Текст книги "Деды"

XXVII. Царственный сват

27 сентября совершенно уже босая армия пришла в город Кур, где кончились ее невзгоды и опасности. Высокий снеговой хребет стоял между нею и неприятелем, фланги прикрывались австрийскими отрядами, а в самом Куре найдены были изобильные запасы продовольствия, дров и боевого снаряжения. Здесь был истинно светлый праздник: на улицах все генералы, офицеры и солдаты братски обнимались и целовались, поздравляя друг друга с жизнью и спасением. Мгновенно оживился весь русский стан. В котлах варилась похлебка с говядиной, солдаты резали свежий хлеб, курили трубочки-носогрейки, давно уже не дымившие табачком, фельдфебели распоряжались около бочонков с водкой и делили ее по «братским крышкам»… Утомление и горе были забыты. Люди принялись чинить обувь, справлять амуницию и уже шутили над только что минувшими страданиями. К вечеру по всему бивуаку гудели бубны, звенели медные тарелки, и ротные песенники в кругах распевали веселые песни.

Суворов приказал позвать к себе Черепова. Когда последний вошел к фельдмаршалу, он застал там двух-трех высших генералов и начальника походной канцелярии, Е. Б. Фукса, который сидел за письменным столом и приготовлялся что-то писать.

– Ну, пиши же реляцию, – говорил ему Суворов, – всё пиши, достойное примечания… всё!

– Для сего кисть моя не имеет красок, – пожал тот плечами. – Да и на что тут реляция! Для потомства довольно и сего: «Русские перешли Альпы – и Россия имеет Аннибала!»

– Го-го!.. Помилуй бог! – захлопал в ладоши Суворов и принялся скакать по комнате. – А! Вот и он! – вскричал вдруг старик, увидав Черепова. – Очень рад, что пришел!.. Хорошо!.. Отлично!.. В сей час получишь поручение!

– Что прикажете, ваша светлость? – почтительно спросил Черепов.

– А вот-вот, сейчас… Пиши же, Егор, пиши, голубчик, скорее!.. Время не ждет!

Но литературное перо Фукса уже и без того быстро бегало по листу бумаги.

– Вот тебе ордер к кригсцальмейстеру[415]415
  Кригсцальмéйстер – военный казначей (нем.).


[Закрыть], – продолжал Суворов, подавая Черепову клочок бумаги, на котором тут же написал за своей подписью несколько слов. – Беги ты с ним к казначею, получай прогоны, изготовься и через час будь здесь. Егор, реляция будет готова?

– Поспеет, – утвердительно кивнул Фукс, не подымая глаз от своей бумаги.

– О, помилуй бог!.. У тебя живо!.. Все живо! Ну, хорошо!.. Итак, голубчик, – опять повернулся старик к Черепову, – лети, мчись… птицей в Петербург… к государю… с реляцией… А будет спрашивать, расскажи ему сам все, что видел… что перенесла армия… все… все, без утайки!.. Ступай же за прогонами!

Черепов поклонился и вышел.

Через час у крыльца главной квартиры стояла уже немецкая почтовая бричка[416]416
  Бри́чка – легкая повозка.


[Закрыть], и краснощекий швейцарский почтальон с бичом в руке и медным рожком за спиной молодцевато красовался на козлах. Черепов в четверть часа успел купить себе новые сапоги и дорожный, подбитый ватою плащ да кожаную подушку; набил кисет табаком, уложил в кожаную сакву[417]417
  Сáква – искаж. саквояж – вид дорожной сумки с запором (фр.).


[Закрыть] две перемены белья, бутылку рому, две-три булки с куском копченой ветчины и, совершенно готовый в путь, явился в назначенный срок к фельдмаршалу.

– Ну вот, и ты готов, и реляция готова! – весело воскликнул Суворов. – Поезжай же с Богом!.. Вот тебе сумка курьерская, вот открытый лист… Вот пакет… Государю!.. В собственные руки!.. Ну всё, кажись?…

– Всё, ваша светлость, – подтвердил начальник канцелярии.

– Ах да!.. Поди-ка сюда на минутку! – как бы домекнувшись о чем-то, кивнул Суворов Черепову и повел его за собой в другую комнату, где они очутились наедине.

– Есть ли у тебя деньги? – тихо спросил старик, затворив за собой дверь.

– Как же, ваша светлость! Прогоны мне в тот час же выданы.

– Прогоны!.. Помилуй бог!.. Я не о том… Прогоны! Помимо прогонов есть ли?

– Найдется еще малая толика.

– Да вдосталь ли?

– Хватит, ваша светлость! – беззаботно махнул рукой Черепов.

– То-то!.. Хватит!.. Ты не церемонься: коли нужно, возьми у меня… Я никому не скажу… Потом сочтемся.

– Ей-ей, хватит, ваша светлость!.. Недосуг только расстегиваться, а то я показал бы.

– Ну, коли так, то не теряй времени!.. Помилуй и сохрани тебя Боже!.. Поезжай, поезжай, голубчик!.. Господь с тобой!

И, трижды перекрестив Черепова, старик поцеловал его и выпроводил за дверь, положив на плечо ему руку.

Черепов, благословясь, вскочил в бричку, почтарь хлопнул бичом – и быстрая пара бойкой рысью тронулась по улице, кипевшей горожанами и нашим солдатством.

Не отъехали и трех верст от города, как Черепов, истомленный несколькими бессонными ночами, закутавшись в плащ да прикорнув плечом и головою к своей кожаной подушке, спал мертвым сном под однообразный стук колес подпрыгивающей брички.

После выхода Суворова из Альп вся Швейцария снова очутилась в полной власти французов. Дела нерешительных австрийцев на Рейне и в Италии были ничтожны. И вот те самые люди, которые всячески старались исторгнуть победу из рук Суворова, стали теперь уговаривать его начинать снова вместе с ними военные действия. Эрцгерцог Карл предложил было ему сначала охранять Граубинден, пока не получатся новые повеления от венского гофкригсрата. Суворов пришел в негодование. «Воинов, увенчанных победами и завоеваниями, дерзают назначать сторожами австрийских границ!» – писал он Ростопчину и немедленно решил перейти в Фельдкирх, назначив Корсакову пункт соединения с собою в Линдау. Здесь произведен был размен пленных между русскими и французами, после чего соединившиеся остатки двух русских армий расположились между реками Иллером и Лехом.

Меж тем эрцгерцог Карл, все еще не теряя надежды снова привлечь Суворова к военным действиям, предложил ему личное свидание. Суворов отказался, сказав, что эрцгерцог может сообщить ему на письме, что почтет нужным. Тот опять прислал доверенное лицо, графа Колоредо, с требованием свидания. Недовольный повелительным тоном письма, старик сухо отвечал посланцу:

– Эрцгерцог Карл, если он не при дворе, а в лагере, – такой же генерал, как и Суворов, кроме того, что Суворов гораздо старше его своей опытностью. И притом передайте его высочеству, что я не знаю обороны: умею только атаковать и двинусь вперед, когда сам признаю удобным, и тогда уж не остановлюсь в Швейцарии, а пойду прямо во Франш-Конте. Скажите, что в Вене во дворце я буду у ног его высочества, а здесь, на войне, я, по меньшей мере, равен с ним и ни от кого не приму уроков.

"Чего хочет от меня эрцгерцог? – писал он тогда же П. А. Толстому. – Он думает обволшебить меня своим демосфенством… А у меня на бештимтзаген[418]418
  Требование, домогательство (от нем. bestimmt sagen).


[Закрыть] ответ готов. Он дозволил исторгнуть у себя победу. Мне 70 лет, а я еще не испытал такого стыда. Да возблистает слава его! Пусть идет и освободит Швейцарию – тогда я готов".

Эрцгерцог оскорбился и в длинном письме принялся доказывать, что никак не он, а Корсаков и сам же Суворов виноваты в потерях. "Все тактики согласны с этим", – прибавил он в заключение.

И не пощадил же его старик за эту выходку в своем прямом ответе.

"Царства защищаются, – писал он, – завоеваниями бескорыстными, любовью народов, правотою поступков, а не потерею Нидерландов и гибелью двух армий в Италии. Это говорит Вам солдат, который прослужил шестьдесят лет, водил к победам войска Иосифа II и победою утвердил за Австрией Галицию, – солдат, не знающий ни демосфеновской болтовни, ни академиков бессмысленных, ни совета карфагенского[419]419
  Совет карфагéнский. – Во главе рабовладельческого государства Карфаген в Северной Арфике (VIII–II вв. до н. э.) стояли Совет тридцати и Совет старейшин.


[Закрыть]. Я не ведаю ребяческих соперничеств, демонстраций, контрмаршей. Мои правила: глазомер, быстрота, натиск".

Но так как эрцгерцог настаивал и требовал от русских помощи, то Суворов созвал в Линдау новый военный совет из своих сподвижников, и этот совет решил единогласно, что, "кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды, чего ради наступательную операцию не производить".

Император Павел был немедленно же извещен фельдмаршалом об этом решении.

Взмыленная тройка подкатила к одному из дворцовых подъездов.

– Курьер! Курьер из армии! – тотчас же разнеслось по всем коридорам, этажам и апартаментам – и курьер немедленно же был введен в кабинет государя.

– Злые или добрые вести? – быстро спросил император.

– Вести геройские, – почтительно и твердо ответил посланец, подавая запечатанный пакет.

Государь нетерпеливо сломал печать и жадно погрузился в чтение реляции.

– Слава богу!.. Честь оружия спасена и армия тоже! – воскликнул он, осеняя себя крестным знамением, и снова перечитал реляцию.

– Ты находился все время там? При фельдмаршале? – спросил он.

– Все время, ваше величество, и был очевидным свидетелем неимоверных трудов и подвигов армии.

Государь с несколько большим вниманием окинул взглядом всю фигуру курьера.

– Господин полковник Черепов! – воскликнул он с улыбкой. – Ну что ж, удалось ли вам в бою схватить за тупей фортуну?

– Моя фортуна в руках вашего величества, – ответил, склонив голову, Черепов.

– Недурно сказано! – усмехнулся император. – Итак, ты видел всё?… Сам был свидетелем? Расскажи!.. А впрочем, нет! – перебил он самого себя. – Пойдем сперва к императрице, порадуем ее доброй вестью, и там заодно ты расскажешь.

И он повел Черепова на половину государыни.

– А что ваше сердце, господин полковник? – нежданно спросил вдруг император. – Все так же ли продолжает хранить чувствительность к известной особе?

– Да, государь, и поднесь[420]420
  Поднéсь – по сей день, поныне.


[Закрыть] люблю ее! – открыто сказал Черепов.

– И что ж, намерены делать предложение?

– Желал бы с охотой всего сердца, но…

– Все еще не осмеливаетесь?

– Да, ваше величество!

– Где чересчур уж смел, а тут робок некстати, – заметил с улыбкой император. – Ну хочешь, я буду твоим сватом? Для меня, надеюсь, отказа не будет.

И с этими словами они вошли в кабинет императрицы.

Государыня у окна занималась акварельного живописью. Княгиня Ливен, бывшая в тот день дежурной статс-дамой, сидя за креслом ее величества, держала на коленях какую-то вязальную работу, а дежурная фрейлина читала вслух государыне вновь вышедшую повесть Карамзина. При входе императора обе последние дамы почтительно поднялись с места. В эту минуту, быстрым взглядом окинув всю женскую группу, Черепов чуть не вскрикнул от восторга: в дежурной фрейлине узнал он графиню Елизавету, которая, тоже подняв глаза на вошедших, вдруг вся вспыхнула от неожиданной радости.

– Я знал, зачем вел вас сюда! – как бы вскользь заметил ему государь с самой милостивой улыбкой и прямо направился к императрице. – Добрые вести!.. Славные вести!.. Старик наш неразлучен с геройством! – сказал император и сам стал громко читать реляцию Суворова.

Вслед за тем он заставил Черепова рассказать о всех виденных им подробностях альпийских битв и переходов. Безыскусственный, но правдивый и оживленный рассказ в устах очевидца был увлекательно-ярок и вместе с тем прост и невольно хватал за душу. Государь сжимал губы и нервно мял в пальцах сложенную бумагу, когда передавались ему все мрачные подробности предательских козней наших добрых союзников; императрица невольно стерла слезу, слушая о том, что перенесено было русской армией на ледяных вершинах и в глубине темных пропастей этого "царства ужасов"; но лица царственной четы засветились удовольствием и радостью, когда рассказ дошел до спасения армии, до эпизодов ее перехода в Кур, до выражения того чýдного, геройского духа, которым оживлено было все войско в самые ужасные дни. Переданы были также и многие подробности о великом князе Константине, о его самоотвержении в Клентальской битве, о его боевых трудах, лишениях и живом участии к солдатам, с которыми делился он всем, чем только мог и что имел при себе. Этот последний рассказ вполне возвратил государю его светлое, довольное настроение духа.

– Благодарю!.. Спасибо! – сказал он приветливо Черепову и вслед за тем вдруг обратился к графине Елизавете. – Не правда ли, что не много красавиц отказались бы от чести быть женами подобных героев?

– Если только герои захотят обратить на них внимание, государь, – скромно заметила девушка.

– О, в этом я совершенно уверен! И потому… – Он весело окинул взглядом Черепова и Лизу. – И потому, сударыня, я позволяю себе просить вашей руки для генерал-майора Черепова. Надеюсь, ни вы, ни ваш батюшка не откажете нам в этой чести?

Радостно-смущенная Лиза сделала глубокий поклон государю и, вся зардевшись, безмолвно подала жениху свою руку.

XXVIII. Лучи бессмертия и славы

Следствием своекорыстной политики Венского двора и всех коварств Тугута был разрыв нашего союза с Австрией.

«Вашему Величеству, – писал государь Павел Петрович императору Францу II, – уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, которой, по всем соображениям, следовало там оставаться до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя из сего, что Мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого Я полагался более, чем на всех других; видя, что политика его совершенно противоположна Моим видам и что спасение Европы принесено в жертву желанию расширить Вашу монархию; имея притом многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением Вашего министерства (которого побуждения не хочу и знать в уважение высокого сана Вашего Императорского Величества), Я с тою прямотою, с которой поспешил к Вам на помощь и содействовал успехам Ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах и займусь выгодами собственными своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством, дабы не действовать во вред благому делу…»

Это письмо было передано императору Францу II чрез русского посла Колычева, заменившего графа Разумовского. Прочитав его, Франц до того смутился, что не умел даже скрыть свои ощущения перед нашим послом, который после аудиенции у императора австрийского имел свидание с бароном Тугутом. Когда Колычев объявил ему, что русским войскам предписано возвратиться в Россию, Тугут сначала не хотел даже этому верить. Черты лица его, всегда холодные и неподвижные, тоже не могли скрыть живого смущения; но потом, придя несколько в себя, австрийский министр начал вдруг выхвалять доблести русских войск, заслуги полководца их и старался выведать у Колычева, не может ли Суворов хотя повременить на некоторое время выступлением из Германии, в той надежде, что гнев императора Павла, быть может, еще смягчится и повеления его будут отменены. После первого испуга Тугут старался успокоить себя той мыслью, что император Павел в действительности не решится привести в исполнение свою угрозу. Однако же надежды Венского двора, давно уже, впрочем, затеявшего втайне отдельные переговоры с французской Директорией, в скором времени окончательно обрушились.

Копия с письма к австрийскому императору была препровождена государем к Суворову при особом рескрипте, где, между прочим, значилось: "Вы должны были спасать царей; теперь спасите российских воинов и честь Вашего государя", а в следующем за тем рескрипте государь писал, что более "не намерен жертвовать своими войсками для корыстолюбивых и бесстыдных видов двора Венского". Суворов, конечно, не претендовал на разрыв с австрийцами, коварство которых чуть не выморило всю его армию и было главнейшей причиной поражения Корсакова. Император Павел очень хорошо понимал последнее и хотя отставил Корсакова от службы, но, получив донесение о выходе русских из Швейцарии, писал Суворову 29 октября:

«Весьма рад, что от Вашего из Швейцарии выступления узнает эрцгерцог Карл на практике, каково быть оставлену не вовремя и на побиение; но немцы люди годные: всё могут снесть, перенесть и унесть».

«Действуя на пользу общего дела престолов, Я не должен, однако, терять из виду безопасность и благоденствие Моей империи, в чем отдам отчет пред Богом и пред всеми подданными Моими», – писал государь принцу Конде, извещая об отозвании своих войск в Россию.

Распорядясь о немедленном выступлении русской армии из Баварии и о движении ее «умеренными маршами» к пределам своего Отечества, государь формально приказал платить за все на пути чрез австрийские владения, а деньги на путевые расходы просить взаимообразно у курфюрста баварского Максимилиана. «Теперь главный предмет Мой, – извещал он Суворова, – есть возвращение Ваше в Россию и охранение ее границ».

Действующую армию предназначалось расположить под непосредственным начальством Суворова, на западной окраине империи, а ему самому повелевалось "иметь пребывание, яко в средоточии маетностей[421]421
  Мáетность – поместье, имение (пол.).


[Закрыть] его, – в местечке Кобрине[422]422
  Кóбрин – теперь город в Брестской области Республики Беларусь.


[Закрыть]".

Известясь об этой высочайшей воле, Суворов сказал:

– Я бил французов, но не добил. Париж – мой пункт. Беда Европе! – И послал племянника своего, князя Горчакова, занимать у курфюрста баварского миллион гульденов[423]423
  Гýльден – в XVII–XIX вв. серебряная монета и денежная единица Германии, Австро-Венгрии и некоторых других европейских стран (гол.).


[Закрыть].

Швейцарский поход по справедливости считается не только у нас, но и в Европе венцом воинской славы Суворова. Граф Ростопчин в письме к нему в следующих выражениях высказывал свое мнение об этом походе: "Ваше последнее чудесное дело удостаивают в Вене названием une belle retraite[424]424
  Прекрасное отступление (фр.).


[Закрыть]. Если б они (то есть австрийцы) умели так ретироваться, то давно бы завоевали всю вселенную".

– Belle retraite! – воскликнул со смехом Суворов. – Помилуй бог!.. Здесь нет de belles retraites – разве в пропастях!

Император Павел по тому же поводу писал ему в рескрипте от 29 октября:

«Побеждая повсюду и во всю жизнь Вашу врагов Отечества, недоставало Вам одного рода славы – преодолеть и самую природу. Но Вы и над нею одержали ныне верх: поразив еще злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против Вас вооруженных».

Спасение русского войска в самой ужасной и труднейшей из местностей Швейцарии было во мнении государя величайшей заслугой. Выслушав реляцию, он тут же возвел Суворова в звание генералиссимуса и сказал при этом графу Ростопчину: «Это много для другого, а ему мало – ему быть ангелом», – и в рескрипте, которым объявлялась старику эта новая милость царская, было изображено: «Награждая Вас по мере признательности Моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». В то же время император повелел отлить статую Суворова и в честь его воздвигнуть монумент в Петербурге, на Марсовом поле[425]425
  Монумент был открыт уже в 1801 г., в царствование императора Александра I, и первоначально поставлен на Царицыном лугу, а впоследствии перенесен на площадь к Троицкому мосту, которая с тех пор и называется Суворовскою.


[Закрыть].

В числе самых деятельных и полезных участников Швейцарского похода был великий князь Константин Павлович, которому Суворов в донесении своем государю отдал полную дань справедливости, за что великому князю пожалован был титул цесаревича. Все частные начальники и отличившиеся офицеры по представлению генералиссимуса получили щедрые награды.

Вся Европа дивилась и рукоплескала Суворову. Ораторы, поэты слагали ему похвалы. Державин, воспевший некогда Измаил и Прагу, сделал швейцарские подвиги предметом новой своей оды, которая исполнена самобытными красотами: своенравными, как гений Суворова, дикими, как природа Швейцарии. Воспевая подвиги русских, Державин[426]426
  Держáвин Гаврила Романович (1743–1816) – русский поэт-классицист.


[Закрыть] изобразил Валгаллу[427]427
  Валгáлла – в скандинавской мифологии дворец бога О́дина, обиталище душ воинов, павших в бою.


[Закрыть] и древнего героя Севера[428]428
  Севéр – мифологическое имя древнего героя-воина со времен Древней Греции и Рима.


[Закрыть], указующего на Суворова:

 
"Се мой, – гласит он, – воевода,
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа —
Девятый вал в морских волнах!"
 

«Хохочет ад!» – восклицал Державин, рисуя битвы в Альпийских горах и представляя Сен-Готард исполином, который касается «главой небес, ногами ада» и с ребер которого

 
Шумят вниз реки!..
Пред ним мелькают дни и веки,
Как вкруг волнующийся пар…
 

Эта ода заключалась мыслию, что отныне вековечными обелисками русских подвигов пребудут сами Альпийские горы.

Вместо миллиона гульденов у курфюрста баварского нашлось всего 200 тысяч, которые и были немедленно доставлены генералиссимусу. Затем вся русская армия сосредоточилась в Аугсбурге. Здесь прислали к Суворову почетную стражу.

– Зачем это?! Помилуй бог!.. Не надо!.. Меня охраняет любовь народная! – сказал он, отсылая караул.

Около месяца прожили в Аугсбурге русские, и время, проведенное здесь, прошло для них шумно и весело. Множество генералов, министров, путешественников стекалось сюда со всех концов Европы, чтобы видеть Суворова, хоть мельком, но воочию взглянуть на него. Все благоговело пред героем Италийским. Из Аугсбурга русская армия двинулась далее двумя колоннами – одна через Богемию, другая – через Моравию. Сам Суворов следовал при первой. В городке Вишау встретил его хор детей, пропевший в честь его гимн. Старик прослезился, перецеловал маленьких певцов, усадил их у себя за стол, потчевал разными лакомствами и сам пел с ними.

1 декабря Суворов прошел Нитенау и вступил в Прагу, столицу Богемии, где, во исполнение высочайшего повеления двигаться "умеренными маршами", приготовился дать войскам своим продолжительный отдых и остался здесь на целый месяц. Сюда приехали к нему генерал Беллегард – со стороны императора австрийского и лорд Минто – со стороны короля английского для новых попыток уговорить его сражаться. Старик был и сам не прочь от этого, только не вместе с австрийцами. Множество знатных людей, министров, дипломатов, генералов и дам окружали его и здесь, как в Аугсбурге. Здесь, среди героев, которых водил к победам, среди уполномоченных агентов государей, искавших его внимания и согласия, Суворов в последний раз явился в полном блеске славы и почестей.

В Праге же помолвил Суворов и своего сына с принцессой Курляндской. По вечерам у него происходили многолюдные и шумные собрания. Затеял он тут справлять русские Святки, завел святочные игры, фанты, жмурки, жгуты, подблюдные песни, сам пел и бегал, и мешался в толпе гостей, с точностию исполняя все, что назначалось ему проделывать, когда вынимался его фант, водил хороводы, заставлял немцев выговаривать трудные русские имена и мудреные слова и слушать рассказы о славной плясунье – боровичской исправничихе и, наконец, пускался в танцы. "Люди – вправо, – пишет очевидец, – а он – влево; такую причинял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда"[429]429
  Фукс Е. Б. Указ. соч. С. 184.


[Закрыть]. И замечательно, что знатнейшие богемские дамы, австрийские генералы, даже английский посланник при Венском дворе и множество чужестранцев путались вместе с русаками в наших народных играх. Суворов был очень доволен, если при игре в жгуты особенно больно доставалось по спине австрийским генералам. «Пониже бы их хорошенечко! Пониже!» – приговаривал он, хлопая в ладоши.

Сюда же в Прагу, явился художник Миллер, присланный от курфюрста саксонского с просьбой о позволении списать с Суворова портрет для Дрезденской галереи. Старик очаровал Миллера своими разговорами. Ласково встретив его, он стал словами изображать свой нравственный портрет.

– Ваша кисть изобразит черты лица моего, – говорил он художнику, – они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу вам, любезный господин Миллер, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего, во всю жизнь мою никого не сделал несчастным, ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от моей руки. Был мал, был велик (при этом Суворов вскочил на стул); в приливах и отливах счастия уповал на Бога и был непоколебим (тут он сел на стул); непоколебим, как теперь!.. Вдохновитесь вашим гением и начинайте!

– Твой гений вдохновит меня! – воскликнул в восторге художник.

Умолкнув, Суворов терпеливо выдерживал неподвижную позу – и прекрасный портрет его, списанный Миллером, до наших дней хранится в Дрезденской галерее.

В это время оживлял Суворова не суетный блеск, окружавший его, не величие, в каком являлся он в представлении своих современников, – оживляла его надежда явиться снова, но уже самостоятельно, среди громов битвы и победы. Любимой и самой заветной мечтой его было победить и умереть в бою, но не на постели.

Высочайший рескрипт от 29 декабря застал его еще в Праге. "Князь! – собственноручно писал государь. – Поздравляю Вас с Новым годом и желаю его Вам благополучна, зову Вас к себе. Не Мне тебя, герой, награждать! Ты выше мер Моих; но Мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное".

Удовлетворяя желание государя, генералиссимус простился с войсками: он прослезился – и ничего не мог сказать от волнения… Ряды солдат тоже безмолвствовали и были грустны, словно предчувствуя, что видят "отца" уже в последний раз в своей жизни. Суворов сдал начальство генералу Розенбергу и спешил выехать из Праги. Но пред отъездом, возражая еще раз на новые планы, представленные ему Беллегардом и Минто, он выразился напрямик, что "все эти планы красноречивы, да не естественны, прекрасны, да не хороши", и на прощание высказал им мысль весьма замечательную.

– Если хотите еще раз воевать с Францией, – сказал он, – то воюйте хорошо, ибо война плохая – смертельный яд. В этом случае лучше и не предпринимать ее! Всякий, изучивший дух революций, был бы преступником, если б умолчал об этом. Первая великая война с Францией должна быть также и последнею.

Спустя пятнадцать кровавых лет Европа в 1812 году убедилась в вещих словах Суворова.

На другой день он выехал из Праги в сопровождении небольшой свиты. По дороге, в моравском городке Нейтитченке, где умер и похоронен австрийский фельдмаршал Лаудон, пожелалось ему взглянуть на гробницу этого замечательного человека. Погрузясь в глубокую задумчивость, долго стоял он и смотрел на длинную латинскую эпитафию, где в подробности и до последних мелочей исчислены были дела, чины, титулы и отличия Лаудона.

– К чему такая длинная надпись! – произнес он наконец в раздумье.

Рядом с ним стоял Фукс, ловя на лице великого старца все оттенки сокровенных дум, волновавших его душу в эту замечательную минуту.

– Нет! Когда я умру, – продолжал Суворов, обратясь к своему спутнику, – завещаю тебе волю мою: когда я умру, не делайте на моем надгробии похвальной надписи. Напишите просто, всего три слова: «Здесь лежит Суворов» – с меня и довольно!