Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

День как год

Джек приехал в Пермь волонтером – помогать ремонтировать Музей политических репрессий. Но ни до какого музея не доехал, потому что у него наступило свое.

Коридорная гостиницы уже знала эту западную важность, особую. У русских важность сердитая, кажется, что у несчастного проблемы с кишечником. А у Джека важность летучая, с улыбкой и с вопросом в глазах: ну как вы, как вы тут без меня обходились?

Через час он подхватился, нахлобучил на голову свою берсальеру и спросил с приятным акцентом:

– Могу я поужинать где-нибудь тут?

– Да лучше дальше гостиницы никуда не ходите, – устало сказала дежурная. – Буфеты работают.

Но разве потомок ковбоев стерпит такое топтание на одном месте? Он подумал: центр, он и в Перми центр, не может быть, чтобы рядом с четырехзвездным отелем кишели приключения. Ведь не Гарлем здесь какой-нибудь.

Через час он резко изменил свое мнение, но до этого…

В общем, сначала Джек побродил по Компросу, полюбовался подсветкой ЦУМа, зашел в пару забегаловок. Все это время за ним следила пара здоровяков. Они ждали, когда Джек забредет в достаточно темное место, потому что они думали: это лох. А есть такой закон, что лох в конце концов всегда забредает в темное место.

– Он, сука, может в эту гребучую зеркалку зайти! – тревожно говорил один.

– Да, – вторил другой.

Он не любил работать возле зеркального киоска. И не только потому, что там было светло, как днем. Тягостное чувство происходило из-за того, что все удваивается. Зеркальные стены показывали, что они делали с людьми, и говорили: это разбой.

Эти два парня, крепких, были режиссеры, сценаристы, актеры, оформители и продюсеры своих ночных работ. Часто кайфовали от своих рассуждений: от их сценариев потом жертвы становятся умнее, зорче, осторожнее, ну, конечно, жизнь идет, подрастают новые лохи, работы впереди – не продохнуть! А то, что от их действий солнце каждый раз чуть-чуть тусклее светит, и атомы всех вещей слабеют и меньше тянутся друг к другу, и в разных участках мира уже кисель… Эти два тела вообще все по-другому чувствуют: мол, с каждым днем все труднее воплощать свои сценарии (ведь все больше лохов покупают машины, и их уже не догнать).

И вот эта тройка – Джек и два здоровяка – дошла до Куйбышевского рынка, где щупальца теней протянулись с подспудными намеками. Джек почему-то остановился посреди одного такого щупальца. Потом он говорил следователю, что раздумывал, в каком киоске купить какой-нибудь сувенир для родителей. Следователь в палате спрашивал измученно:

– Какой может быть сувенир в двенадцать ночи?

Джек неуверенно сверкал рубиновым, залитым кровью глазом:

– Было одиннадцать еще вроде.

Подошли к нему два крепыша и показали два ножа. А во рту у Джека – такой вкус, будто он лизнул эти лезвия. И в то же время эти лезвия блестели сонно, говоря: никуда не денешься, все отдашь.

У Джека руки сразу стали холодными и легкими, он быстро снял с головы драгоценную берсальеру, выбежал из пиджака. Тот, кто главнее, показал ему скупым жестом, чтобы не суетился, а его подручный быстро обследовал карманы брюк.

Джек увидел у него ухо Будды с огромной мочкой. Помощник достал банковские карточки. И Джек только краем сознания сказал карточкам: «Прощайте». Дальше из кармана выплыл паспорт. И нашего американца вдруг понесло:

– Я приехал помогать. Музей политических репрессий. Чтобы не было политическое насилие.

Это возмутило двух атлетов. Как это так? Выламывается из роли жертвы. Разговаривает! И они применили простое насилие: по-продюсерски быстро стали ударами вгонять Джека в русло роли жертвы. Ожог, тупой звук, онемение, металлический вкус во рту…

Джек увидел две луны, и в тот же миг его треснул по затылку тротуар. Внутри он был по-прежнему бойкий, но тело плачевно не соответствовало: расплющенные губы не двигались, и звук получился только: бэ-э-э. Но уши еще исполняли свой долг. Какая-то женщина кричала в сотовый телефон:

– Весь в крови! Без сознания!

О радость! О прекрасный визгливый крик!

О русские женщины! О Россия!

Сколько он ждал амбуланс – не знает, может, даже терял сознание.

Когда он в очередной раз выгреб оттуда, куда упорно уплывал, Джек обнаружил, что лежит на каталке в каком-то сарае, который, как он потом выяснил, русские зовут «приемный покой». К нему подошел измученный человек в халате и закричал:

– Срочно на рентген, а то пиздец!

Джек понял, что это он не в сериале «Скорая помощь», где цветущий красавец Клуни целомудренно торопит медсестру: «Скорее, мы его теряем!»

Тут же прилетел на колесиках рентген. И Джек заговорил:

– Пятнадцать тысяч долларов – моя страховка туриста. Дайте спутниковый телефон, я буду говорить с Америкой. Мои родители будут все платить.

– Сейчас, – кивнул усталый врач и, не говоря худого слова, что-то с хрустом повернул в грудной клетке Джека.

Джек слабо взвыл несколько раз – он не знал, что хирург пользуется его шоковым состоянием, чтобы вправить два его бедных ребра.

Прибежала медсестра:

– Да-да, это иностранец, в милиции говорят – паспорт Джека Брайена подбросили к их дверям.

– Это я, да! – восторженно застонал наш волонтер.

– Бандюки-то испугались, что иностранец, – злорадно сказала красотка медсестра. – Сразу подкинули документ. Вот что значит – Америка!

– В отдельную палату, – приказал врач.

Джека повезли. Привезли его в другой сарай, и он был счастлив.

А в это время его родители покупали билет в Россию, а из госпиталя Бурденко, из Москвы, выехала «скорая помощь». Именно с этой больницей у Джека был заключен договор. И вот наступил страховой случай.

Эта оранжевая машина, почти двухэтажная, рванула из Москвы прямо в наш центр мира – в Пермь. Инопланетным апельсином она летела по разбитым дорогам России спасать американца. Кто там вздумал обидеть представителя свободного мира?

За эти двадцать часов, пока спасительная машина летела, вспыхивая по очереди синими глазами мигалок, Джеку влили через разноцветные трубочки много чего очень дорогого и очень целебного. Именно поэтому Джек уже с утра бодро ковылял по корпусу и направо-налево предлагал свою помощь. Он хватался за каталки, блестя баклажанными синяками и желая быть полезным. Этим он всех достал, всех: они пугались, что вот с таким распухшим ушитым лицом, с рубиновым глазом американец упадет – и потом поднимай его, такого бычка! Джек удивлялся, но не мог угомониться.

Вот Джек бросился к каталке, чтобы помочь трепетной медсестре дорулить больного в палату из операционной. Но, пошатнувшись от внезапного головокружения, он схватился за ветхую простыню. Она полусползает, обнажая мускулистую грудь и забинтованный живот. И владелец всего этого лежит с сияющими глазами – оттого что живой. И уши Будды, с длинными мочками, тоже топорщились от счастья. Тут глаза грабителя споткнулись, и он зажмурился, услышав знакомую фразу:

– Я приехал волонтером – помогать в Россию.

Прооперированный бросил землистую руку на глаза. «Мамочка! – думал он пополам с матом. – Зачем мы после этого американа полезли еще на одного. Кто бы знал, что этот падла со стволом. А может, американец меня пожалеет? Да, дождешься от них, они без жалости Ирак вон разбомбили».

И откуда тут взялся этот оперативник еще! Он подскочил и сразу понял все. «Ну, сейчас поработаем!» Пузырящаяся бодрость его так приподняла, словно не было бессонной ночи. Он мягко оттеснил Джека к стенке и напористо начал:

– Вы узнали его? Вижу, что вы его узнали!

У Джека уже утвердительно синяки задвигались на лице. Но в это время оперативник, по-братски подвинувшись к нему, добавил:

– Ох, долго мы за ним охотились! Теперь я на нем отосплюсь!

Джек не знал, какой смысл у этого выражения – «отоспаться на ком-то». Он заподозрил что-то насильственно-гомосексуальное, поэтому привел синяки в прежнее, нейтральное положение. Но оперативник (недаром его называют в отделе Пиявкой) уже знал, что никогда не отстанет от того, кто лежит сейчас на каталке.

Недавно этот оперативник нашел убийцу, который был во всероссийском розыске девять лет. Информатор намекнул: на одной блатхате появился этот выродок. Наш Пиявка приехал с командой, все осмотрели – на месте только хозяева, а на полу лежат какие-то бомжоиды. Он от отчаянья антресоль выпотрошил, но только стаю моли спугнул. Уже вышли и сели в машину, и тут Пиявка вспомнил ориентировку, что невысокого роста этот преступник и за годы скитаний уже усох… Точно, он лежит там, в одной из вонючих куч тряпья! Он вернулся и стал разрывать ту, которая была на самом видном месте. И дорылся до маленькой скорченной фигурки Карельца (он же Карельшиков Вэ И, он же Верещагин Пэ Дэ)…

Но вернемся к Джеку. Скорая помощь прилетела очень скоро из Москвы – точно через двадцать часов. «Мои деньги! – ужаснулся пермский спаситель Джека, завтравмой. – Они сейчас увезут мои деньги!» И как начал хамить своим столичным коллегам! Но это уже не имело никакого значения, хотя, впрочем, послужило завязкой длинного разговора.

– Какой хам этот заведующий отделением, – говорил врач «скорой», мотая длинными львиными складками лица. – Можно здесь покурить?

– Давайте выйдем в предбанник, – сказал секьюрити, пока Джек собирал свои вещи в номере гостиницы, то и дело выскакивая в коридор, чтобы обнять кого попало (ему казалось, что не все еще понимают: как это хорошо – он остался живой).

– Как же этот заведующий с беззащитными больными разговаривает? – продолжал московский врач.

– Да-да, мне стыдно за нашу Пермь, – продолжил формально охранник, в обязанности которого входило быть приятным для постояльцев.

У врача постепенно в лице стало проступать благородство, как у человека, который долго скрывал свое дворянство, и вот его уже не нужно скрывать.

– Мне уже под пятьдесят, и вроде ни к чему эти броски: тысяча километров туда, тысяча обратно. Мне сколько раз предлагали пойти на повышение.

Охранник вопросительно посмотрел.

– А зачем мне это? Здесь я сам за себя отвечаю. Людей вытаскиваю с того света – словно протяну руку и вытащу.

– Ого! – сказал охранник.

– А у нас в родне, я подсчитал, сейчас двадцать шесть врачей, и один даже академик. Угадайте с трех раз – к кому я никогда не поведу своего внука?

Наш охранник сделал вид, что закашлялся.

– Да к этому академику! – торжествующе выкрикнул врач. – К своему двоюродному братцу! Никакой у него практики: все конгрессы да разъезды по разным странам.

Наш охранник и сам не понял, что случилось. Вроде ни одного красивого женского тела не промелькнуло поблизости, а он почувствовал бодрость и что-то вроде счастья. Он тоже захотел рассказать интересную историю, чтобы развлечь хорошего человека с львиными складками лица. Как в армии офицер сошел с ума и выстрелил в него из гранатомета, а он в это время нагнулся СПРОСИТЬ У МИШИ, и выстрел ушел в лес, и потом узнали, что там никого тоже не убил. Первые пять минут я любил всех, даже этого идиота, хотел начать почему-то с конца наш работник охранной фирмы «Омега», но выскочил Джек с уложенной дорожной сумкой и забинтованной головой. Казалось, что за те десять минут, пока он отсутствовал, синяки на лице уже слегка выцвели, побеждаемые непрестанной радостью.

– Поперли, брателлы! – громко и весело употребил Джек новые для него слова.

Оранжевая «скорая помощь», похожая на раскормленный утюг инопланетный, взревела ему навстречу. Шофер убрал руку с клаксона и по-холостому перегазовал.

И покатили в столицу, распирая скорую каждый своей радостью: этим прилично заплатят, а Джек жив и весел.

Вдруг что-то кольнуло Джека, и он подумал, что это от тряской дороги. Но это он вспомнил, как познакомился в больничном коридоре с одной пациенткой – предложил ей сумку с минералкой поднести от киоска до палаты. Она по акценту поняла, что он иностранец:

– Вы из Америки? А меня в Америке негр-наркоман бейсбольной битой приложил. Он хотел мой кошелек, а я не отдавала. Там было триста долларов.

– Надо было отдавать! – закричал Джек. – Такой в Нью-Йорке как бы уговор: ты отдаешь, что у тебя в карманах, и тебя не бьют.

– Как же отдать! Тогда я думала: как я отдам мои единственные триста долларов? До сих пор помню широкую улыбку этого негра и его великолепные белые зубы. Он еще захохотал от удивления, что я не отдаю, перед тем как ударить.

– А я все отдал здесь, в Пермь, – сказал Джек. – Но меня все равно били.

Дама вздернула вверх короткие пружинистые ручки:

– Если б я знала, что полиция все вернет мне! Если б я знала, я бы без возражений эти доллары отдала. В полиции мне вернули всю сумму. Там офицер – выходец из России Вася – расспросил о моей пенсии, поразился, когда я перевела ее в доллары (он все забыл о своей бывшей родине!). И поверили мне на слово, и выплатили из каких-то специальных фондов, только попросили, чтобы я им из России – потом – прислала справку о доходах.

Тут спутниковый телефон резко оборвал его воспоминания. Это звонили уже из Москвы родители Джека.

Пока дождик без гвоздей

Цесарки были взяты на перевоспитание, говорил Лев Львович. Их привезла мамина подруга Маша (Мария Аверьяновна), которая на две недели сбежала от своих крылатых питомцев и укрылась на курорте Усть-Качка. Три цесарки носились по квартире, кричали, делали свои дела где попало. В общем, курицы, но не простые, а аристократки.

И вот летают эти потомки гадов теплокровных, а в дверь звонок: приехал из Подмосковья Сарынин, он же Вован, единоутробный младший брат. С семьей!

– Вот и хорошо, сынок, что приехал к своему дню рождения! – радостно повторяла Валерия Валерьевна. – Завтра все вместе отпразднуем.

Целый день готовились, и в пять часов сели за стол. Час справляли, два. Пили водку «Русский размер», которую тут же стали называть «Русским безразмером». На третьем часу пылающий от выпитого Вован признался:

– А нам тут надо на дно лечь… Мафия здесь, мафия там.

Не успели как следует все расспросить – раздался длинный, гэпэушного оттенка, звонок в дверь.

– Это за мной, – сказал Вован, сел на пол и шумно завозился в поисках оружия.

Но вбежала всего лишь соседка снизу. А соседка, она как река: хорошо, если вода чистая, ну а если она несет шумно мусор и муть, все равно ведь ее нужно терпеть.

– Валерия Валерьевна! Кто у вас барабанит по полу не первый день! Вы думаете, если я одна, то меня некому защитить? – И она могуче зарыдала.

Цесарки в это время светски выбрели в коридор.

– Эти они стучат носами, когда едят!

Да, это мы, гордо кивали мудрые птицы.

– Их скоро увезут, – частила Валерия Валерьевна.

От соседки избавились, смыв ее парой-тройкой рюмок (а может, и пятью).

А жена Вована Женя после третьей рюмки превратилась в какое-то притягательное тесто и повторяла:

– Я просто не понимаю нашей круглой земли. Эти разборки, войны…

Лев уже вторую ночь мостился на диванчике в кухне. Длинное его тело недоумевало: для кого построены такие кухни? Лев пытался сократиться, под разными углами укладывая больную ногу. А когда-то – после удачной охоты – на сутки отключался, и теща каждый раз говорила: «Спит крепко – хоть яйца ему мой».

Жене Люсе (Пупику) он месяц тому назад оставил квартиру. Точнее, жене и своему приятелю Саше, который в общем-то спас Леву.

– Александр-освободитель ты мой! – выдохнул тогда Лева.

А когда-то жена… а тогда-то Лев – журналист обкомовской газеты и участник краснобоярских охот. Люся любила дичь, которую он приносил. Но однажды его судьба решила измениться. На охоте медведя подняли из берлоги, а он, как какой-то диссидент, возмутился: «Ни за что не сдамся коммунистам!» – и заломал Льва.

Порой Лев тосковал по ушедшему здоровью, но если бы вместе с могучим телом вернулась его прежняя жизнь, то, пожалуй, лучше так, как случилось.

Люся (Пупик) и такого его приняла – инвалида, только иногда говорила, когда был совсем край терпению:

– Жаль, что мишка перепутал тебя с первым секретарем обкома!

– Я ему не успел документы показать, – стойко отшучивался Лев.

Все бы можно было стерпеть, если бы он не стал мешать проституткам заниматься своим делом. Люся (Пупик) начинала каждый скандал со страшного далека. Например:

– Гумилев говорил Ахматовой: «Аня, если я когда-нибудь начну пасти народы – отрави меня». А ты паси народы, но без меня.

– Ну, Пупик, Пупичек, остановись.

– Дон Кихот нашелся, МЧС! Библиотека по закону – наша общая. Зачем ты продал альбом Дали? О ребенке вообще не думаешь.

Их ребенок – замужем в Питере, поэтому не участвовал в беспощадной семейной разборке. А Лев с каждым словом жены удалялся навсегда от когтей Люси (Пупика), но они вытягивались хитрым образом до горизонта.

– Ну и иди к своим злоебучим магдалинам! – закруглила семейную схватку Люся (Пупик).

И он пошел. На улице Ленина стояла Валентина, которая появилась совсем недавно. Она делала первые шаги в древнем занятии и голосовала. Машина затормозила резко и всю ее окатила из лужи. Валентина отбросила пропитанную грязью сигарету, заплакала и начала оттирать первым снегом пальто. Мужик вышел из машины и стал ей помогать. Тощими руками Валентина толкнула его изо всех сил, но он в общем даже и не пошатнулся. Она сама отскочила рикошетом и пошла искать место, где нет луж, где ее опять подберет первый попавшийся.

Лева решил: вот сейчас и время, и место подойти, она будет слушать, есть у нее, остались крошки гордости, чувство непотери себя. Он подошел и только открыл рот, как она ему прямо обратно в рот вогнала его слова (струей терпкого мата). Ну, пока с ней все, заход сделаем еще через неделю.

Но вряд ли будет удачным и следующий разговор. Валентина сама рассказывала, как в их деревне учительница говорила в духе крепостного права: «Тургенев были хороший писатель».

И в очередной раз Лев встретил качка ростом ему по желудок, с буквально квадратными скулами. Он вздувал дополнительные углы под глазами и говорил:

– Если тебе женщину хочется, мы тебе по доброй душе ее и так дадим! Скучняк-то сгоним с лица! Зачем притворяться и уговаривать их идти в хорошую голодную жизнь? Отстань от наших девочек!

А девочки горько усмехались:

– Ромыч нас никому не отдаст – стена!

С лица дядьки Левки (так его здесь называли) они снимали такую информацию: этот крышелет-крышеход – единственный, кто хочет их передвинуть на более безопасное место. Но мало ли кто и чего хочет! Где эти безопасные места-то? А ведь он трех уже уговорил! Аня с легкого ума пошла работать в кафе, Фая и Лада, тоже с большого ума, – на рынок, где получают всего пять уев в день. Лев платит за комнату, в которой все трое живут.

Ну и что вышло? Анька без сапог, хотя уже конец сентября, а Файка так занята занятухой, что нет времени вылечить зуб, глотает анальгин и ходит с флюсом… Того не понимают, три каскадные дуры, что нужно здесь лет десять пахать, подкопить денег, а потом – иди себе в большую жизнь!

Все Нели-Насти-Наташи стали ему сочувствовать две недели тому назад: известные ребята, видимо посланные квадратным качком, побили Льва, и с тех пор он не только приволакивает ногу, но и ходит с палочкой. Но все равно ходит и разговаривает с ними. Уговаривает. Сутенеры больше пока не бьют, и не потому, что убедились в его несгибаемости, а просто подсчитали: коэффициент этой болтовни мал, пусть его. У них в очереди стоит полно девок из деревень.

Но тут милиционеры ему сказали: у нас здесь все схвачено, не лезь не в свое дело. И девушки начали ему говорить, а сквозь накрашенную красоту их просвечивал натуральный ужас: да не связывайся с ментами, они еще хуже наших пастухов, мы милицию тоже обслуживаем, черные субботы это называется.

Да, некоторые милиционеры стали здорово походить на преступников, с кем поведешься… Но фагоциты тоже иногда начинают пожирать здоровые клетки организма, а не больные. Менты не хуже и не лучше других. Мент – он и есть мент обыкновенный, ментос вульгарис…

Лев увидел: две дворничихи закидывают лопатами мусор в машину с высокими бортами. Как же у них вечером будут болеть руки! Как же это у нас получается: равенство выражается таким образом, что у женщин отваливаются руки.

Когда Наташу он позвал на работу в соцзащиту, она громко захохотала: «Счас! Побежали босиком, пока дождик без гвоздей?»

А Настя таинственно затянулась сигаретой и рассказала:

– В Древней Греции гетеры носили сандалии, на подошвах которых зеркально было вытиснено: «Иди за мной». Представляете? Идет, а на пыли оттиски: «Иди за мной». Красота!

– Это были не гетеры, – объяснял Лев. – Настоящие гетеры никого не искали, к ним сами приходили: философы, поэты, атлеты…

– А у нас тоже попадаются всякие интересные люди! К одному села в машину, а он привез меня знаешь куда? На ракетную шахту! – В голосе Насти были словно подснежники, но уже современные подснежники, которых все боятся, потому что там – клещи кровопийные. – А другой кормил окрошкой, которая была сделана… на шампанском! Вот.

– Ты бы лучше нам помог, – трезво обратилась ко Льву Оля, юная щучка такая, – профсоюз организовать. Пора отчислять на пенсию. Тогда бы эти коты только полетели у нас! Они ведь с нами как разговаривают: «Ты слушай меня, курица потная!»

– Наши сестры… на Западе… имеют… права, – неуверенно сказала Неля, у которой была особая органика: она говорила по четыре слова в час.

В общем, только журналисты поддерживали Леву, может, по старой дружбе. Но статьи – это хорошо, а деньги за них они получали сами. А Лев Львович во бы то ни стало решил купить Ане сапоги! Что из маминой квартиры еще можно нечувствительно продать? Валерия Валерьевна с утра, не предчувствуя убытка, в своей комнате вела телефонную беседу с подругой из Усть-Качки:

– Маша! Витамины им сама будешь давать, как приедешь. Я при встрече тебе расскажу, сколько тут проблем навалилось. Кыш с колен! Это цесарки с тобой хотят поговорить… Маша, ну что тут сделаешь: он не понимает, что древнейшая профессия потому и называется так, что она – навсегда! Левушка весь в отца. Романтик, мягко говоря.

– Мама, прошу тебя: не надо! – вошел и сказал Лев Львович.

– Если бы твой отец был умным, он никогда бы не застрелился из-за того, что его исключили из партии!

– Ну верил человек в рай на земле… Как папа мне говорил: «Когда я вижу красные руки женщины, такую нежность чувствую к ним ко всем». А еще он говорил, что, работая в облисполкоме, дает и дает квартиры матерям-одиночкам, но не может всем женщинам вернуть белые руки. Но в будущем-то, восклицал он, при коммунизме, красных рук не будет!

– Вот тебе и руки женские! Если бы он не раздавал квартиры, оставлял часть для своих комуняк, его бы не выгнали из КПСС, он бы не застрелился, а мне бы не пришлось выйти замуж за другого такого же умника, этого Сарынина, который спился буквально за десять лет!

Тут за Сарынина вступился его сын Вован, и спор стал разрастаться во все стороны. Только цесарки сохраняли оптимизм в любой ситуации: много ели, кокетливо вскрикивали и абсолютно никого не осуждали. Мама, Валерия Валерьевна, не то чтобы осуждала сыновей, она просто недоумевала: как же так случилось, что дети были такими, а стали вдруг другими. Ей уже за семьдесят, поэтому привыкать нелегко.

Хотя была у Валерии Валерьевны и университетская широта взглядов (проработала всю жизнь преподавателем английского), и врожденная доброта. Лев бы вообще ничего не имел против цесарок, если б они так не загадили альбом с открытками о войне 1812 года. С помощью «Фэйри» придется оттирать.

– Слушай, ты что, хочешь продать альбом? И так уже все размаркеданил.

– Могу продать пианино, если ты не против, мама.

– Ты что! Это же пианино! Я в нем – внизу – храню обувь. Привычка. Ты знаешь, что такое старость? Старость – это привычка к привычкам.

– Тогда альбом…

– Левушка, по этим открыткам снимали «Войну и мир», посмотри: вот мизансцена с Кутузовым!

– Ну и чудно: все есть в фильме.

– А что у тебя останется на память об отце?

– Память и останется.

– Говорила тебе: баллотируйся в мэры! Тогда бы ты был на виду, денег бы сейчас у тебя хватало, чтоб спасать эти падшие создания…

Цесарки начали взлетывать, как бы показывая: вот так бы взлетели твои девки, если бы ты стал городским головой. Однако курицы они и есть курицы: стремление ввысь изнемогает, тут же они падают с шумом, сшибая вихрем от крыльев газеты и фарфоровую статуэтку Достоевского, словно испуганного, что роман его вот-вот пустят на рекламу топоров. Но не разбился Федор Михайлыч! Косит под нервного, а крепок!

Да, лет десять тому назад многие советовали Льву баллотироваться в мэры, он тогда был видным деятелем демократического движения. Только ведь даже Гавриил Попов ушел из мэров Москвы. Демократам не дают ходу, но мама этого не понимает.

– Отлично я все понимаю, Лева! Ты хочешь изменить мир, но я прожила жизнь и думаю, что жрицы панели не променяют тысячу долларов на три тысячи рублей зарплаты. Да и никого изменить невозможно.

– А Астафьев? Был антисемитом, хамил Эйдельману, но нашел в себе силы преодолеть это…

– Сравнил кого и кого! Лева, подумай: тысяча долларов или три тысячи рублей!

– Мама, нет у них тысячи зеленых: большая часть денег уходит сутенерам, на взятки, на лечение. Россия не устоит, если превратится в бордель. А за ней и весь мир… Мы же не можем существовать по пословице: «Провались земля и небо, мы на кочках проживем».

– Февралик ты мой, крыша в пути! Бандиты избили, милиция угрожает, а ты свое…

Цесарки налетели на сидящего в кресле Льва и закрыли живым шевелящимся ковром, чтобы никто из преследователей не смог найти его.

Вован вышел из ванной и вставил свое веское слово:

– Брат, а ведь ты случайно стал таким святошей, мишка помог – свернул тебе кости-то. Если бы не он, ты бы сейчас был мэром и принимал подношения от капитанов секс-индустрии (чувствовалось, что Вован подумал про себя: и мне бы помог в разборках).

– Ни один миг не случаен в жизни. Даже то, что я был как будто под наркозом, когда медведь встряхивал и мял меня… Но понимал каким-то сотым чувством, что зверь – это и есть то мохнатое, что во мне раньше было.

– Дальше знаю: злодея пристрелили. – И тут Сарынин подумал про брата: «А все-таки ты, Левка, лейтенант, вообразивший себя генералом».

– Вова-то у нас! Мне уже никогда таким не быть. – Лев вчера буквально принял три глотка, а сегодня уже хватался за все наполовину отказавшие органы.

– А он с утра уже соку выпил, – похвастался о себе Сарынин.

– Пошла, пошла со стола! – закричала Валерия Валерьевна на цесарку.

Птица степенно спрыгнула и зацокала роговыми ногами, оглядываясь: «Я, что ли, виновата, что твой второй муж, отец вот этого громилы, тоже с похмелья всегда говорил о себе в третьем лице».

Васька, сын Вована, включил телевизор.

– Астрологи советуют: сегодня полезно для здоровья начать день с прогулки по росе…

– Двадцать третьего октября по росе, а в ноябре будут загорать призывать, – дала бой телевизору Валерия Валерьевна, так что звездный маг в ящике затуманился, затрещал и спрятался за мелкими волнами.

Васька надавил на пульт, прекратив мучения звездочета, и забасил:

– У вас тут компьютерные клубы наклевываются или только все птичек разводят?

– Сейчас нам не до стрелялок-ходилок, надо глубоко на дне лежать, – еще на полтона ниже забасил Сарынин-старший.

– Что вы травмируете ребенка! – Валерия Валерьевна мелко заходила, как ее три голенастые подопечные, вокруг бедного, почти ростом с нее, внука.

– Такого травмируешь! – Сарынин был уверен, что Васька будет непременно генералом (а кому еще генералом-то быть?).

А у Льва в это время подергивались синеватые губы, и он сказал заковыристо:

– Сейчас я идти в центр. Создать прецедент. Нужен прецедент. На днях пойти в администрацию, а они не слушают: «Разговор окончен, господин Преклоненский». С господами так не разговаривают. Я идти!

– Лев, ты сегодня принимал свое лекарство? – встревожилась Валерия Валерьевна, положила в сумочку английский любовный роман и ушла в парикмахерскую. (При этом у нее появилось воздушно-лисье выражение лица: вы как хотите, а я на некоторое время ускользну от цесарок и прочих проблем.)

Одной из прочих проблем была жена Вована Женя, которую Валерия Валерьевна называла не иначе как Некоторые. «Некоторые меня доводят! Лева, как могут Некоторые готовить салат из редьки? Редька пахнет потными носками».

Когда Вован метался в Подмосковье между Перстищами и Волобуем, жена его Женя не позволяла пыли долетать до стола, а тем более до пола: она еще на лету ее подхватывала. А здесь! Если бы всех трех цесарок построить в шеренгу да заставить хором испражняться, она бы приспособилась на лету подхватывать их гуано, не дав долететь до пола. Но живые твари разрушают любые мечты. Так всегда было в жизни Жени, и ей хотелось, чтобы изредка все вокруг были менее живые: чистоты бы больше стало…

Когда Валерия Валерьевна улетела, Женя стала бороться с результатами кишечной деятельности цесарок, шепча: «Бесполезно все это, бесполезно». А эти самодовольные птицы посматривали на нее круглыми свекровьими глазами, словно вот-вот начнут недоумевать: «Почему это в английских любовных романах постельная сцена всегда на сотой странице?» Женя уже знала, что свекровь покупает любовные романы на английском языке в секонд-хенде по пятерке штука. Она стесняется обсуждать их серьезно и поэтому пересказывает по телефону с иронией то одной, то другой приятельнице. Но так долго и подробно, что Женя понимает: это для нее не шутки и навсегда.

– Вова, без мамы ты можешь рассказать мне все? – спросил Лев у брата.

У Сарынина в груди что-то дрожало, когда оно слышало, как его называют Вовой. В прошедшее десятилетие вокруг него только и звучало: «Вован! Вован!» И вроде бы даже приятно слышать «Вова», но ведь нельзя расслабляться (чувствуешь себя маленьким и голым, когда ты Вова, а Вован – это крепкий панцирь, и его еще надо наращивать и наращивать). Время – непонятный партнер, с ним не договоришься, оно как Бэтмен – скользит. Позавчера только получил паспорт, а вчера уже отпраздновали тридцать четыре годика. В голове с утра была перестрелка, но выпил соку ледяного и залетал увесисто: фыр! фыр!

Да, Вован был когда-то Вовой. Признаки Вовы: он выпускник среднего авиационного училища, где его научили лепить квадратные сугробы из снега. Дежурный офицер всегда проверял, одинаковой ли высоты и ширины эти белые монолиты. Но Вова сумел сохранить в себе кое-что человеческое, потому что был раздолбай. Жена появилась внезапно (приехала заведовать клубом). До этого она год работала завклубом в Частинском районе, и Валерия Валерьевна за глаза называла ее: «Заслуженная артистка Частинского района».

Не успел Вова прослужить в Восточной Германии и полгода, как спешно началось выведение (оно же разворовывание) советских войск. Мыкались по стране, пока не осели в Перстищах под Москвой. Вова, в глазах которого еще можно было разглядеть квадратные сугробы, в конце концов устроился на частную фабрику воздушной кукурузы. Это бывший гараж, который раньше не мог и подумать, что в нем развернется такое производство – выработка денег из сладкого воздуха. Теперь уже Вова резко переменился в Вована. И месяц так на пятый, обоняя слащавую кукурузную пыль, просчитал: произвести пакетик воздушной кукурузы обходится в рубль, а выручаешь за него четыре. И какая песня: для этого нужны всего лишь крупа да сахар!