Текст книги "Деды"

XXIX. Смерть великого деда

Доехав до Кракова, Суворов почувствовал себя дурно. Он через силу поехал на бал, данный в его честь, но среди пышной толпы видимо казался утомленным и грустным; здесь уже не было в нем ни обычных его остроумных выходок, ни оригинальностей. На другой день у него открылась болезнь, известная под названием «фликтены»; сыпь и водяные пузыри покрыли все его тело. Он поспешил добраться до Кобрина, где находилась его «маетность», и как ни торопился в Петербург, однако, против воли, должен был слечь в постель. Император Павел, встревоженный известием о болезни своего генералиссимуса, прислал к нему лейб-медика Вейкарта.

«Молю Бога, – писал он, – да сохранит мне героя Суворова. По приезде Вашем в столицу увидите Вы вполне признательность к Вам Вашего государя, которая, однако ж, никогда не сравнится с Вашими подвигами и великими заслугами, оказанными Мне и государству».

Ежедневно скакали курьеры из Кобрина в Петербург с депешами о состоянии здоровья Суворова. Медики советовали ему пользоваться водами, но он вообще пренебрегал медициной, не терпел лекарств и лечился по-своему.

– Помилуй бог! – отвечал он на все эти советы. – Посылайте на воды здоровых богачей, игроков, интриганов, а я ведь болен не шутя… Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас.

Однако, известясь о воле государя, который желал, чтобы больной следовал предписаниям медика, Суворов подчинился приказаниям Вейкарта. Однажды как-то велел он денщику своему Прошке отыскать свою старую аптечку, подаренную ему Екатериною П.

– Я только хотел поглядеть на нее; она надобна мне только на память, – оправдывался он, когда Вейкарт сердито отнял у него ящичек.

Предписано было ему одеваться теплее, а он не хотел и отговаривался тем, что "я-де солдат!".

– Вы генералиссимус, – возразил ему Вейкарт.

– Так-то так, да солдат с меня пример берет! Вот что! – отвечал несговорчивый Суворов.

Никак не могли также убедить его есть скоромное в Великий пост. Однако Вейкарт значительно помог своему пациенту. Почувствовав облегчение, старик усердно принялся ходить в церковь, по обыкновению, пел на клиросе, читал часослов[430]430
  Часослóв – богослужебная книга в православии, содержащая тексты молитв по часам.


[Закрыть] и Апостол, клал положенные поклоны. Вспыльчивый Вейкарт беспрестанно сердился на него, доказывая, что все это изнуряет его физические силы, а Суворов, в отместку за ворчливость, заставлял говорить его по-русски, ходить вместе с собой в церковь, есть постное и от души смеялся досаде немца-врача, который всячески старался отбояриться от такого непривычного ему образа жизни. Слыша о беспрерывной благосклонности государя, Суворов говорил с чувством: "Вот это вылечит меня лучше Ивана Ивановича Вейкарта!" Он все еще деятельно занимался перепиской, пересматривал и проверял списки наград, заботливо спрашивая: не забыт ли кто? Но по временам, чувствуя безнадежность своего здоровья, говорил, что лишь бы добраться до Питера, увидать государя, а потом – умирать в деревню! Советовали ему просить у императора еще какое-нибудь материальное обеспечение для себя и детей.

– Как!.. Мне испрашивать еще что-нибудь у щедрого монарха!.. Да это подло, совестно, грех! – с негодованием воскликнул бескорыстный старец.

Но в другие часы забывал он о своей деревне и говорил о военных делах, о битвах; мечтал о новом походе в Италию, во Францию, в Париж, где, по его убеждению, только и мог быть положен действительный конец деспотическим действиям республиканцев; создавал новые планы освобождения Европы, писал письма к государям и знаменитым современникам; разговаривал о приготовлениях к триумфальному въезду его в Петербург.

– Дайте, дайте мне только увидеть государя! – восклицал он, с удовольствием слушая рассказы о том, как нетерпеливо ждут его в столице, какие почести придумывает ему император, как готовит для него помещение в Зимнем дворце, хочет встретить его, как римского триумфатора, со всей гвардией, при громе пушек и колокольном звоне.

Читая письмо государя, где он писал, что "радуется приближению часа, когда обнимет героя всех веков", старик оживал, молодел, веселился и торопил приготовления к своей дальнейшей поездке.

Наконец Вейкарт разрешил ему отправиться в путь, но с тем, однако, чтобы не проезжать в сутки более 25 верст. Суворов не мог уже, как прежде, лететь на перекладных, в ямской телеге. Теперь его везли в дормезе, на перине, обложенного подушками, в сопровождении врачей. Багратион свидетельствует, что «переход через Альпийские горы в ненастное время, а более всего неудовольствия от гофкригсрата и враждебного Тугута, из зависти и злобы нанесенные, и их козни сильно подействовали на здоровье Александра Васильевича». Крепкая натура боевого старика долго боролась с болезнию, но наконец последняя взяла-таки верх.

Не переставая заботиться о состоянии здоровья своего полководца, император Павел тем не менее отдал 20 марта 1800 года следующий высочайший приказ: "Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала – что и дается на замечание всей армии".

Этим приказом особа генералиссимуса поставлена была выше выговора, который вместо него сделан был как бы всему русскому войску.

Суворов почувствовал это тонкое различие, и тем сильнее было его огорчение.

Приказом этим воспользовались враги и недоброжелатели Суворова, чтобы оклеветать его пред государем и повсюду распустить слух, что не почести, но гнев и негодование государя ожидают его в Петербурге, что встречи, готовленные ему, отменены и войскам не велено отдавать ему почестей, высочайше дарованных за италийские подвиги… Эта новая и вполне удавшаяся интрига была не без участия тайных клевретов[431]431
  Клеврéт – приспешник, приверженец (лат.).


[Закрыть] Тугута.

Слухи о ней дошли и до Суворова, когда он остановился в Вильне. В нескольких станциях за этим городом свита генералиссимуса с изумлением и страхом увидела в нем внезапную перемену к худшему. Припадки болезни возобновились и усилились. Он не мог ехать далее и остановился по дороге в бедной литовской корчме[432]432
  Корчмá – постоялый двор или трактир в Белоруссии и на Украине.


[Закрыть]. Его внесли в хату и положили на лавку. Сопровождавшие его лица не могли удержаться от слез при виде изможденного старика, прикрытого простынею и почти умирающего. «Боже великий! За что страдаю?!» – тяжко вздыхал он по временам, прерывая свою молитву и подавляя стоны.

Но железная натура его еще раз взяла верх над болезнию. Все были обрадованы, когда Суворов, кое-как перемогшись, начал снова свое путешествие и особенно когда приехал он в Ригу. Здесь застал его первый день Пасхи. Через силу надел он полный мундир со всеми орденами, отслушал заутреню и обедню и разговелся у рижского губернатора.

Остальное путешествие до Петербурга тянулось две недели и походило как бы на похоронное шествие. Толпами высыпал к нему навстречу народ, но, опасаясь потревожить его покой, не решался приветствовать героя своими кликами и, обнажив головы, провожал его в торжественном безмолвии, плакал и крестился, молясь за недужного старца. Едва шевелясь и видимо угасая, Суворов все еще шутил и с тихой улыбкой говорил иногда: "Ох, устарел я что-то!.."

В Стрельне ожидали его друзья и родные. Дормез генералиссимуса был окружен здесь множеством петербуржцев, нарочно съехавшихся сюда встретить народного героя. Почти все глаза полны были слез, когда увидали умирающего старика – тень великого Суворова. Слабым голосом говорил он с окружавшими его. Дамы и дети подносили ему цветы и фрукты; он благодарил дам, просил матерей приподнимать к себе детей и благословлял их дрожащей рукой.

К нему приблизилась молодая чета и за ней высокий, но уже дряхлеющий старик в военном генеральском мундире.

Суворов поднял глаза, и во взоре его на мгновение вспыхнул светлый луч удовольствия и радости.

– Вася… Василий… мой… Черепов!.. Здравст-вуй, голубчик… Царь наградил тебя… Знаю!.. Хорошо… Помилуй бог!.. Спасибо ему за это! – проговорил он полным чувства, дрожащим голосом и протянул исхудалую, костлявую руку.

Черепов в сильном волнении и с любовью приник к этой руке сыновним поцелуем. Сердце его сжалось мучительной тоской, и слезы сами невольно навертывались на глаза: таким ли оставил он Суворова несколько месяцев назад, в Куре, когда старик отечески целовал и благословлял его в дальнюю и спешную дорогу!..

– А это кто ж с тобой? – спросил Суворов, указав глазами на молодую даму, стоявшую рядом.

– Жена моя, рожденная графиня Харитонова-Трофимьева, – представил Черепов Лизу.

– Жена!.. Хорошо!.. Поздравляю… У, да какая ж красавица!.. Любите его, сударыня, – прибавил старик, – любите… Он честный солдат и человек… Он достоин сего… Вы не дочь ли графа Илии?… Знавал я его некогда… в молодости… товарищи были.

– Да, я дочь его… Да вот и он сам, мой батюшка! – представила ему Лиза стоявшего за ней дряхлого генерала.

– А-а!.. Граф Илия!.. Здорово, друг! – приветливо проговорил Суворов, озаряясь страдальчески-светлой улыбкой. – Дай руку!.. Устарели мы немного… А помнишь Куннерсдорф?… Налёт на Берлин с Тотлебеном?… Вместе были… Лихое время!.. Молодость!..

И, пожав руку графа, он от слабости томно закрыл веки и погрузился в мягкие подушки.

20 апреля, в одиннадцатом часу вечера, тихо въехал Суворов в Петербург чрез воздвигнутые для встречи его триумфальные ворота и принял скромную почесть заставного караула, вышедшего к сошкам по причине позднего часа в силу устава без ружей. Не заезжая в Зимний дворец, остановился он в доме племянника своего, графа Д. И. Хвостова, на Екатерининском канале, близ церкви Николы Морского, и там почувствовал себя сразу до того плохо, что тотчас же безмолвно лег в постель.

Государь, узнав о приезде Суворова, немедленно прислал к нему его сподвижника, князя Петра Ивановича Багратиона, проведать о здоровье и поздравить с приездом. Багратион застал старика в постели, едва дышавшего от изнурения. Часто впадал он в обморок; ему терли спиртом виски и давали нюхать.

Пришедши в себя, он взглянул на Багратиона, и в его больших глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго смотрел он, как будто припоминая его, и наконец узнал.

– А-а!.. Это ты, Петр!.. Здравствуй!

И замолчал, забылся.

Минуту спустя взгляд его сознательно опять остановился на Багратионе, который, пользуясь мгновением, поспешил передать ему все, что приказал государь.

Суворов при этом как будто оживился.

– Поклон… мой… в ноги… царю… сделай, Петр!.. Ух… больно! – с усилием проговорил он, и застонал, и впал в бред.

Багратион донес государю обо всем и пробыл при его величестве за полночь. Меж тем каждый час доносили императору о ходе болезни Суворова.

– Жаль его! – с глубокой грустью сказал государь между многими о нем речами. – Жаль! Россия и я со смертию его теряем многое… Да, мы потеряем много, а Европа – всё!

Наутро явился к генералиссимусу горячий поклонник его, вице-канцлер граф Ф. В. Ростопчин, и привез собственноручное письмо Людовика XVIII, при котором князю Италийскому препровождались ордена Святого Лазаря и Святой Богородицы Кармельской. Суворов просил прочитать письмо и, взяв ордена, спросил:

– Откуда присланы?

– Из Митавы[433]433
  Митáва – теперь г. Елгава (до 1917 г. – Митава) в Латвии.


[Закрыть] – отвечал Ростопчин.

Горькая улыбка мелькнула на устах страдальца.

– Как – из Митавы? – проговорил он. – Король французский должен быть в Париже!

И как бы сомневаясь, так ли ему прочитали, просил еще раз прочесть письмо, и когда услышал слова: "Примите, герой великий, знаки почестей от несчастного монарха, который не был бы несчастным, если бы следовал за Вашими знаменами", – крупные слезы блеснули на глазах его. Старик перекрестился, поцеловал кресты орденов и безмолвно опустил их на колени.

С каждым днем, с каждым часом недуг все усиливался; давнишние привычки и оригинальности Суворова исчезали одна за другой.

Медленно, тихо и безропотно угасал закаленный старый солдат…

Память заметно начинала изменять ему, так что часто забывал он названия местностей, прославленных его недавними боевыми подвигами, забывал даже и самые эти победы. Но по временам светлое сознание возвращалось, и тогда он старался крепиться, вставал с постели, присаживался в большие кресла, заставляя двигать их по комнате, и даже занимался турецким языком, причем вспоминал свои походы в Турции; но вдруг нить воспоминаний этих прерывалась – он умолкал, голова его грустно никла на грудь, и тогда с глубоко скорбным вздохом вырывались у него слова:

– Зачем не умер я там, на полях Италии…

Услышав однажды от племянника, что до него есть дело, Суворов вдруг совершенно ободрился и твердым голосом произнес:

– Дело?… Я готов!

Когда же все "дело" объяснилось тем, что барон Бюллер желал получить пожалованный ему баварский орден непременно из рук знаменитого генералиссимуса, Суворов грустно опустил голову и слабо, едва внятным голосом промолвил:

– Хорошо… Пусть войдет…

Наконец врачи потеряли всякую надежду.

Чувствуя приближение смерти, Суворов 5 мая призвал духовника, исповедался, причастился и с ясным спокойствием духа простился со всеми окружающими его. Наступила ночь, и с нею – бред предсмертный. В беспамятстве умирающий герой отдавал разные военные приказания, твердил о Генуе, истолковывал стратегические планы свои… Бред продолжался и утром, и последними словами Суворова были: "Генуя… Сражение… Вперед!" – а во втором часу дня 6 мая 1800 года, в день святого Иова Многострадального, великий и тоже многострадальный человек тихо испустил последнее дыхание.

Глубокое и тяжелое впечатление произвела весть о смерти Суворова в столице, в войсках, в отечестве. Многие инвалиды, его соратники, и все русские полки служили панихиды по усопшем "отце", и эти люди, бесстрашно и хладнокровно глядевшие с ним вместе на смерть, так близко и так часто, в кровавых боях, теперь неутешно плакали, как дети…

Император, до глубины души огорченный смертию русского полководца, послал своего генерал-адъютанта передать родным покойного, "что наравне с Россиею и с ними разделяет скорбь о потере великого человека".

На другой день массы народа теснились около дома, где скончался народный герой; и тихо, благоговейно входили, один за другим, посетители в траурную залу, где стоял на катафалке гроб Суворова. Лицо его до того было спокойно, что он казался не мертвым, а только уснувшим. Кругом на бархатных подушках сверкали все ордена и многочисленные знаки отличий генералиссимуса. Люди всех званий и состояний, не только петербуржцы, но и нарочно приехавшие из других городов, хотели взглянуть еще раз на почившего и поклониться его бренным останкам. В числе их замечали множество старых инвалидов, которые плакали и молились… И все трое суток таким образом толпился русский народ у этого дубового гроба.

Настало ясное, теплое утро 9 мая. По улицам из Малой Коломны медленно тянулся похоронный поезд Суворова. Все духовенство столицы предшествовало гробу, стройные клиры оглашали весенний воздух пением «Святый Боже». Все сановники, вся знать, военные и гражданские чины, сословия дворянское и купеческое, представители науки, литературы и всех искусств и неисчислимое множество народа шли позади печальной колесницы. Далее следовали войска со знаменами, обвитыми черным флером. Глухо и монотонно били похоронный марш барабаны, сопровождая мерным и медленным своим боем печальные звуки мелодических флейт. Далее стройно раздавался мрачный марш кавалерийских хоров, а еще далее, позади траурных эскадронов, тяжело громыхали по мостовой артиллерийские орудия. Бесчисленные толпы теснились на улицах вплоть до самой Александро-Невской лавры. Окна, балконы и даже крыши домов усеяны были народом. Державин шел за гробом и выразил скорбь свою о кончине героя, подвиги которого долго служили ему предметом поэтических песнопений. «Северны громы в гробе лежат!» – так слагал он о смерти Суворова.

 
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари?
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари?
 

Император Павел, окруженный блистательной свитой, верхом выехал на угол Невского и Садовой. Задумчиво стоял он близ Публичной библиотеки, ожидая приближающуюся процессию, и, когда она поравнялась с ним, его величество снял с головы шляпу.

– Прощай!.. Прости!.. Мир праху великого! – сказал он в полный голос, отдавая низкий поклон усопшему, – и все видели, как в эту минуту текли слезы по лицу государя.

В воротах лавры шествие затруднилось. Опасались, что высокий надгробный балдахин не пройдет под ворота, и уже хотели было снимать его.

– Вперед! – закричал вдруг старый гренадерский унтер-офицер, прошедший все походы вместе с Суворовым. – Не бойсь-те, пройдет! Он везде проходил!

И вот по слову старика инвалида разом двинулись вперед – и действительно колесница вместе с балдахином "прошла" на монастырский двор вполне благополучно.

Обряд отпевания совершал митрополит Амвросий. В последний раз загремели Суворову грозные пушки и зарокотали ружейные залпы, когда, с провозглашением «вечной памяти», гроб полководца на руках его соратников был опущен в могилу, которую покрыла скромная плита с простою надписью: «Здесь лежит Суворов».

Это большие люди хоронили своего великого человека.