Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

Помолвка

Могуч, хоть и не молод наш Изя Стародворский – сторож синагоги. И добрый до ужаса! Он говорил:

– Мне нах не нужен такой раввин, если он скажет, что я должен свою русскую жену бросить.

У Изи была сложная жизнь, то есть больная русская жена и молодая еврейская любовница. И это в шестьдесят пять лет! А у раввина и в мыслях не было, чтобы запрещать Изе русскую жену. Более того, ребе, например, настоял:

– Выдавать продуктовые наборы русским вдовам – они ведь жили с нашими евреями столько лет, поддерживали их!

Часто бедный ребе горько вздыхал и говорил украинцу Косте, повару:

– Неплохо бы все технические должности в синагоге отдать русским или украинцам. Им скажешь – они исполняют. А наших о чем-нибудь попроси! Начинают меня учить, как лучше сделать. Ведь каждый еврей в душе раввин. Особенно часто спорят со мной сторожа.

Но вот в этой истории, с Яковом и Эвелиной, сторож Изя Стародворский был солидарен с молодым раввином.

Все началось легко. Сначала их видели вместе беседующими то возле окна в столовой, то в библиотеке (где она вела вокальный кружок). Потом они стали закрываться в компьютерном зале (там Яков работал) – видимо, очень были сложные проблемы с программами. Наконец Яков подходит к раввину и говорит: мы хотим пожениться.

Раввин стал их уговаривать: сначала нужна помолвка, а потом уже под хупу. Яков смотрел на него печальными глазами: отсрочка, помолвка, ребе, где ваш светлый ум? У Эвелины сережки в алебастровых ушах – в виде трапеций, качаются, дух захватывает, кажется – вот-вот сорвешься. Если бы у вас была такая Эвелина: как ее увидишь – бьет током триста вольт от улыбки, пятьсот от походки и тысяча – от каждого слова, но не умираешь от этих разрядов, а становишься еще блаженнее. Хорошо, что есть тело, которое все чувствует, а то бы мы жили, как облака…

У раввина был свой источник высокого напряжения – жена. Поэтому он деликатно встряхнул Якова за плечо и сказал:

– Я понимаю: состояние счастливой невесомости. Но очнитесь, все вокруг против вас. Я это понял на Хануке.

Ребе как член межконфессионального комитета пригласил представителей всех конфессий на этот великий праздник свободы еврейского народа. Изя потом завистливо рассказывал (ему самому пришлось бросить пить из-за микроинфаркта):

– Зашли они в синагогу такие важные. А потом, смотрю, через три часа выходят уже шатаясь, добрые – друг друга поддерживают. Если бы не их шапки, я бы не знал, кто у них там мусульманин, а кто католик.

На Хануке мать Якова и заметила, что ее сын все время кипит возле Эвелины. И ужаснулась, и забросила свои курсы еврейских социальных работников, на которых пропадала в Москве. Здесь вон какие бесконтрольные события пошли! Она понимала, что не будет навсегда для сына всей вселенной. Но хотя бы половиной! А тут что? Клан Ольховичей, процветающий, ветвящийся на полмира, не пустит ее дальше коврика в прихожей. Кто они и кто она? Беженка из Таджикистана, без родни, без связей, все потеряла, кроме сына (квартиру трехкомнатную, друзей огромную массу, климат роскошный).

Когда приехали в Пермь, Илья Михайлович Ольхович предложил ей быть координатором в группах общения пенсионеров, «Теплый дом» это называлось. А теперь он же – отец Эвелины – так ясно говорит ей взглядом: откуда вы взялись?

Вдруг ее осенило так, что обнесло голову. Так вот почему исполнительный директор опоздал к началу Хануки! Первый раз в жизни! Он отчаянно сигнализировал общине: вы что, не видите, что творится прямо у меня под носом? У вас что, женихов нет достойных для моей дочери? Шлите их срочно ко мне!

Но раввин сказал:

– Илья, ты кто такой? Синагога – это ведь не твой особняк и не мой, чтобы мы здесь распоряжались.

Иногда Илью Михайловича Ольховича охватывала чисто русская мечтательность: вдруг откуда-то в Перми образуется еврейский олигарх, который тотчас начнет сватать своего сына за его Эвелиночку. И что у зятя (вот он, уже тут стоит!) барственность, как у молодого Ширвиндта, а капиталы – как у пожилого Ротшильда. Или хотя бы наоборот.

И вдруг – вместо намечтанного зятя ходит оживший землемерный инструмент, худой, нескладный, нищета, без отца.

Хитрая безотцовщина! Эвелине уже прочно голову задурил: будто бы в общежитии у него гантели, турник, пятьдесят раз подтягивается. Да знаем мы эти общежития, сами всю молодость в них провели: друзья, приключения, пьянки, тогда казалось все так уникально!

У тех, кто полсотни раз подтягивается, грудь-бочка, а у этого грудь-фанера, внушал Илья Михайлович дочери. Эвелина возражала:

– Ты, папа, не понимаешь, что бывает два типа телосложения: медведь и леопард.

Тут-то и подумал наш Илья Михайлович, что его красавица, его виноградинка Эвелина уже успела воспринять этого придурка полностью, до конца.

– Закогтил тебя, значит, котяра! – закричал он.

А Эвелина таинственно улыбнулась и поведала, бедная, как Яков преступника убил:

– За бандитом он гнался, в войсках МВД служил. А тот спрятался в арке. Но Яша гений – как даст очередь из автомата по загнутой стене арки, которая видна. И рикошетом этого бандита убило.

Илья Михайлович сам оттрубил два года во внутренних войсках, но уж не стал говорить ей, дурочке, что там в ленинской комнате лежали брошюрки «Солдатская смекалка», в одной из которых и тиснута эта поучительная история. Получается, что до сих пор те же вечно засаленные брошюрки где-то разложены, хотя ленинские комнаты давно исчезли.

Но хватило ума не сказать ей про это! А то как бы поднялась дочь на родного отца: ах, захотел исказить светлый облик этого драного кота!

Поскольку лосось признан повсеместно кошерным, на ужин в синагоге подавали именно его. На этот раз рыба была в кляре, и раввин попросил повара Костю, чтобы приготовил еще две порции. Он пригласил Якова и Эвелину отужинать с ним.

А Илья Михайлович все выглядывал из своего кабинета. Если бы не ребе, он бы крикнул: «Эвелина, марш домой!», а потом бы поговорил круто с этим человеком-фанерой: бандита, он, видите ли, поймал! Хочет с вранья начать жизнь с его дочерью! Совсем не понимает, что семейная жизнь – это не то же самое, что любоваться неглубокой прозрачной рекой.

Он забыл, Илья Михайлович, что четверть века назад сам рассказывал невесте (улыбка у нее – тыща вольт):

– Я был в отряде аквалангистов. Мы подплыли ночью к захваченному рецидивистами катеру, открыли под водой два баллона с особым секретным газом. Он буль-буль-буль вокруг катерка, через пять минут все заснули. И мы тут как тут! Сковали всех четверых и потом всю дорогу до лагеря держали выродков в закрытой в каюте, защищали их от экипажа – люди рвались сделать самосуд.

Он убедительно размахивал руками, задевая то прекрасную грудь, то прекрасное бедро невесты, и в этот момент он был героем, морским могучим человекольвом. Так охотники в рассказах всегда умножают свои трофеи, чтобы их слова чудесно увеличили будущую добычу.

И ведь сработало! Чудесная добыча – дева Рая – досталась Илье! Эх, Илья, почему же ты забыл, что мужественная история освобождения катера взята из той же замусоленной брошюрки «Солдатская смекалка»? Потом этот событие перенесли даже на экран в виде учебного фильма, и роль главаря банды с наклеенными вдоль и поперек лица шрамами играл известный киноактер.

На самом деле Илья Михайлович думал, конечно, не об одной только судьбе своей Эвелины.

Стали поступать сигналы, что иные богатые евреи не выполняют своего сыновнего долга! Невиданное дело! Не далее как сегодня утром пришла Аида Иосифовна, мама владельца рыбокоптильной фабрики (от него всегда пахло копченой рыбой), и давай плакаться в кабинете: запишите меня в благотворительную столовую, пенсия такая мизерная. Он сразу вспыхнул возмущением к рыбокоптильщику, но через это тонкое пламя видел: откуда у Аиды Иосифовны дорогая сумка? Да и обувь не из дешевых. Пообещал, что позвонит завтра-послезавтра.

Этот богатый жертвует изрядные суммы на ремонт синагоги и в то же время не кормит мать, что ли? Илья Михайлович хотел посоветоваться с ребе, выглядывал, ждал, когда закончится болтовня нищего Яшки, наконец закипел, забурлил и сам позвонил нарушителю сыновнего долга: представитель избранного народа, как не стыдно, должен показывать пример. Представитель избранного народа был поражен:

– Раз в неделю я набиваю мамин холодильник… Может, ей поговорить просто хочется? Тогда давайте я буду оплачивать эти обеды. Или вот что… Грибы кошерные? Можете забирать прямо из теплицы вешенки раз в неделю – я сейчас грибами еще начал заниматься. Мама такая светская, очень любит общество.

Илья Михайлович спросил проницательно:

– Аида Иосифовна стихи, наверное, пишет?

– Да всю жизнь, как только она начинает читать, мы разбегаемся кто куда.

Илье Михайловичу все стало понятно. Потому что, бывало, он сам выбегал в зал, где проходила трапеза, и читал старикам свои юморески, пользуясь, что они не могут разбежаться. Да и они на каждом обеде встают, требуя внимания.

– Сейчас я прочту отрывок из поэмы «Моя жизнь»: «Расчески тают вдали – словно на картине Дали, они только шлют нам привет – но волос у меня больше нет…»

– А я предлагаю вашему вниманию рассказ о том, как человек позеленел и покрылся сквозными отверстиями диаметром семь целых и четыре десятых миллиметра.

И все перестают есть и уважительно слушают: ведь у каждого под пластами лет таится свой дар, который ждет, когда его выпустят на волю.

У сторожа Изи Стародворского вообще тяги к сочинительству не было, но зато какая память! Какой трубный, зовущий голос! И позвякивали в этом голосе разноцветные леденцы – они привлекали женщин лет на двадцать его моложе. Изя встал и аккуратно положил вилку на край тарелки:

– Лучше послушайте, графоманы старые, рассказ Бабеля. «Конец богадельни. В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище…»

– Что за намеки! – вскрикивали шепотом две тщательно одетые и причесанные дамы, похожие на Агату Кристи.

Но наш Изя Стародворский знаете кто? Это носорог, это фаланга Александра Македонского. Его не своротишь с выбранного пути. Своим голосом, который моложе его на сорок лет, он продолжал наизусть шпарить великого еврейского классика русской литературы.

Но и наших энглизированных дам сильно не смутишь. Формально похлопав Изе и Бабелю, они обратились к своему, насущному:

– Я представляю творчество Набокова как шар, покрытый серебристой чешуей.

– А для меня Набоков – это дерево-великан, и ствол усеян бабочками-данаидами.

Мать Якова слушала это все без сил. Раньше она тоже врезалась бы в словесную сечу, раздавая направо-налево увесистые доводы. Но не сегодня, после симфонии бессонницы. Гудели возле общежития провода, холодильник урчал в головах, счетчик сверчал, мышь грызла, в ушах звенело, стекло дребезжало, мысль шевелилась: если бы Яков выбрал не Эвелину, а умницу дочь библиотекарши Эстер…

Разговаривал раввин с Яковом и Эвелиной вот о чем.

– Помните у Кушнера? «Я отвечаю: МИР, когда пароль – ВОЙНА». Яков, вы отца должны пригласить на обручение!

– Не могу. Мы с мамой потеряли его после развода.

– Как – потеряли?

– У них вскоре в цехе был взрыв – его бросило на дюралевую дверь! И его лицо отпечаталось на двери со всеми подробностями. Я видел сам: вместе с мамой пришел в кабинет техники безопасности, там эта дверь стояла как главное пособие. Отца направили в Душанбе на лечение, в это время гражданская война, мы все бросили и бежали.

Раввин сильно глубоко нырнул в эту историю и, слегка покачиваясь, бессознательно шарил пальцами по столу. Тень от его шляпы ритмично наплывала на лицо Якова.

– В Торе говорится, – задумчиво промолвил ребе, – бэцэлэм Элохим бара ото, по образу Божию сотворил его, то есть человека. Господь найдет способ напомнить, хотя бы этим отпечатком на алюминии, чей образ и подобие мы несем на себе. Бросил жену и сына – и получил вот такое милосердное напоминание.

Тут Илья Михайлович закипел так, что не выдержал, выскочил в молельный зал и закричал по-простому, как хотелось:

– Эвелина, тебе пора домой!

– Сейчас я расскажу ребе историю и пойду.

– Историю Геродота в семнадцати томах?

– Да томики у Геродота маленькие, – ввернул раввин.

– Я кому сказал, марш домой!

Дочь зло посмотрела на отца и вдруг перенесла этот же взгляд на Якова (видимо, автоматически), и его шарахнуло под тыщу вольт, но только сейчас со знаком минус.

Эвелина накинула шубу и пролетела вниз по лестнице мимо Изи, который сказал Якову:

– Что это она пронеслась, как п… на помеле – ни шалом, ни пока?

Яков выбежал на крыльцо синагоги, увидел шубку Эвелины в десяти метрах и… раздумал догонять. Лицо горело как ошпаренное от ее мощного взгляда. Он наклонился и погрузил голову в сугроб. Потом стал рассматривать получившийся отпечаток своего лица в снегу. Вот так, Яша, по образу и подобию, значит, надо идти догонять. Она шаги замедлила, ждет.

Он догнал Эвелину в три прыжка, обнял, а она ответила приготовленными словами:

– Помнишь, ты четвертого сентября подарил мне белые гладиолусы. Они цвели до конца, пока на верхушке бутоны не раскрылись. Это нам пример. Будем стоять до конца.

– Выстоим! – кивнул Яков. – Это хорошее слово для эпитафии. На нашей общей могильной плите будет написано: «Мы выстояли!»

– Катарсис, или тащусь, – простонала Эвелина.

Она пришла домой, а отец тут как тут, ждет, как лев в засаде. Примчался вихрем на «шевроле-ниве». Опять будет это ненужное перешвыривание словами, когда уже все решено. Мама, конечно, промолчит, но молчание ее заряжено ясно как – в поддержку отца, а маме, бедной, кажется, что для пользы семьи.

– Мать мне сказала, что видела у тебя экспресс-тесты, листочки эти… Скажи честно: ты в положении?

– Папа, давай не будем разыгрывать мелодраму.

– Ат-лично! Значит, нет. – Илья Михайлович почувствовал, как ему жарко – так я еще в шапке (он снял ее и взял в руки кипу). – С этого мига ты с ним больше не встречаешься! Какую свекровь ты можешь сдуру заполучить! Она все твердила мне: ах, повар Костя неэкономно срезает попки огурцов.

– Она не Плюшкин, а просто от тяжелой жизни! А тебе бы только деньги, деньги! – Эвелина прокричала это, как сирена, мощным певческим голосом, и скрылась в ванной.

– А по-твоему, все только любовь-любовь! – рявкнул Илья Михайлович и потряс гудящей головой. – Да у Якова, наверно, плавки и те из секонд-хенда!

Жена тут вышла из кухни:

– Что там в мидраше написано? Высокий должен брать в жены низкую, а богатый – бедную, чтобы не было расслоения.

Ледяное стекло давно манило его огненный лоб. Илья Михайлович подошел к окну. Во дворе мигала елка, и Илья Михайлович вдруг беспричинно подумал: будут новые радости, например внуки… Да что за радость, если родная дочь не понимает, что евреев всегда преследуют.

Когда дочь вышла из ванной, нисколько не благодарная, что они ее родили такой роскошной, он сказал:

– Наш народ всегда в опасности! А что дает хотя бы относительную безопасность? Деньги. Вчера в магазине слышал: «А ты знаешь, какие чеченцы? Они хуже евреев!»

– И инвалид мне сказал на приеме, что евреи выдумали эту монетизацию льгот, – добавила мать.

– А ты много безопасности принес в свою семью, когда женился на маме? – Дочь отца вопросом ударила прямо в пылающий лоб.

– Тогда было другое время, при советской власти ни у кого денег не было… – влезла мать перечислять доводы в защиту мужа.

– Рая, ты, как всегда, не в фокусе, – мягко сказал ей Илья Михайлович. – Теперь-то уж можно сказать, что я играл не последнюю скрипку в теневой экономике, был буревестником капитализма…

Дочь гнула свое:

– Наш ребе сказал, что первая заповедь, провозглашенная в Торе, это «плодитесь и размножайтесь» – «пру урву». Пора тебе, папа, другую Тору писать, где первая заповедь – «обогащайтесь и страхуйтесь».

– Дума, Дума, – бормотал Илья Михайлович, – зачем ты придумала этот январский отдых? Я пропал на две недели в Бермудском треугольнике – холодильник, диван, телевизор, – я упустил развитие событий, упустил безопасность и благополучие Эвелиночки!

Тут захотелось ему, подобно предкам, посыпать главу пеплом. Но на дворе 5765 год от сотворения мира, то есть двадцать первый век.

В этот день тихое кипение в синагоге началось с утра. Изю попросили остаться после суточного дежурства и подвезти все, что нужно для помолвки (сладости, фрукты, вино, шарики, надутые гелием).

На фоне бодрых движений всей синагоги выделялось бессильное лицо библиотекарши Эстер Соломоновны Айгулиной. Ее дочь была назначена инспектором по кошерности, то есть проверяла, чтобы в крупе и овощах не было жучков, червячков, камешков. И был такой красавец иудей Петров, электрик на полставки. Работа у обоих была не сказать чтобы обременительна, и сэкономленные силы зародили бурное притяжение. Все с одобрением посматривали на эту пару: вот начало новой еврейской семьи, если дети пойдут в отца, то красота мира увеличится, а если в мать пойдут, то будут гении.

Петрову дали грант на обучение в Иерусалиме. Так этот подлец Петров вдруг женился на американке и растворился в бескрайних просторах США, то есть в Нью-Йорке. Тогда Эстер Соломоновна сделала гибкий разворот и увидела Якова, и с каждой секундой он все больше ей нравился, и она убеждала дочь так напряженно, что ей тоже понравился этот сын беженки.

Но они обе, мать и дочь, забыли про вокальный кружок. А ведь он базировался тут же, в читальном зале, и в своих недрах скрывал это прожженное существо Эвелину, вот так. Ловко она притворялась, что ставит голоса всем желающим петь. А на самом деле… И вот результат – сегодняшняя помолвка. И бедная доченька Эстер опять одна и уже поневоле дрейфует в сторону соседа по площадке, грузина Бадри. И этот дрейф взаимный.

– Воздух не озонируешь своим видом, – озабоченно заметил сторож Изя. – Сделай хоть рекламную паузу на лице.

А ведь есть чем утешиться: внуки все равно родятся евреями, хоть фамилию будут иметь Паолашвили. На такой мысли Эстер вскинула губы к ушам и с этой улыбкой стала растягивать гирлянду. Изя подвалил с ящиком кока-колы и одобрительно сказал:

– Так-то лучше! Не горюй! Нас гребут, а мы крепчаем. Вот позавчера вечером: только я начал вслух Тору читать, а у котика просто судороги! Жена говорит: вези к ветеринару – друга-то надо спасать. А уже полночь! Ну, поехали, и сказал айболит: во время бурного роста у самцов бывает – резко повышается уровень гормонов, поэтому судороги. Пришлось заплатить триста рублей. Такая дыра в бюджете! И вот – сутки сторожил, без передышки остался подработать.

– Да, котик – это роскошь, – сочувственно сказала Эстер. – Но ты железный, тебе ничего не делается… А что там за крики?

Да, крики были – из глубины синагоги. Часто звучало слово «вентилятор». И высыпала толпа, состоящая из общественного совета, участкового, завхоза, а также электрика и слесаря в одном лице. Курсировал в массе людской и Илья Михайлович. Он надеялся: история с вентиляторами раздуется до таких пределов, что помолвка сорвется. Следователь будет полдня ходить, собакой всех нюхать, допрашивать… Хорошо бы.

Но увидев величественного Изю Стародворского, директор несколько пошатнулся в храбрости и даже отступил назад. Он начал так: пропали вентиляторы из гаража, помните, купили, закопченные такие, после пожара?

– Помню, дешево вы их купили, – парировал Изя, не двинув бронзой лица.

Но все равно последовали робкие попытки повесить на него ответственность за то, что плохо сторожит. Изя еще более выпрямился, оперся рукой о невидимую кафедру и возгремел:

– Во-первых, я не принимал эти сифилисные вентиляторы под свою ответственность, а только слышал о них. Где я и где гараж, который ленивый может открыть ногтем? Во-вторых, третий год вы обещаете поставить сигнализацию и даже проголосовали там себе. Где деньги, отпущенные на сигнализацию? А в-третьих, даже если бы я услышал ночью, как там ломятся, я бы, может, не смог позвонить. Телефон у вас то оживает, то снова мертвый. У меня хер чувствительнее, чем ваш телефон!

Изе чуть ли не аплодировали. Фронт против него распадался на глазах.

* * *

Дальше началась чинная суета помолвки. Мужчины и женщины как бы представляли два вида кино: черно-белое и цветное. Раввин, лицо которого было всегда здоровым и розовым, словно у молотобойца, вдруг побледнел и с блистающими глазами стал провозглашать благословения на языке пророков. Якову показалось, что одежды ребе вздыбились и поплыли, как у Моисея под напором святого ветра Синая. А у Эвелины сквозь слезы все было усеяно бриллиантами…

Отдышавшись (это же потрясение каждый раз – общение с ангелами), ребе сообщил:

– Идя навстречу пожеланиям трудящихся (он посмотрел на мать Якова и отца Эвелины), мы сокращаем срок между помолвкой и хупой. Свадьба будет в апреле.

Через час, когда все разошлись, Яков подошел к Изе и стал переминаться с ноги на ногу.

– Ну, говори, жених.

– Израиль Маркович, мы поздно вечером вам позвоним, вы нас пустите с Эвелиной?

– Ни за что, – просто, без всяких церемоний ответил сторож, но, взглянув на лицо Якова, вдруг потерявшее всяческий тонус, добавил: – Ты слышал, что ребе сказал? В апреле он вернется из Москвы, гостей назовут! – И он принялся расписывать все так, будто придет пол-Перми, и стены синагоги волшебным образом раздвинутся, чтобы вместить всех.

Тут подошла Эвелина, прислонилась к Якову плечом пловчихи-певицы, с силой вздохнула. И они, молодые, посмотрели на Изю четырьмя древними глазами, которые внятно говорили: старик, старик, ты не понимаешь, время идет, жизнь проходит.

– Жизнь – цейтнот, сказал енот. – И далее Изя подробно расписал, что может быть. – Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове – тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…