Текст книги "Деды"

И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.

"Я-то еще хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду да холоду помирает", – мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.

И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчета, что делает и какие, еще более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:

– Стой!.. Остановись на минуту!

Кучер по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивленным государем, оглянулся.

Лошадь остановилась.

Черепов соскочил с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.

– Дай тебе Господи… Спаси тебя Мать Пресвятая Богородица! – зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.

– Пошел! – крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки.

Лошадь снова помчалась.

Прошла минута – Павел не обронил ни единого слова. Прошла еще минута.

– А какой на тебе чин, братец? – вдруг обернул он искоса лицо свое на Черепова.

– Рядовой, ваше императорское величество, – отвечал тот.

– Рядовой?… Ошибаешься, братец, не рядовой, а унтер-офицер.

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– То-то!

Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости.

Черепов недоумевает: "Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? – произвел в унтер-офицеры, а все-таки везет в крепость".

Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо свое:

– Какой на тебе чин, сударь?

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– Неправда, сударь, – корнет.

– Корнет, ваше величество! – подтвердил Черепов, все более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то еще все это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости.

Он испытывал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлебывается, – и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную веревку, он уже ловит ее руками, радостная надежда оживает в его душе, но он еще боится верить своему спасению: а вдруг капризный вихрь вырвет у него из рук эту веревку, вдруг новая волна опять окунет его в бездну…

Но – слава богу! – крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка[256]256
  Кронвéрк – большая наружная пристройка к крепости из двух бастионов и двух крыльев (нем.).


[Закрыть] ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:

– Господин офицер, какой ваш чин?

– Корнет, ваше императорское величество.

– Ан нет, не корнет, – поручик, сударь.

– Поручик, ваше величество.

– То-то.

Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого, на Тучков мост выезжают.

– А каков ваш чин, господин офицер? – снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.

– Поручик, ваше величество.

– Гм… Поручик… Неправда, сударь, чина своего не знаете! Штабс-ротмистр, а не поручик!

– Так точно, ваше императорское величество.

– Что такое: "так точно"?!

И в этом последнем вопросе в голосе государя вдруг проявилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.

– Что – "так точно", сударь? – я вас спрашиваю! – еще строже повысил свой тон император. – Что чина своего не знаете, это, что ли, "так точно"?

– Никак нет, ваше величество, я говорю: так точно, что я штабс-ротмистр.

– Ага, то-то, сударь!

"Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!" – мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой Маркизовой лужи. Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить ее шагом и повернулся к Черепову.

– Господин офицер, скажите мне чин ваш?

– Штабс-ротмистр, ваше императорское величество.

– Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!

– Ротмистр, ваше императорское величество! – бойко подхватил Черепов.

– То-то же, сударь, знайте! – кивнул ему государь с милостивой улыбкой. – Ну, скажите же мне, господин ротмистр, – продолжал он, – как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?

Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашел с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на ее счастье, на бубновую даму, свой последний заветный червонец и как в это самое время явился графский вестовой с запиской.

– Кто играл с вами? – нахмурясь, спросил император.

Черепов в крайнем смущении потупил глаза, не решаясь выдать товарищей.

– Государь! Покарайте меня, я один виноват во всем! – произнес он с глубоким, искренно-сердечным чувством.

– Впрочем, я не любопытствую знать их, – сказал император, подумав. – Я ненавижу ложь и презираю лжецов, но в сем случае вполне понимаю побуждение, которое удерживает вас назвать ваших товарищей. Я вас прощаю. Но как могли вы все-таки забыть ваше оружие, тем паче если получили письменный ордер от вашего начальника и должны были спешить непосредственно к нему?

– Государь! – еще тише и смущеннее заговорил Черепов. – Я получил не ордер, а простую записку, и не от начальника, а…

– А от кого, сударь?

Черепов потупился и молчал.

– Уж не от той ли особы? – улыбнулся император.

– Вы угадали, ваше величество! – скромно поклонился Черепов. – И потому-то, – продолжал он, – как только увидел я строки, начертанные ее рукой, то и света невзвидел от радости и восторга, ибо это еще суть первые строки, первый знак внимания, полученный мною от нее… И я кинулся как ошалелый бежать на ее призыв, забыл оружие, забыл и все на свете, а уж это, вероятно, товарищи догадались передать мою шпагу вестовому, как вдруг встреча – с вашим величеством…

– Да, встреча с моим величеством, – перебил государь, начиная снова хмуриться. – Все это прекрасно! Но я желал бы знать, сударь, на каком это основании, и по какому праву, и по чьему, наконец, повелению солдаты моей гвардии летают любовными постильонами[257]257
  Постильóн – почтальон (ит.).


[Закрыть] и передают амурные цидулки[258]258
  Цидýлка – записка.


[Закрыть]?

– Клянусь, государь! – с жаром воскликнул Черепов, подняв свою голову и прямо, искренно взглянув в глаза Павла. – Клянусь честью, это не амурная цидулка, это просто записка самого ординарного содержания.

– Охотно верю вашей искренности, сударь, но все-таки желаю знать, кто это дерзнул распоряжаться ради партикулярных посылок ординарцами графа Харитонова-Трофимьева?

Что было отвечать на этот вопрос и как назвать заветное, дорогое имя? Как выдать ту тайну своего сердца, в которой он даже и ей самой, этой "любимой особе", не осмелился еще признаться доселе?… Черепов снова смутился и снова потупился.

– Я жду ответа, сударь! – настойчиво и строго заметил государь.

Положение было ужасное. Неискренность, ложь или дальнейшее молчание могли быть пагубны для Черепова при этой вспыльчивости Павла, при этих резких и быстрых переходах его от гнева к милости и от милости вновь к жесточайшему гневу. Назвать имя графини Елизаветы Ильиничны – не значило ли бы скомпрометировать[259]259
  Компромети́ровать – поставить в трудное, неловкое положение перед кем-либо; опозорить (фр.).


[Закрыть] ее, оставив в уме государя, быть может, подозрение насчет содержания письма, хотя бы и самого ординарного, как уверял он за минуту пред сим? И наконец, уже самый факт, что она, молодая, благовоспитанная девушка, вдруг ведет какую-то корреспонденцию с молодым адъютантом своего отца, – не кинет ли этот факт на нее в глазах государя хотя бы самую легкую тень и упрек в легкомыслии?… Что тут осталось делать! А между тем это грозное «я жду ответа, сударь», прозвучавшее из уст Павла непреклонным приказанием, светилось и в его взоре, пытливо и пристально обращенном на лицо молодого офицера.

Медлить далее было уже невозможно. Вместо всякого ответа Черепов достал из кармана записку Лизы и подал ее государю.

Павел Петрович пробежал ее глазами, и лицо его снова прояснилось, и на губах заиграла та благосклонная, приветливая улыбка, которою подчас он так умел очаровывать сердца и души.

– Так вот кто твоя зазнобушка! – сказал он, возвращая Черепову записку. – Ну, брат, извини, что узнал тайну твоего сердца. Впрочем, можете, сударь, быть спокойны: я ее никому не выдам.

Черепов почтительно склонил голову.

– И что же, – продолжал император после некоторого молчания, – молодая графиня отвечает вам взаимностью?

– Не знаю, государь… – со вздохом ответил Черепов. – Я никогда еще на сей предмет не дерзал объясниться с нею, хотя люблю ее горячо и много.

– И на ее-то счастье ставили на карту свой заветный червонец? Ха-ха! – весело засмеялся император.

– Хотел было, ваше величество, – подхватил Черепов, – да не успел: не удалось! Но я твердо верю, что она выручила бы! Непременно!

– Гм… И лучше, что не удалось, молодой человек, поверьте!.. А какую же монету изволили вы, сударь, отдать нищему? – как бы домекнувшись о чем-то через мгновение и быстро переменив свой милостивый тон на несколько подозрительный, недоверчиво спросил Павел.

– Да все ту же, ваше величество! – усмехнулся Черепов.

– То есть червонец ваш?

– Так точно.

– Гм… Ну, вот видите ли, она и выручила! – снова самым веселым тоном и даже радостно воскликнул император. – Все-таки выручила! Там, где и не ждали! Ха-ха!.. Это прекрасный поступок, господин майор! – с некоторым увлечением продолжал он после короткого раздумья. – Прекрасный поступок!.. У вас, господин майор, я усматриваю доброе и честное сердце… Я люблю это! Но мне нравится также и то, что вы чувствуете влечение к особе достойной! Я знаю ее – прекрасная девица, и вполне одобряю выбор вашего сердца. Думаете делать предложение?

– Не смею, ваше величество.

– Почему так?

– Да как сказать!.. Во-первых, неуверенность в ней, отвечает ли она моим чувствам…

– Мм… да, это до некоторой степени основательно. А во-вторых?

– А во-вторых, мое служебное, пока еще маленькое и скромное, положение…

– Н-ну, не совсем-то уж маленькое! – воскликнул, перебив его, император. – Ведь вы, сударь, насколько мне известно, кажись… э-э… тово… подполковник?… Не так ли?

– Точно так, ваше императорское величество!

– Ну, вот видите ли! Штаб-офицерский ранг! Это дело не маленькое и значуще облегчает, сударь, ваши шансы, если там у нас нет еще какого-нибудь неприятного «в-третьих».

– Увы! Есть и «в-третьих», ваше величество! – пожал плечами Черепов.

– Будто так?! Хм!.. Что же такое?

– Да разность положения. Я хотя и негнусного дворянского рода – старинной отрасли потомок, но… состояньишко невелико: всего-навсего триста душ в двух именьишках, а она – дочь богача и вельможи… Такая ли ей партия пристойна!

– Об этом не думайте, сударь! – подумав, решительно сказал император. – Все это ваше «в-третьих», как есть, ничего не значащее. Она единственная дочь, и к тому же у нее и без вашего довольно. Старайтесь только, чтобы «во-первых» было удачно, то есть удостоверьтесь в ее чувствах к вам, а об остальном не заботьтесь.

В это время санки подъезжали к чекушинской гауптвахте. До платформы оставалось шагов сорок, не более.

– Караул – вон! – крикнул часовой у фронта[260]260
  Фронт – здесь: передняя сторона гауптвахты, занятая войсковой единицей (нем.).


[Закрыть], узнав императора.

И на его призыв из караулки выбежало человек десять измайловцев, которые спешно построились впереди сошек[261]261
  Сóшка – подставка под ружье для прицела с упора.


[Закрыть].

– Слушай, на пле-чо! Слушай, на краул! – скомандовал своему взводу старший унтер-офицер и, став на свое место, принялся салютовать алебардой[262]262
  Алебáрда – пешее оружие: топор и копье на длинном древке (нем.).


[Закрыть]. Но этот салют «по-новому» выходил у него и неловко, и смешно.

Государь приказал кучеру остановить лошадь.

– Что за негодница стоит это за старшего?! – крикнул он, мгновенно приходя в сильное негодование. – Дела своего не смыслит! Да, никак, пьян еще!

И действительно, наружность унтер-офицера отличалась далеко не воинственным видом. Брюзгливое лицо с плаксивым выражением глядело совсем по-бабьи, а несуразная одутловатая фигура на тоненьких ножках являла в себе нечто весьма комическое в этом военном костюме, и особенно с этой алебардой, которая была ей не по росту и, видимо, затрудняла собой неловкого воина.

– Несносный вид!.. Подите и прогоните его с платформы! – приказал государь Черепову.

Тот соскочил с запяток и побежал на гауптвахту. Но каково же было его удивление, когда, подбежав ко фронту, узнал он в несуразном унтер-офицере Прошку Поплюева.

"Вы какими судьбами?!" – чуть было не воскликнул Черепов, но воздержался, зная или скорее даже чувствуя, что на него наверное пристально смотрят теперь сзади два гневных глаза.

– Его величество изволил приказать унтер-офицеру убраться прочь с платформы, – сообщил он Прохору самым официальным тоном.

– Как?… С платформы? От фронта?… Меня?! Не можно тому быть, ваше благородие; я здесь начальство и стою на своем законном посту, – столь же официально возразил ему Поплюев.

– Его величество, говорю, самолично приказать изволил – прочь с платформы!

– А я говорю, что быть тому никак нельзя, и его величество приказать сего не может! Отстранитесь, ваше благородие, не мешайте мне делать салютацию и не стойте перед фронтом – сие порядок нарушает!

Черепов, пожав плечами, побежал обратно к санкам. В коротких словах он передал государю ответ Поплюева.

Павел Петрович, очевидно пораженный такой неслыханной дерзостью, два или три мгновения не произносил ни слова и, только глядя на Черепова, тяжело пыхтел и отдувался.

Это было у него обычным признаком сильнейшего гнева.

– Подите и сделайте то, что вам повелено. Арестуйте его сейчас же! – отчетливо отделяя слова, но не повышая голоса, сказал император.

Черепов снова побежал на платформу и сообщил приказание.

– Не верю, ваше благородие! – твердо возразил Поплюев. – И быть никогда не может такого приказания! Разве вы не знаете, что, прежде чем арестовать меня, вы должны сменить меня со вверенного мне поста? Извольте сменять, а тогда уже арестуйте.

Черепов опять побежал к саням и передал ответ унтер-офицера.

Это озадачило государя, но ненадолго. Подумав, он улыбнулся с довольным видом.

– А ведь прав! – заметил император. – И даром что пьяный, а лучше нас, тверёзых, знает свое дело! Молодец, унтер-офицер! – крикнул он Поплюеву. – Спасибо за знание порядка службы!

– Рад стараться вашему императорскому величеству! – закричал со своего места Прохор.

Государь приказал поворотить лошадь и шибко поехал прочь от гауптвахты; Черепов едва успел вскочить на запятки.

Довольно долго ехали молча, и все это время Павел, казалось, погружен был в какое-то раздумье.

– Жаль! – как бы про себя подумал он наконец вслух. – Очень жаль, что пьян… А кабы не это, быть бы офицером…

– Да он не пьян, ваше величество, – решился заметить Черепов, домекнувшись, что дело идет, вероятно, о Прохоре.

– Ты говоришь, не пьян? – повернув вполоборота голову, нахмурился император.

– Точно так, ваше величество. Это уж он сроду так: мать-натура одарила его толиким невзрачием, и потому он сдает на пьяного, а он трезвый и дело свое в самой точности понимает.

– А вам, сударь, отколь он известен?

– Соседи по имению, ваше величество.

– Дворянин?

– Так точно, ваше величество, дворянин Прохор Поплюев.

– Поплюев?… Тьфу! какая фамилия!..

– Фамилия точно что пасквильная, но человек хороший, и столь великую приверженность питает к воинскому делу, что даже у себя в имении учредил из дворовых людей мушкетеров с карабинерами, обмундировал их и очень деятельно обучал артикулу и гарнизонной службе.

– О?! Стало быть, любит?

– Отменно любит, ваше величество.

– И точно человек хороший?

– Беззлобный, ваше величество; чудак он немножко, но щедр и хлебосолен.

– А каков с крестьянами? Это главное.

– Да вот графу Харитонову хорошо известен он по ближайшему соседству; так граф однажды, как-то при случае, сказывал мне в разговоре, что с крестьянами он ничего себе, жалеет, и живут они у него в достатке и не печалуются на тягости.

– Ну, вот это мне очень приятно слышать! – с видимым удовольствием заметил император. – А вам, сударь, спасибо за то, что не оставили в заблуждении моих на его счет мыслей. Благодарю вас!

В это время санки подкатили к Салтыковскому подъезду Зимнего дворца.

Черепов быстро соскочил с запяток и, вытянувшись во фронт у самых дверей, приложил по форме левую руку к полю своей треугольной шляпы.

– А вы, кажись, порядком-таки продрогли, сударь, – заметил государь, выходя из саней и мимолетно взглянув в посинелое с холоду лицо офицера.

– Отнюдь нет, ваше величество! – поспешил бодро ответить Черепов. – Погода прекрасная, и я с удовольствием готов бы еще…

– Ага! Понравилось, сударь! – засмеявшись, перебил его император. – Видно, хочется быть полковником? Ну нет, брат, больше не надуешь! Пока довольно с вас и этого. Прощайте, сударь.

И государь скрылся за дверью подъезда.

Черепов вскочил в сани первого попавшегося извозчика и, посулив ему рубль на водку, велел гнать как можно скорее на Садовую улицу, к графу Харитонову-Трофимьеву.

Там о нем сильно беспокоились. Графиня Лиза в присутствии отца весело вертелась перед трюмо, осматривая на себе новую парадную робу из черного бархата, когда Аникеич, войдя с таинственным и испуганным видом, тихо доложил графу, что сейчас-де прибежал вестовой и сказывает, будто с нашим адъютантом, с Василий Иванычем, несчастье.

– Что такое? – встревожился Харитонов.

– Императору на улице попался, и сейчас его, значит, в солдаты и в крепость…

– Что ты врешь, старый дурак! О ком говоришь-то?! – недоверчиво и с досадой вскричал граф.

– Сами извольте допросить вестового, – пожал старик плечами. – Коли я вру, стало, и он врет.

Призвали вестового.

Тот, ошеломленный еще всем, что случилось с ним за несколько минут на набережной Мойки, рассказывал, насколько мог и умел, все обстоятельства внезапной встречи с государем.

– Последнее слово их было "в крепость!" – с тем и поехали, – заключил свой отчет гвардеец.

Графу не верилось. Все это казалось так несбыточно, так странно…

– И ты не бредишь? – спросил он, колеблясь между сомнением и верой…

– Извольте взглянуть: на мне офицерская шпага, – как на доказательство, указал вестовой на свое оружие. – Это шпага вашего сиятельства господина адъютанта.

Дальнейшие сомнения были бы напрасны. Граф тотчас же отпустил вестового, которому по приказанию государя должно было немедленно бежать и сообщить обо всем полковому начальству.

– Бедный Черепов!.. Несчастный молодой человек! – в глубоком огорчении и в сильной тревоге повторял он, ходя по комнате и долго не замечая присутствия в ней своей дочери.

Но наконец, случайно вскинув глаза в ее сторону, граф увидел Лизу и остановился с невольным выражением вопроса и удивления.

Графиня Елизавета, вся бледная и скорбная, стояла безмолвно и неподвижно, как будто на нее столбняк нашел.

– Что с тобой?! Лиза!.. Лизонька! – с беспокойством подошел к ней граф. – Да откликнись же!.. Что ты!

– Это я виновата… моя записка… Это я погубила его, – с трудом и почти шепотом проговорила девушка.

– Ну полно, дружок! – начал было граф. – Могла ль столь пустая записка…

– Нет, нет, это моя вина… моя, – настойчиво и быстро перебила Лиза и вдруг порывисто схватила отца за руку.

– Папушка! Голубчик!.. Если любишь меня, спаси его! – с воплем и мольбою вырвалось из ее груди.

– Ах, милая, я рад бы сам, да нет путей сего исполнить! – с глубоким вздохом пожал граф плечами.

– Как – нет путей?! Как – нет?! Твой путь прямой: ступай к государю и проси его, поезжай сейчас же!.. Он тебя любит, он для тебя сделает это… Проси, моли его, – ну что ему стоит!.. Ведь не преступник же Василий Иванович!

– Преступник устава воинской формы.

– Ах, бог мой!.. И что такое вся эта ваша воинская форма?! Ну и за что?… За что же?…

– Дитя мое, оставь, ты сего не понимаешь, – ласково и кротко успокаивал граф свою дочку. – Когда-нибудь, как император будет в особливо добром духе, я приступлю к нему, но ныне, когда он гневен – о, ты не знаешь, что такое гнев его! – ныне это решительно невозможно.

– Невозможно?… Ты говоришь "невозможно"?… Ну, так я сама пойду к нему! – порывисто и решительно вспрянула девушка. – Сама буду просить, кинусь в ноги, стану молить его, плакать… Я не допущу, чтобы человек погибал по моей вине… Я, я одна тут виновата! И он поймет же это, он тронется мною! А коли нет, то я скажу ему, что он тиран и деспот! Пусть и меня тогда заточат, для того что все ж таки я тут более всех виновата!

И с рыданием, наконец-то прорвавшимся наружу, вся заливаясь слезами, девушка упала на руки отца.

Долго ухаживал около нее граф и долго не мог ее успокоить. Он инстинктивно понял, что не одно лишь простое участие к знакомому человеку сказалось теперь в сердце девушки столь сильным и решительным порывом, что тут, кажись, кроется нечто иное, более глубокое…

Поэтому не хотелось ему делать кого-либо из домашних людей свидетелями ее слез и волнения, из чего потом могли бы, пожалуй, пойти разные преждевременные толки, предположения и заключения. Он сам, как мог и умел, успокаивал и утешал свою Лизу, как вдруг растворилась дверь, и послышались чьи-то быстрые мужские шаги…

Граф обернулся и даже вскрикнул от нечаянного изумления.

Весь сияя радостью и восторгом, к ним шел Черепов.

– Возможно ли?! – вскричал Харитонов, простирая к нему объятия и ясно слыша, как позади раздалось вдруг радостное восклицание дочери.

– Поздравляйте!.. Поздравляйте меня! – задыхаясь от сильного волнения и быстрого взбега на лестницу, говорил Черепов.

– Спасен!.. Слава тебе, Господи! – крестясь, промолвили в одно время и граф, и Лиза.

– Мало того что спасен! С монаршею милостью поздравляйте! – восторженно говорил гвардеец. – С необычайною милостью! Я произведен в подполковники!

– Ну, полно, друг! – замахал на него рукой Харитонов. – С ума ты, что ли, спятил от радости!

– Ей-ей же, в подполковники! – побожился Черепов. – И даже так, что сам себе не верю, наяву ли то или во сне мне снится.

– Но как же это? Какими промыслами?

– Да так, что в течение единого часа разжалован в рядовые и из рядовых последовательным порядком произведен чрез все чины до подполковника включительно!

– Не верю!.. Воля твоя, не верю! Садись и рассказывай, если ты, сударь, и впрямь с ума не спятил.

И Черепов рассказал все, за исключением лишь той части своего разговора с государем, предметом которой была графиня Елизавета и его чувство к ней. Невольное смущение перед любимой девушкой и известного рода деликатность воздержали его от повествования об этой части.

Лиза слушала в нетерпеливом волнении и все время не сводила с него глаз, и чем далее шел его рассказ, тем все более и более выражение изумления и радостного восторга разливалось по ее красивому лицу.

– Господи! Спаси его, этого рыцарского, великодушного государя! Награди его за это! – воскликнула она в восхищении, когда Черепов закончил.

– Да, сударь, а все заветный червонец помог, из коего вы в черный день сделали столь достойное употребление! – весело заключил граф Харитонов-Трофимьев.