Текст книги "Ночь генерала"

Да, то есть я хотел сказать – нет

– Обвиняемый Михайлович, вчера вы выслушали обвинительное заключение прокурора. Вы поняли содержание обвинительного заключения?

– Нет.

– Что вы не поняли?

– Невозможно понять эту ложь.

– Вы признаете свою вину?

– Нет.

– Итак, конкретно: действительно ли вы основали организацию четников и дали ей название Югославская армия в отечестве?

– Четник – это название, которое возникло в народе. Армия, оставшаяся без фронта, образует отряды четников.

– Когда у вас были первые встречи, первые контакты с партизанами?

– Только после вступления в войну Советского Союза.

– Когда это было?

– Кажется, летом. А возможно, и раньше.

– Вы имели контакты с партизанами в марте или феврале сорок первого года? Вы не можете не помнить, в каком именно месяце встречались с ними.

– Я не знаю точно, когда это было, в марте или позже. Но я знаю, что партизан вообще не было до тех пор, пока Гитлер не напал на Советский Союз.

– Вы вели какие-нибудь переговоры с партизанами?

– Да, и это были весьма продолжительные переговоры по очень многим вопросам. Я, например, предупреждал их, чтобы они не грабили крестьян, и говорил…

– Детали не важны. У вас была достигнута договоренность о том, чтобы не нападать друг на друга?

– Нет. Такое мне и в голову не приходило.

– Значит, вы не договаривались о взаимном ненападении?

– Абсолютно верно. Точно так. Мы договорились о взаимопомощи.

– Из этого я делаю вывод: была достигнута договоренность о взаимном ненападении.

– Об этом не шла речь.

– Как это не шла речь?

– Зачем нам было нападать друг на друга? Я мог только приветствовать их уход в леса и решение бить врага.

– Я хочу напомнить ваши показания, полученные в ходе следствия.

– Не нужно. Прошу извинить, если я чего-то не помню, но все, что в моих силах, я делаю.

– Каким было отношение к вам во время снятия показаний?

– Очень хорошим.

– Таким образом, все было вполне корректно?

– Ни в коей мере.

– С вами в тюрьме дурно обращались? Да или нет?

Совершенно верно. Отношение было очень хорошим.

– Вас вынуждали к даче каких-либо показаний?

– Нет.

– Вы ознакомлены с предложением некоторых американских адвокатов защищать вас?

– Я отказался.

– Добровольно или под давлением?

– Я не хотел искать защитников за пределами моей страны.

– Товарищ Вера, запишите. Обвиняемый полностью понял обвинительное заключение, отношение к нему в следственном изоляторе было вполне корректным, его не принуждали к даче показаний, не применяли по отношению к нему никакого насилия, он совершенно добровольно отказался от предложения американских адвокатов защищать его, потому что он полностью доверяет суду своей страны…

Пока генерал слушал диктовку судьи Джорджевича машинистке и безуспешные попытки адвоката Иоксимовича оспорить «полную точность» передачи и толкования судьей заявлений обвиняемого, ему вдруг показалось, что он сидит за пишущей машинкой и составляет секретное донесение князю Павлу и генералу военно-воздушных сил Душану Симовичу. Но самое удивительное, что, сидя за столом в Праге, он одновременно расхаживал по своему кабинету и самому себе диктовал:

«Прага, Мостецка, 15. Совершенно секретно, лично в собственные руки. Полковник Хаек – преданный нам человек, у него от нас нет тайн. Немецкий контрразведчик, полковник Чунке, убит немцами за его связи с русскими. Ханна – стопроцентно наша. Русские разрабатывают проект танка с броней гораздо более прочной, чем немецкая. Кроме того, они работают над реактивным минометом. Детали сообщу, как только они станут мне известны…»

– Когда, по вашему мнению, был наиболее благоприятный момент для общего наступления на немцев?

– После того, как партизаны взяли Ужице, а я Пожегу и Чачак.

– Когда точно это было?

– Возможно, первого августа. Тогда мы взяли Лозницу.

– Именно в этот день?

– Я точно не помню.

– Это вы в августе напали на одно из подразделений валевского партизанского отряда в селе Планинка? Действительно ли лично вы возглавляли нападавших?

– Да.

– Но как же так? Вы воюете против оккупантов, а сами убиваете партизан за то, что они подняли восстание против тех же оккупантов?

– Я это объяснял вам еще находясь в изоляторе.

– Мне? Вы это объясняли следственным органам.

– Это были вы. И прокурор Минич. И Пенезич. Вы прекрасно знаете, что тогда никто не погиб и все взятые в плен партизаны были выпущены на свободу.

– Так вы напали или не напали на партизан в себе Планинка?

– Разумеется, да.

– Из-за чего?

– Я защищал крестьян от грабежей. Именно поэтому народ и поддерживал меня. В такой ситуации я напал бы и на своих собственных бойцов.

– Значит, если бы ваши люди занялись грабежом, вы бы за это на них напали?

– Те, что были в Планинке, были обычными ворами. Крали продукты питания. По такой же причине еще раньше я однажды напал и на отряд Печанаца.

– Но почему? Коста Печанац был воеводой четников.

– Они грабили.

– Значит, Печанац – грабитель?

– Не он, а его отряд.

– Получается, что Печанац и его люди были грабителями.

– Конечно.

– В это время восстание в Сербии уже разгорелось в полную силу?

– Я не могу точно вспомнить время и связь всех событий.

– Вы считали восстание преждевременным?

– Не понимаю, почему вы так настаиваете на этом. Понятие «преждевременно» может иметь разные значения. Если силы противника слабы, то тогда это не преждевременно. Лично я командовал наступлением на Горни Милановац, Страгаре, Рудник, Пожегу. Я наступал и на…

– Когда? Мне требуются точные даты.

– Я не могу вспомнить. Было так много событий в моей жизни в последнее время, что я как-то выдохся.

– Что значит выдохлись?

– Физически и духовно истощен. Я претерпел ужасные мучения…

– Когда вы отбили у немцев Чачак и Пожегу?

– Не помню.

– Может быть, это было в апреле 1941 года?

– Не знаю.

– Обвинительное заключение гласит, что ваши люди, Глишич и Игнятович, напали в Пожеге на партизан.

– То есть как? Я совершенно твердо уверен в том, что мы освободили Пожегу. Я лично командовал наступлением на немцев. Как мне помнится, это партизаны напали на моих людей и взяли в плен Глишича. Они хотели его расстрелять, но я послал письмо Тито в Ужице и просил его…

– Когда и где вы встречались с маршалом Тито?

– Никогда и нигде.

– На следствии вы сделали другое заявление. Кроме того, всей Сербии известно об этих встречах.

– Он в то время, как я помню, не был маршалом, да и вообще, в военном отношении был…

– Обвиняемый Михайлович! Когда вы встречались с маршалом Тито? Сколько раз?

– Три раза.

– Где?

– Один раз в доме воеводы Мишича, а два раза в селе Брайичи.

– Действительно ли вы с маршалом Тито 26 октября 1941 года заключили соглашение о совместной борьбе четников и партизан против оккупантов?

– Ему ничего не стоило подписать все что угодно, потому что он ни одного дня не соблюдал договоренности. Мы подписали, а он тут же…

– Действительно ли вы 26 октября взяли на себя обязательство участвовать в совместных действиях против оккупантов?

– Ну, наверное. Дату я не помню.

– А вам известно, что Божа Яворац в ночь с первого на второе ноября напал на партизан в Иванице?

– Он не подчинялся мне. Действовал самостоятельно.

– В ходе следствия вы заявили, что приказали снять осаду Кралева. Вы, конечно, помните, что ваши силы напали на танковые подразделения и артиллерию партизан и при этом перебили весь личный состав?

– Партизанские танковые подразделения?! Но это просто смешно. Таких и не существовало… Я об этом понятия не имею.

– А на артиллерию было нападение?

– У меня было два орудия, и у партизан тоже два, они их получили от меня. Ими командовал мой офицер, но я сейчас не помню его имени.

– Похоже, вы не помните ничего из того, в чем вас обвиняют. С какой целью было произведено передвижение Рачича в южном направлении?

– Дероко. Это был он.

– Не понимаю?

– Мой капитан Йован Дероко командовал теми орудиями, которые я передал партизанам. Они убили Дероко на Любиче.

– Это гнусный вымысел! – выкрикнул прокурор.

– С какой целью, повторяю, было произведено передвижение Рачича в южном направлении? – повысил голос судья Джорджевич.

– С целью передвижения в южном направлении.

– Хорошо, остановимся тогда на Четвертом наступлении. Вы заявили, что лишь из материалов следствия узнали о сотрудничестве ваших командиров с оккупантами.

– Даже если я это и знал раньше, то не могу вспомнить из-за всего того, что мне пришлось перенести. Тиф, потом вирус, все эти мучения…

– Это мы уже обсудили. Отношение к вам было вполне гуманным. Не отклоняйтесь от обвинительного заключения.

– Речь идет не только обо всех этих зверствах, но и о голоде.

– Вы хотите сказать, что голодали в следственном изоляторе?

– Ни в коем случае. Сейчас все просто прекрасно по сравнению с прошлым годом.

– Вы тогда голодали?

– Страшно. И я, и мои люди.

– А что же вы пережили в прошлом году? Может быть, это представляет интерес для суда. Где вы жили?

– В лесу.

– В какой-то постройке?

– Нет.

– А где же?

– Просто в лесу.

– У вас был какой-то бункер или землянка?

– Иногда был, иногда не было.

– Чем вы питались?

– Тем, что удавалось купить, но это было очень трудно.

– Вы всегда ели обычную человеческую пищу?

– Одно время мы питались только улитками.

– У вас были деньги?

– Деньги у меня были, но я умирал от голода вместе со своими деньгами.

– Значит, все это происходило с вами после окончания войны и вплоть до ареста?

– Да.

– Суд не интересует, чем вы питались, изолировав себя от своего народа, – прокурор встал. – Скажите, почему Недич оказался в Санджаке?

– Он собрался убить меня.

– Ваш союзник – убить вас? – расхохотался Минич.

– Не он сам, а Вучко Игнятович, который порвал со мной.

– Почему вы не расстреляли Игнятовича, ведь ваши люди арестовали его после того, как он бросил в вас гранату?

– Остоич хотел его расстрелять, но я сказал «нет».

– Действительно ли даже британский офицер Бейли требовал от вас, чтобы вы били оккупантов, а не партизан? – почти выкрикнул прокурор.

– Да.

– Прошу вас внести в протокол это признание о сотрудничестве с оккупантами.

– То есть, нет. Абсолютно нет, прокурор.

– Вы только что признались в измене.

– Я хотел сказать – нет. Со мной происходит что-то странное. У меня бывают мгновение, когда я думаю «да», а говорю «нет», или наоборот, думаю «нет», а говорю «да». Может быть, это от тифа или от вируса.

– Итак, действительно ли Бейли требовал, чтобы вы прекратили нападать на партизан и вместе с ними способствовали успешной высадке союзников на побережье Адриатики, которая тогда планировалась?

– Совершенно верно. Я был хорошо информирован, и я знал о тайных переговорах с немцами…

– Вы знали о ваших собственных тайных переговорах с немцами! Но это же совершенно естественно.

– Я сказал не то. Я, как мне кажется, говорил о том, что знал о вашей делегации, которая была в Загребе… не могу… опять забыл, что хотел сказать. Вы не напомните мне, с чего я начал?

– Чего требовал от вас Бейли?

– А, да. Вспомнил. Он требовал, чтобы я был более решителен в борьбе с коммунистами. Но позже этот человек оклеветал меня и действовал против меня.

– Значит, вашей целью было бить оккупантов, но одновременно вести борьбу и против коммунистов? – защитник Иоксимович пристально посмотрел на него.

– Против коммунизма или против коммунистов, точно не могу сказать. Прошу председателя суда пояснить, могу ли я говорить об этом не на закрытом заседании суда?!

– В Федеративной Народной Республике Югославии перед судом можно говорить все.

– Бейли сказал: нужно уничтожить партизан.

– Уничтожить партизан! – вскочил прокурор. – Я вас правильно понял?

– Да.

– У вас были и так называемые «черные тройки». Буква «З» означала «зарезать»?

– Да.

– Буква «З» означала и «запугать», и этой буквой обозначали исключительно тех, кто сотрудничал с оккупантами, – выкрикнул защитник. – Вы именно это сказали во время следствия.

– Совершенно верно. Я не отрицаю этого и сейчас, и я именно так сейчас ответил.

– Вы ответили «да», а не наоборот, – сказал судья.

– Разумеется, да. У меня в моей военной организации были «тройки», но не для того, чтобы резать людей, в чем меня клеветнически обвиняют.

– Скажите же, наконец, означала буква «3» зарезать или не означала? Да или нет?

– Я не хочу противоречить протоколу.

– Хорошо. Мы к этому вернемся во время допроса свидетелей. Чего касались велико-сербские тезисы Илии Бирчанина и его единомышленников?

– Я этого не понял. Это было очень мелко, не мой уровень.

– Может быть, речь шла о разделе Югославии? Фотич в Америке тоже выступал с этой точки зрения?

– Я не знаю. Это все действительно очень мелко.

– Сколько у вас было командиров.

– Достаточно.

– Чем объяснить единую линию в сотрудничестве с оккупантами?

– Это не моя линия.

– Обвиняемый Михайлович, – вмешался защитник Джонович. – Во время войны на территории, которую вы контролировали, выходило несколько ваших газет.

– Верно.

– В этих ваших газетах делалось какое-нибудь различие между великими державами-союзницами?

– Никогда. И к американцам, и к Советам отношение было одинаковое.

– Вы были убежденным монархистом?

– Я бы так не сказал. Просто я был верен присяге.

– Как случилось, что большое число республиканцев, причем очень авторитетных, оказалось членами вашего движения?

– Это произошло, господин Джонович, из-за того, что я уважаю чужое мнение.

– Ведь ваши дети – сын и дочь – еще до войны стали коммунистами. Вы знали об этом?

– Это был их свободный выбор. Мне было очень горько, но… Я всегда говорил, что коммунизм это большое зло.

– И из-за этого вы сотрудничали с Гитлером, – взбешенным голосом сказал прокурор. – Гитлер это не зло, а партизаны зло.

– Нет.

– С чего вдруг теперь вы говорите «нет»?

– Да, но они не такие, как немцы. В сущности – да. Но немцы разбиты и ушли.

– Вот так же вы говорили и вашему другу, американскому полковнику Макдауэллу.

– Не могу вспомнить.

– Макдауэлла?

– Пожалуйста, напомните. Прошу вас, доведем это до конца.

– Хотите уйти в сторону от обвинительного заключения, – усмехнулся прокурор. – Напрасно, ничего у вас не выйдет. Ваши преступления уже давно доказаны.

– Это мне безразлично… Прошу меня извинить, я не понял вопроса.

– Один ваш сын погиб, – сказал защитник Иоксимович. – Младший или старший?

– Совершенно верно.

– Младший или старший?

– Все зависит от ситуации на местах. Иногда младший офицер может оказаться старшим и наоборот.

– Я прошу это зафиксировать, – крикнул Иоксимович. – Как вы себя чувствуете, господин генерал?

– Защитник Иоксимович, – судья поморщился. – Как адвокат вы должны были бы знать, что на скамье подсудимых нет ни генералов, ни полковников, ни министров, ни шоферов, ни рыбаков. В зале заседаний суда есть только судья, прокурор, защитник и обвиняемый. Вам это известно?

– Разумеется, известно, – ответил Иоксимович.

– Это значит, что вы не можете обращаться к обвиняемому Михайловичу как к генералу.

– Это мне ясно, – сказал Иоксимович и, обращаясь к Драже, спросил: – Обвиняемый господин генерал, вы меня знаете? Кто я?

– Хоть вы-то не выставляйте меня сумасшедшим.

– Но вы скажите, кто я?

– Прошу вас, давайте это доведем до конца.

– Вы устали? – спросил судья Джорджевич.

– Ни в коем случае. Прошу только дать мне немного времени и возможность ознакомиться с моим архивом.

– Я вас спрашиваю, не устали ли вы, не чувствуете ли себя утомленным? Если это так, то давайте сделаем перерыв.

– Абсолютно нет. Я себя совершенно не чувствую виновным. Ни в коей мере. Давайте закончим, и я в письменной форме отвечу на все пункты обвинительного заключения.

– А как же свидетели? – издевательским голосом спросил прокурор. – Вам страшно встретиться лицом к лицу с вашими жертвами. Найдите в себе храбрости хотя бы настолько, чтобы посмотреть им в глаза. Ваши жертвы огромны… то есть огромно число тех, кого вы сделали несчастными.

– В этом вопросе не могу с вами не согласиться. Жертвы в этой войне действительно огромны… Извините, что вы только что сказали?

– Что вы совершили страшные преступления и у вас нет храбрости встретиться лицом к лицу со свидетелями.

– Я только этого и жду. Не вам рассказывать мне о преступлениях. Не вам, которые живьем закапывали людей в землю, перерезали горло, крали и поджигали дома. А вы помните, прокурор, что было на Таре? Собачье кладбище, так вы называли это место. Кто побросал сотни несчастных, и даже детей, в ямы в Черногори Лике и Герцеговине? Кто резал сербских священников? Кто заключал пакты с немцами? Давайте послушаем свидетелей, я только этого и жду…

– Допрос прерывается из-за усталости обвиняемого, – прервал его судья Джорджевич, с трудом перекрикивая возгласы и ругательства публики, разъяренной таким выступлением обвиняемого.

– Я протестую! Это просто свинство! – ударил по столу кулаком защитник Иоксимович. – Я требую, коллега председатель, чтобы вы призвали публику к порядку.

– В связи с чем вы протестуете? – спросил судья после того, как шум в зале затих.

– В связи с тем, что вы прерываете допрос как раз в тот момент, когда мой подзащитный пришел в себя. Он все время производил впечатление человека, который не в себе. Он не понимал вопросов, даже создавалось впечатление, что не вполне понимал значение некоторых своих слов. Возможно, он находился под действием каких-то препаратов или чего-то в этом роде, и действие ядов на его сознание только что прекратилось. Я делаю такой вывод на основании его слов и поведения всего несколько минут назад. Вы это почувствовали и именно из-за этого решили прервать допрос. Нет, ни в коем случае, я требую продолжить, – он опять стукнул кулаком по столу.

– Обвиняемый Михайлович, – с улыбкой обратился к нему судья. – Вы в полном сознании?

– Я не позволяю вам задавать такие вопросы. Это дерзость. Вы меня оскорбляете.

– Не я, а ваш защитник. Он хочет представить вас сумасшедшим.

– Мне недостает моего архива. Документов.

– А вообще, в умственном отношении, вы чувствуете себя здоровым?

– Конечно.

– Если у вас есть сомнения и проблемы в этом смысле, суд немедленно направит вас на психиатрическое освидетельствование.

– Разумеется. В этом я не сомневаюсь.

– Как понять ваш ответ?

– Я отвергаю подлые намерения объявить меня сумасшедшим. Прошу вас, закончим. И прошу дать возможность пользоваться моим архивом.

– Защитник Иоксимович, ваши необоснованные подозрения опровергает сам подзащитный. Он желает и даже требует отложить допрос.

Обвиняемый вашей силой

– Продолжаем разбирательство и переходим к допросу свидетелей, – сказал судья Джорджевич. Перед началом заседания суд дает возможность корреспонденту белградского радио, которое осуществляет прямую трансляцию с процесса, познакомить слушателей с мнением иностранных журналистов, присутствующих в зале суда. Кино– и фоторепортерам разрешено произвести съемки. Суд просит всех заинтересованных в этом уложиться в десять минут.

– Дорогие радиослушатели, масса людей заполнила зал заседаний суда, – раздался голос репортера, а генерал в это время согнувшись сидел на скамье подсудимых, ладонями заслоняя лицо от то и дело вспыхивающих блицев. – Крестьяне, рабочие, интеллигенция, женщины, старики. Здесь можно увидеть костюмы, характерные для самых разных краев нашей страны: сербские пилотки, шапочки из Лики, шляпы из Славонии. Многие женщины одеты в черное. Все эти люди уже несколько дней подряд присутствуют на суде над Дражей Михайловичем. Мужчины и женщины сидят часами, не сводя взгляда со спокойного, собранного лица председателя суда и с бородатого монстра, который здесь, перед лицом народной справедливости, вынужден рассказывать о кровавых следах, тянущихся за ним по всем дорогам, по которым его вели его преступные планы. Среди тех, кто присутствует в зале суда, много людей, которые в письменной форме требовали от министра Ранковича и министра Крцуна убрать с лица земли чудовищного преступника Дражу Михайловича. Мы не знаем этих людей в лицо, но мы можем представить себе, как выглядят эти мужчины и женщины, какую боль чувствуют они всякий раз, когда только лишь упоминается имя Дражи. Сейчас эти лица здесь, перед нами, перед кино– и фотокамерами со всего мира. Но послушаем, дорогие радиослушатели, что говорят иностранные корреспонденты…

Стараясь не слушать всего, что звучало вокруг, он, кто знает почему, вспомнил вдруг то утро, когда у него на руках умер его второй сын Любивое. Совсем крошка. Да, да, вспомнил он, ему не было и пяти месяцев. «Где же мы тогда жили? На Врачаре или на Сеняке? А в нынешний дом мы вселились… цел он или разбомбили? На застекленной веранде Елица поливает цветы, а дочь Гордана и племянница Радмила хохочут в конюшне… Как они любили наших скаковых кобыл… вот я и сейчас вижу их так ясно, будто они рядом, только не могу вспомнить имен». В этой конюшне, на окраине Белграда, он держал и одного жеребца по кличке Журавль и часто приезжал верхом на нем в Дом гвардии… «В Дом моего нынешнего позора, ужаса, в Дом, где сейчас происходит суд, – подумал он. – Ах, если бы вернуться… по всему дому, во дворе утки, кролики, голуби. Бранко и Войя целыми днями… да, да, да, одну кобылу звали Лака, а другую Кока. Бранко так наслаждался верховой ездой, но однажды упал и поранился… из-за чего же он поранился, ведь ему пришлось в больнице накладывать швы… а-а, он послал Коку в галоп на булыжной мостовой. А моя Радмила? Никаких вестей о ней нет. Не погибла ли она в войну, что с ее мужем? Последний раз я их видел… а что, если она все же в зале? Если они ее заставили, и ее, и…» Он вздрогнул и машинально повернулся к народу. В тот же момент ему стала ясна бессмысленность такой попытки кого-то отыскать, и он снова опустил голову и принялся разглядывать фиолетовые пятна на своих руках.

– …Я, Сергей Борозенко, Герой Советского Союза и специальный корреспондент газеты «Правда», – сказал в микрофон журналист, окруженный толпой кино– и фоторепортеров, так что генералу, хотевшему увидеть его, это не удалось. – Обвиняемый Михайлович – это хитрый и подлый враг, сейчас, в зале суда, он пытается выиграть свой последний бой, но факты и документы недвусмысленно разоблачают его…

– Коллега, из какой вы редакции?

– Петр Никитин, корреспондент газеты «Известия», – раздалось по-русски, также как и в предыдущем случае, но генерал не прислушивался к словам переводчика, потому что он хорошо понимал по-русски. – Ясно, что Дража Михайлович болезненно властолюбивый человек. Он хотел стать балканским диктатором, повелителем народов…

– Джон Гиббсон, корреспондент лондонской «Дейли Уоркер». В ходе этого процесса рушатся многие легенды, связанные с именем Михайловича. Я хотел бы подчеркнуть справедливость судебного процесса, а также то, что власти сделали все возможное для того, чтобы обеспечить быстрое и точное информирование общественности…

– Я американский корреспондент, и я высоко ценю ярко выраженный дух сотрудничества властей с прессой. На меня произвели большое впечатление серьезность отношения к делу членов суда и внимательное отношение к обвиняемому. Спасибо вам.

– Как ваше имя?

– Уильям Кинг, корреспондент «Ассошиэйтед Пресс».

– Я буду краток. Поведение Михайловича напоминает мне то, как держались перед судом в Нюрнберге нацисты. Я, Кеннет Сайерс, представляю британскую «Нью Кроникл».

– Михайлович – это преступник. И мне не нравится поведение его защитников. Это все, что я хотел сказать.

– Представьтесь, пожалуйста.

– Чу Чинь-Янь, корреспондент китайского агентства печати.

– Прошу начать допрос свидетелей, – сказал судья Джорджевич. – Введите свидетеля Милицу Опачич.

– Дорогие радиослушатели, – говорил репортер белградского радио, – уже сегодня в Москве, Лондоне, Вашингтоне, Праге, Варшаве и Софии люди услышат и прочитают в газетах о Милице Опачич, матери народного героя Стевы Опачича из Голубича под Книном. Как раз в этот момент она входит в зал заседаний суда. На лице ее глубокие морщины, она вся дрожит от гнева. Сжимая в руках пеструю матерчатую сумку, она начинает давать свидетельские показания. Послушаем, что говорит эта мать.

– Товарищ судья, товарищ прокурор, я слушаю, что говорит здесь этот гад, и у меня кровь стучит в висках. Мне хочется вскочить и выдрать его поганую бороду. Однажды четники пришли в наше село, перебили всех, кого застали, пожгли дома, срубили все фруктовые деревья, а на стволе одного грецкого ореха вырезали слова: «За нашего Короля – пусть горит вся земля!», – она замахнулась кулаком в сторону обвиняемого. – Они зарезали моего брата, ему было шестьдесят два года, его жену разрубили на куски, а моей племяннице, студентке, отрубили ноги, а потом сожгли ее живьем, – она зарыдала и пошатнулась. К ней подбежала поддержать ее китайская корреспондентка, вокруг столпились фоторепортеры…

– Я из того же села, что и Милица, – начал свои показания Андрия Павчевич. – Его бородачи схватили меня и кололи ножами куда попало. Я чудом остался жив…

– Чья это фотография у вас в руках? – задал вопрос прокурор свидетелю Миодрагу Покимице.

– Это мой сын, Душан. Он был старшеклассником, когда началась война, и он ушел в партизаны. Когда он попал в руки четников, они сначала забивали гвозди ему в руки и ноги, а потом… потом перерезали ему горло! Его тело они бросили в реку, я его искал, искал… В реке я нашел много трупов товарищей моего Душана.

– Где вы были во время Первой мировой войны? – спросил прокурор.

– Воевал, где же еще. Я был награжден медалью имени Карагеоргия, но я выбросил ее после того, как четники убили моего Душана. Мне не нужна королевская медаль, если король считает четников своей армией.

– Введите свидетеля Шукало Сулю, – сказал судья.

Чернявый мужчина средних лет, с выдающимися скулами и большими усами, в гражданской одежде, без галстука, в рубашке, застегнутой на все пуговицы под самое горло, вошел в зал как бы с опаской, осторожно. Сообщая сведения о себе, он все время озирался по сторонам. От смущения и страха его освободил прокурор, напомнив ему о преступлениях людей Михайловича по отношению к мусульманам в Фоче.

– Они убивали нас ножами на мосту, по спискам, и сверху, уже мертвых, сбрасывали в Дрину.

– Что это были за списки? – спросил судья.

– Списки, которые составил Дража.

– Что там было сказано? Вы не можете вспомнить?

– Там было написано перебить всех людей мужского пола старше двух лет, а женского – старше двадцати. Всех подряд.

– Сколько людей было убито на том мосту?

Только у вас, в Фоче, они уничтожили около двух тысяч человек…

– Пригласите свидетеля Лайо Латифа, а вы, товарищ Шукало, можете остаться в зале, если хотите…

«Батька, там какая-то женщина, – ему показалось, что он явственно слышит голос майора Остойича. – Пришла из Фочи, у нее для тебя письмо от усташей».

«За что мне эти муки?! И мне, и всем нам на веки вечные, – запричитала перед ним женщина и опустила на землю большой сверток. – Вот он, мой Гаврила, солнышко мое, глазки мои ясные!» Она развернула холстину и принялась целовать обугленный труп новорожденного ребенка. «И месяца не прожил, маленький мой, счастье и несчастье мамино! На вертеле, как цыпленка… цыпленочек ты мой, щеночек, догорела твоя свечка! Послали твою маму бедную, от горя почерневшую, отдать тебя в руки Драже, чтобы он тебя оживил и воскресил!» – тут она потеряла сознание и упала. Многие из стоявших вокруг офицеров и солдат всхлипывали.

Капитан Бойович нагнулся и взял конверт, засунутый между ножками ребенка. Скрипя зубами, он открыл его и протянул командующему.

«Это ждет каждого серба из Фочи, если ты немедленно не снимешь осаду города. Это же ждет каждого серба в независимой Хорватии, если ты, Дража Михайлович, не прикажешь своим бандитам выйти из леса и сдать оружие!»

Даже сейчас, в зале суда, он с трудом сдержал подступившие слезы. Тогда он приказал своим войскам в тот же день развернуть наступление. Он сказал: «Мои герои, излейте на врага всю силу вашего гнева. Но карайте только преступников, гражданское население, невинные люди ни за что не должны пострадать. Пусть каждая мусульманка будет вам как мать, пусть каждый мусульманский ребенок будет вам как родной!»

«Однако, Батька, так не пойдет! – закричал кто-то из толпы офицеров и солдат. – Мусульманка мне не мать!»

«Братья мои, дети мои, мы не усташи. Мы не такие. И мы не будем такими никогда и ни при каких обстоятельствах. Мы не преступники, и мы не мстим. Вперед, на Фочу, и будем вести себя как герои и солдаты, как это и должно…»

– Есть у вас дети? – спросил судья крестьянина Латифа.

– Было их у меня пятеро. Сейчас остался один… четверых четники зарезали.

– Когда и где?

– На второй день после Рождества сорок второго. Только мы сели ужинать…

– Чье это было Рождество? – прервал его вопросом защитник Иоксимович.

– Как это чье? Рождество оно и есть Рождество.

– Православное и католическое Рождество приходятся на разные даты.

– Это было на наше, товарищ, на наше… настоящее Рождество. В Фоче нет католиков. Они ворвались в дом, похватали нас прямо за обеденным столом. Тут же нас и убивать стали. Ножами. Четверых моих дертей и меня тоже… Вот, видите, – он показал шрам от ножа поперек горла. – Аллах меня спас. Двадцать дней потом не мог ни есть, ни говорить.

– Кто был их командиром?

– Не знаю. Говорили…

– Командовал лично он, – прокурор показал пальцем на генерала.

– Теми, кто убил моих детей, командовал какой-то Обрад Тостич. Так по крайней мере говорили.

– Что вы можете сказать на все это, обвиняемый? – спросил судья Джорджевич, протирая платком запотевшие стекла очков.

– Позор. Преступление и огромный грех. Что же я еще могу сказать? Был нарушен мой приказ, и, насколько я помню, мой военный трибунал осудил большую группу четников на смерть.

– Они были расстреляны?

– Абсолютно все.

– Назовите их имена и фамилии, – сказал прокурор.

– Этого я не знаю. Это известно вам, прокурор.

– Мне?

– В ваших руках мой архив, там есть и приговор с именами тех людей, которые опозорили мою армию и мой народ.

– Пригласите свидетеля Иозо Урожника. Судья решил замять спор между прокурором и обвиняемым.

Свидетель в белой рубашке, без правой руки, вошел в зал с выражением испуга на лице. Голос его дрожал, когда он сообщал данные о своем имени, месте и годе рождения.

На вопросы он отвечал бессвязно, постоянно щурясь. В его село, Плоче, ворвались четники и согнали всех жителей на центральную площадь. Собрав целую толпу народа, они начали, как сказал свидетель, расстреливать ее. Некоторые попытались бежать.

– Бросился бежать и я… бегу и все оглядываюсь, и вижу, как горят дома… Мато пуля попала в затылок, он упал… я получил несколько пуль в плечо… думаю, это была очередь из автомата, в спину… Я потерял руку, дом, двоих родственников.