожгли, а библиотека осталась. Так там старушка-библиотекарша из бывших, в шалке кружевной ходит. Она и присоветовала. Читай, говорит, со вкусом, это тебе не граф Толстой: разумей русскую мороку без французского умиления. А як прочтешь «Железну волю», так, може, и поймешь чего путного.

– Прочел?

– Прочел, пан голова.

– И понял?

– Не знаю, пан голова, може, понял, а може, и ни.

– Так в чем же там дело? Скажи в двух словах.

– Ну, если в двух словах, дывитесь, пан голова. Спрашивает там один дядько: что может быть сильнее железного топора? И сам же отвечает: сырое тесто. Железный топор против кадушки сырого теста – такое только глупый дурак придумать может. Махнешь раз, махнешь другой, а там и топор совсем потеряешь. – Хозяин посмотрел гостю в глаза.

Стало слышно, как за окнами шумит ветер. Гость молчал, обдумывая сказанное: «Не глуп начальник полиции, ох не глуп. Я ведь тоже об этом думал, только не так кратко и образно. Да уж, столкнулось немецкое железо с русским тестом».

– Хорошая у вас библиотека, – со значением сказал он.

Хозяин облегченно вздохнул:

– Да вы сами почитайте, пан голова. Какой из меня рассказчик?!

– Рассказчик из тебя что надо. Только ты этот рассказ забудь, ладно. А книгу я почитаю. Обязательно. Вот что! Ты мне ее подари. На память.

– От це дило! С большим нашим удовольствием! – обрадовался хозяин.

Воодушевившись, он пожелал спокойной ночи и вышел.

Наутро выпал снег. Ветер сдувал его с промерзшей дороги на обочину, в поле, к опушкам леса, и копыта долговязого гунтера, уже перекованного по-зимнему, гулко били в затвердевшую почву, изредка пробивая тонкое ледяное стекло не успевших до мороза высохнуть луж.

Мельник, поразмыслив, решил не ограничиваться выводом на запад отряда из Марчихиной Буды. Поблизости от Червоного, на станции Эсмань, стоял еще один его батальон. Мельник распорядился эсманский батальон тоже грузить в эшелон. Позже он заслужит похвалу от рейхскомиссара Украины Эриха Коха за такое рвение, хотя Эсмань и осталась без вспомогательных оккупационных частей. Кох с удовольствием убрал бы всех украинских националистов со своей территории, а бандеровцев вообще перестрелял бы. Но в ставке фюрера, видя, что война затягивается, его желаний не разделяли.

Чтобы прикрыть оголенную Эсмань, туда был направлен из Шепетовки 136-й казачий батальон, в котором вестовым служил Олег Мельник.

Олег Мельник вновь оказался недалеко от границы с Брянской областью.

* * *

Теперь с Локтевым Олег чувствовал почти локтевую связь. Его батальон был переведен в Эсмань так внезапно, что ни оберштурмфюрер Отто Мюллер, ни тем более Антонина не знали, что Олег Мельник здесь, совсем близко.

Как вестовой, он выезжал иногда за пределы места дислокации батальона, но пока командировок на Брянщину не предвиделось.

Как вестовому, ему дали самую резвую кобылу в батальоне. Буланая масть и высоко поставленная голова с острыми ушами говорили о том, что в ком-то из ее предков текла кровь ахалтекинцев. Чтобы легче справляться с изобретательной кобылой, Олегу пришлось раздобыть не положенный в строю охотничий мартингал – специальный ремень, не дающий ей вскидывать голову. Лошадь имела привилегию стоять не в общей конюшне, где двери никогда не закрывались, а в теплой конюшне старосты рядом с помещением штаба батальона.

Немецкое сукно грело плохо, зато приметная белая папаха, принадлежность казачьих войск, была куда лучше дурацкой суконной шапки с наушниками. Не уразуметь немцу с его расчетами, что для ушей папаха – как раз то, что надо. Надвинешь ее так, чтобы прикрыть только верхнюю их часть, вот и ладно: и уши не мерзнут, и слышно хорошо. А это на войне – не последнее дело.

Сапоги им выдали с красноармейских складов. Складов этих у самой границы захватили много. Зачем Красная армия заготовила столько сапог, если сама ходила в обмотках? Не иначе намеревалась смело грохотать сапогами по чужим столицам.

Шашки тоже с отечественных складов – кованы еще в начале века для империалистической войны. На них и надпись сохранилась «За Веру, Царя и Отечество». А вот огнестрельного оружия не дали. Нагайка, шашка – это пожалуйста.

Положение Олега было вполне сносно. По крайней мере, не каждый день ему приходилось вставать в пять утра, питаться скудным пайком, пить утром и вечером теплый эрзац-кофе с хлебом и маленьким кусочком масла.

Командир роты казаков Назаренко и начальник связи Левченко после прибытия в Эсмань стали искать контакты с партизанами Якова Мельника. Большинство казаков, недосыпавшие, холодные, голодные и злые, поддерживали эту мысль. Жизнь партизан казалась им гораздо более завидной. План был такой: партизаны должны были начать наступление на Эсмань, а казаки поддержат их изнутри. После взятия Эсмани казаки вливаются в соединение Мельника. Оставалось только ждать удобного случая. И этот случай представился. Главную роль должен был сыграть вестовой Олег Мельник.

В один прекрасный день Олег дождался вызова из Локтево. Отто Мюллер наконец сориентировался: нашел своего агента. Левченко сообщил Олегу, что тот направляется в Локтево: вот он, случай, когда можно сговориться с партизанами.

Олег выехал еще затемно, чтобы успеть в пункт назначения до вечера. Если, конечно, его не расстреляют партизаны. Не расстреляли. Фамилия помогла. Привели к самому Якову Ивановичу.

– Мельник, говоришь? Из каких же Мельников?

– Из московских.

– Из московских? И такие бывают? А я вот из Голты. Слыхал?

Олег пожал плечами.

– По-нынешнему Первомайск.

– Первомайск слышал, – сказал Олег. – Мы к нему прорывались в начале войны. Но так и не прорвались. Речка там еще была. Синюха.

– Синюха. И Южный Буг. Сам Первомайск из трех частей состоит: Голта, Ольвиополь и Богополь. Так вот я из Голты. А ты, милай, где в Москве жил?

– Недалеко от Арбата, – сказал Олег.

– «От Арбата»?

– В Борисоглебском.

– В Борисоглебском? Не в вашем ли переулке кавалерийская школа?

Олег понял, что его проверяют. Ну что ж, получи, дядя!

– Рядом, – сказал он. – Если точно – улица Воровского, дом 23. Я туда еще мальчишкой ходил.

– Да-да-да. А я смотрю, у тебя посадка не как у моих хлопцев. И как тебя, милай, в казаки занесло? Из самой Москвы.

Олег рассказал, умолчав, естественно, об оберштурмфюрере СС Отто Мюллере и Антонине.

Мельник слушал, качая головой.

– Значит, в университете учился, математиком хотел стать? – Яков Иванович вдруг вспомнил о семье, о старшей дочери, которой математика поначалу давалась с трудом.

– Хотел.

Яков Иванович обвел взглядом присутствующих партизанских командиров.

– Что-то я запамятовал одну вещь из математики, теорема Пифагора называется.

Партизаны восхищенно посмотрели на своего начальника: во какую штуку отчебучил! Держись, казак, атаманом будешь!

Олег улыбнулся. Улыбка вышла снисходительной. Так он обычно смотрел на семиклассника, пытающегося до дыр протереть школьную доску, лишь бы не приступать к ответу.

– Квадрат гипотенузы, – вздохнул Олег, – равен сумме квадратов катетов.

Партизаны загалдели.

– Чего, чего? Какой такой конь кургузый? Какой квадрат? Найди его!

– Тихо вы, – прикрикнул Яков Иванович. – Все правильно. Пифагоровы штаны на все стороны равны!

– Могу доказать, – сказал Олег.

– Ладно, ладно! Не надо, – завершил свою проверку Яков Иванович. – Давай-ка, милай, все обсудим, а то время идет, а мы пустяками занимаемся.

Действительно, времени на планирование и проведение операции по захвату Эсмани было мало.

Утром следующего дня начальник штаба соединения Мельника и помощник по разведке встретились поблизости от Эсмани, в Орловом Яру, с Назаренко и Левченко. Договорились начать операцию в четыре часа утра. Олег, пока партизаны не вернулись с переговоров, оставался в отряде.

С момента их возвращения механизм подготовки, хотя и с перебоями, заработал. Олега отпустили. Он помчался в Локтево: задержался сверх всякой меры. В штабе Мельника подготовили приказ и раздали его командирам отрядов. Счет шел на часы.

Освободившись от дел, помощник по разведке направился к хате, где жила радистка. Надя делила комнату со своей тезкой, уполномоченной украинского ЦК комсомола. Однако та на два дня уехала к милому в расположение отряда «Смерть фашизму». Помощник по разведке знал, что отряд должен был занять позицию у Эсмани и соседка к утру вернется, поэтому он и поспешил к Наде, зная, что у них впереди есть вечер и ночь.

Надя в течение этих двух дней все собиралась выйти в Ломленку, в окрестностях которой она прятала передатчик. Но помощник по разведке задержал сеанс связи. Когда еще Надя останется одна?

Вообще-то он ей нравился. Веселый. Легкий. Отложить передачу радиограммы она с радостью согласилась. Еще бы! Всякий выход в эфир опасен, никогда не знаешь, что там будет, в лесу. Лучше оттянуть это дело на завтра, а еще лучше на послезавтра, на запасной день, куда угодно. А что? Ведь ей приказали. Вместо похода в зимний лес, вместо жуткого страха и ожидания всяких каверз судьбы, есть возможность провести вечер-другой в натопленной хате за столом, на который ты поставишь шипящую яичницу с салом, соленые грибочки, квашеную капусту, положишь круг душистого хлеба и отодвинешь от себя предстоящее одиночество в лесу при помощи граненого лафитника с белым самогоном.

Пусть поход в лес будет потом, когда-нибудь, не сейчас, только не сейчас…

Жизнь упирается в этот вечер, в ночь, и ты прячешься под мужчину, как под камень, но затем приходит уверенность: ты распрямляешься и с каждым вдохом набираешься сил, с каждым вдохом сила мужчины переходит в тебя, и уже ничего не страшно. Эта сила наполняет тебя, так что можно уже не прятаться, можно презирать опасность, остановить взглядом все стрелы, летящие в тебя. Ты – не жертва. Ты – не добыча. Ты сама – воинственная амазонка, свирепая и беспощадная.

Когда он уйдет, застегивая в темноте бушлат, задолго до рассвета, ты встанешь и вычистишь пистолет, и щелкнешь обоймой с восемью патронами, и вгонишь патрон в ствол калибром 7,62 мм. И эти два коротких щелчка, выполненных с мужской энергичностью, мобилизуют твою волю, напомнив о мужестве твоих командиров и наставников и самого товарища Сталина.

Едва начало светать, Надя направилась в сторону Ломленки.

Путь Олега Мельника тоже лежал через Ломленку. Но он прибыл туда накануне, ближе к вечеру. Из-за партизан он и так задержался на сутки, поэтому, несмотря на то что уже смеркалось, он решил скакать дальше. Партизаны щедро накормили его кобылу овсом, и за ее силы он не тревожился. Дать ей глоток воды из колодца – и вперед, в Локтево, к Антонине и к этому, будь он неладен, Отто Мюллеру. С ним он как-нибудь договорится: хорошо, что от партизан ноги унес. Когда поедет обратно, все будет уже кончено, Эсмань освободят, и партизаны примут его, Олега, как родного.

В Ломленке вестового остановили два шуцмана. Он показал предписание, и шуцманы стали заметно вежливее.

– Повезло тебе, хлопче! Твой герр Мюллер сам сюда пожаловал. От та хата!

Олег выругался про себя. И чего этому эсэсовцу в Локтеве не сидится! Свидание с Антониной, похоже, откладывалось. Грешным делом Олег подумал, что оберштурмфюрер выехал его встречать.

Олег, впрочем как все молодые люди, был склонен преувеличивать свою роль в текущих событиях. Молодость почему-то уверена, что весь мир вращается вокруг нее. Отто Мюллер меньше всего думал об Олеге. У него были куда более важные заботы. Какие? А вот какие.

Начальство довело до сведения оберштурмфюрера, что в эсманском батальоне казаков в условиях близости партизан началось брожение. Приказ: срочно разобраться. Он немедленно вызвал Олега из Эсмани, но, пораскинув мозгами, решил действовать не пассивно, а активно. Расторопность нравится начальству.

Во-первых, он выслал в Эсмань карательный отряд во главе с шарфюрером СС на автомашине и двух мотоциклах с наказом двигаться только днем. Затем он решил допросить на месте того самого сапожника из Ломленки, который, как стало ранее известно от женщины из Марчихиной Буды, сотрудничал с партизанами. Поэтому он лично выехал в Ломленку с двумя солдатами-эсэсовцами и тремя полицейскими. Но не на моторе, а на двух санях, запряженных лошадьми. Так безопаснее. Рев моторов слышен за километр, тогда как лошади рысят совсем бесшумно.

Прибыв в Ломленку, он остановился в хате у сапожника Марьяна Казимировича Мельника и, не откладывая, начал допрос. К тому времени, когда в хату вошел Олег, Отто Мюллер уже понял, что сапожник ничего не слыхал об эсманских казаках, но выявилось другое, гораздо более интересное. В результате обыска, проведенного гестаповцами по всем правилам, у Марьяна Мельника были обнаружены батареи для радиопередатчика. Самого передатчика не было, ну и пусть, зато допрос поменял направление и тональность. Мюллер отправил сапожника с полицейским в сарай, велев отрубить сапожнику палец на левой руке.

Полицейский, сопровождаемый в свою очередь эсэсовцем, нашел подходящую колоду и топор-тупицу с прямым и острым лезвием. Р-раз! И мизинца нет. Полицейский хотел продолжить, но солдат не дал: повел обратно в хату.

Марьян Казимирович понял, что, если будет молчать, останется без пальцев, а потом лишится и жизни. Он решил кое-что сказать этим дуракам-немцам, но не все. Набрел, мол, на меня один человек, дал на хранение эту механику, а что это за штука, он, Марьян, не знает и знать не хочет.

Дурак-немец с ним не согласился и сказал, что гестапо все известно, что человек этот – женщина, радистка, что сапожник был с ней у партизан и что если он сейчас не скажет, когда она придет за своей техникой, то распрощается еще с двумя пальцами.

Марьян Казимирович, зажимая рану платком, сказал, что радистка должна была прийти вчера, но не пришла, а когда теперь придет, ему неизвестно, потому что он ее расписания не знает.

Не будучи уверен, открыл ли он немцам военную тайну или нет, сапожник добавил, что все равно немцам не узнать, когда она явится, потому что в поселок она никогда не заходит, а за вещами, при необходимости, пришлет опытного человека, который им, дуракам, не по зубам.

Дурак-немец поразмыслил и пришел к выводу, что радистка выходит в эфир не из деревни, а передатчик прячет где-то в лесу. Следовательно, время выхода в эфир ограничено коротким зимним световым днем. Он также предположил, что запасной сеанс связи может быть назначен, скажем, через день или через неделю, то есть при возможном везении завтра есть перспектива взять радистку от рассвета до сумерек. Дорога здесь одна, по сугробам много не натопаешь. «Зер гут!» И немец приказал посадить Марьяна под замок.

Тем временем, пока совсем не стемнело, опечаленный Олег пошел расседлывать свою буланую. Ясно, что сегодня Мюллер его к Антонине не отпустит.

Оказалось, что у сапожника сохранилось пустое стойло. Видно, до войны он держал лошадь. Теперь из скотины осталась белая коза, что, впрочем, свидетельствовало о хороших отношениях сапожника с партизанами.

Стойло было отделено от загона козы двумя тесинами. Олег нашел запас сена, оторвал от него изрядную охапку и бросил лошади. Отыскал два ведра, принес воды из колодца, прикрыв сеном, поставил в углу сарая.

– Жди, – сказал он мрачно, – будет еще и ужин.

Слухи о недовольстве казаков Олег, сердитый на весь белый свет, и особенно на оберштурмфюрера, с готовностью подтвердил и от себя добавил, что кормежка – дрянь, оружия не выдают, вместо дров – кизяк, который не греет, а ведь леса кругом. Но больше ничего не сказал: не выдавать же товарищей.

На рассвете Мюллер отправил шуцманов на дорогу. Кое-как из белых простыней соорудили маскировочные накидки, получили обещание настраиваться на отпуск, если выследят радистку, приняли по сто грамм – и в путь. Тут рядом. Будьте уверены, герр оберштурмфюрер, как только выследим, кто-нибудь из нас придет за вами.

* * *

Когда из-за сугробов вышло красное, опухшее от сна солнце, Надя свернула с дороги в лес. Сразу стало жарко. Нужно было высоко поднимать ноги в валенках. Валенки – подарок помощника по разведке, белые, расшитые, с бисером, стоило поберечь. Стырил где-то, шельмец! – эта мысль привела ее в хорошее настроение. До поляны с высокой сосной добралась вся в испарине. Сдвинула платок на затылок, прислушалась. Очень тихо. На открытом месте снег подтаял и затвердел: идти стало легче. Может, война уже кончилась…

Передатчик был спрятан в корнях поваленного дерева. Под такими деревьями медведи роют берлогу. К счастью, медведей здесь не встречалось. Надя отряхнула кожаный мешок, достала радиостанцию и размотала антенну, стараясь закинуть ее как можно выше. Теперь следовало подождать: пусть солнце прогреет бока передатчика.

Надя несколько минут сидела зажмурясь от яркого света, тоже пригретая теплыми лучами, чувствуя, что засыпает, проваливаясь в сон и вздрагивая от крупных капель, падающих с верхушек потеющих деревьев.

Вдруг она вздрогнула по-настоящему: на поляну, весь в снежном облаке, выскочил заяц и понесся по краю, не замечая девушку. Надя вскочила, и очень вовремя, потому что на поляну с двух сторон стали выбегать люди, кто-то издалека крикнул «Нихт шиссен!», и сердце у нее упало. Но она все-таки выхватила ТТ, щелкнула предохранителем и зачем-то передернула затвор. Из затвора вылетел целый патрон, и тогда она поняла, что из этой западни ей не выбраться. Однако достало сил дважды выстрелить в радиостанцию, один раз промазать, пока ее не сбили с ног.

Полицейские мигом подняли ее и припечатали к дереву: попалась, глупая баба! Полетели оторванные пуговицы, платок съехал вниз, юбка поползла вверх, кто-то пытался снять с нее валенки. Она видела перед собой веселые и злые глаза, как видит утопающий сквозь плещущую воду мелькающее вверху солнце, веселое и злое…

Оберштурмфюрер отогнал от девушки разгоряченных шуцманов, так напугавших ее. Никакого свинства в работе он не терпел. Колени у нее подогнулись, и она присела на корточки у дерева, сжавшись в комок. Эсэсовцы стояли как статуи. Стволы их карабинов, будто случайно, были направлены в сторону шуцманов, которые, галдя, отряхивались от снега.

* * *

Вечером Олег напоил лошадь и дал на ночь еще сена. Когда оно было съедено, лошадь огляделась. Луна через маленькое оконце освещала внутренность сарая. За досками слышалось дыхание козы, и белела ее спина. «Пожалел, сена, – подумала лошадь. – И чего-го-го его жалеть-то, – вздохнула она, – не свое, чай»! Она еще раз вздохнула и фыркнула. Коза переступила в темноте.

Лошадь машинально взглянула на козу, затем взглянула во второй раз, уже лукаво. Подошла к перегородке, просунула морду сквозь доски и дотянулась до сена, от которого только что отошла коза. Коза удивленно уставилась на похитительницу. «Странно, – подумала лошадь, – у козы сено вкуснее». И еще одна порция отправилась ей в рот.

Коза пришла в себя, затопотала ножками и кинулась отстаивать свои законные права. Лошадь едва успела убрать голову: коза, приподнявшись на задних ногах, с силой ударила рогами по доскам.

Лошадь была хитрой, но совсем не отважной. Без хозяина в сложной ситуации она впадала в панику, начинала задирать голову и тихонько стенать, будто подвывая. А коза была у себя дома и такой наглости снести не могла. Она сумела пролезть под досками в денник лошади и, наставив рога, бросилась вперед. Лошадь тщетно старалась увернуться от рогов, металась по деннику, боль пугала ее, она избежала тяжелых увечий только потому, что случайно задела козу копытом. Коза перевернулась в воздухе и быстро-быстро по-собачьи юркнула за доски к себе в загон.

На рассвете Олег пришел поить лошадь и увидел, что она хромает. Утро ушло на кормление и перевязку. Оберштурмфюрер Мюллер с эсэсовцами, оставив на Олега пленного хозяина, собрался и ушел в лес. Потом из леса раздались два выстрела, гулких, будто стреляли из мортиры. Олег пожал плечами и пошел в хату.

Гестаповец вернулся довольный. Он привел девушку и сразу приступил к допросу. Но вел его аккуратно и умело. Это тебе не сапожник! Тут радиоигрой пахнет, а следовательно, повышением в звании, а может, и крестом наградят. Жаль, передатчик испорчен. Но не беда! Найдем трофейный.

Теперь планы менялись. Радистку нужно было срочно доставить в отдел гестапо генерального округа Чернигов. Путь лежал через Червоное, а значит, надо ехать в Эсмань, вслед за карательным отрядом.

Наскоро позавтракали и на двух санях выехали на дорогу. Лошадь Олега привязали к задним саням. Ковыляя, без всадника она могла кое-как бежать рысью. Мюллеру пришлось потесниться. В его роскошные, со спинкой и сиденьем, сани, которыми правил полицейский, сели два эсэсовских солдата. Остальные, включая сапожника и радистку, разместились во вторых санях. Прозвучала привычная для коней ругань, и маленький поезд ходко тронулся на юг.

Олег сидел спиной к остальным и переживал, видя, как хромает его буланая. Без лошади он чувствовал себя обезоруженным, ослабленным, рабом пространства, тогда как на лошади он был его хозяином. Была бы здорова лошадь, Мюллер мог бы его отпустить к Антонине. Олег после встречи с женой в два счета догнал бы сани на полпути к Эсмани. На лошади он мог в случае чего, пригнувшись к шее и гикнув, стрелой умчаться к партизанам. Вот скотина, нашла время хромать!

Впрочем, партизаны с казаками уже наверняка взяли Эсмань. На Олеге казацкая папаха, его сразу не убьют, и он к ним присоединится. Они освободят радистку и сапожника, и все будет хорошо!

На передних санях шуцман спросил Мюллера, можно ли здесь петь? Пока можно, – ответили ему. Полицейский прокашлялся и вдруг запел удивительно чистым, поставленным баритоном. Мюллер не ожидал подобного сюрприза: такие голоса он слышал в Венской опере, А может, ему показалось: ведь с той поры прошло столько времени.

 
Сердце будто проснулось пугливо,
Пережитого стало мне жаль;
Пусть же кони с распущенной гривой
С бубенцами умчат меня вдаль.
 

Под припев лошади пошли резвой рысью, четко попадая в такт песне. Полицейский вспоминал, как в совсем забытой жизни он возвращался домой из семинарии и в лицо летела снежная пыль, вспоминал русский ресторан в эмигрантской Праге, где он пел зимними вечерами. Ему хотелось действительно умчаться далеко-далеко от этой пакостной и недостойной среды, в которую он попал по собственной вине. Он пел, будто замаливал грехи.