Текст книги "Трибунал для судьи"

– Ну уж, сразу и адвокату! – недобро усмехнулся Ступицын. – Придумаете тоже! Я же сказал – просто поговорить.

– Пока адвокат не подъедет, – не обращая на капитана внимания, объяснял мне Пащенко, – ни единого слова им не говори.

Это скорее для милиционеров сыграл Вадик. Я сам могу научить кого угодно – что и когда нужно, а когда не нужно делать. Наш Закон позволяет определенными действиями делать то, что при других действиях называется его нарушением. Просто нужно знать его, Закон. Любишь ты его или ненавидишь – это твое дело. Но его нужно знать. Иначе окажешься неправым. Многие возмущаются – «Милиционеры «садят» одних исполнителей, мелочь. А настоящие бандиты гуляют на свободе и продолжают чудеса творить»! А кто с этим спорит? Одни милицейские начальники. Те, что поглупее. А те, что поумнее, всегда скажут – «сидят» в наших пресловутых зонах только те, кто не знает, как пользоваться законом! И лжец тот, кто уверяет – преступники ненавидят закон, поэтому живут по своему, неписаному, воровскому. Как раз они-то живут по российскому законодательству. Как ни дико это звучит, самыми большими знатоками российского законодательства являются самые отъявленные негодяи. Потому что выучили назубок простую истину – досконально зная закон, всегда сможешь украсть, не нарушая уголовного кодекса.

Прокурору транспортной прокуратуры можно было верить на слово, хотя я и сам не настраивался на диспут. Ступицын по-своему отреагировал на совет, хотя ничего незаконного в нем не было.

– А вот это вы напрасно! – И тут по его лицу я понял, что он раздражен и совершенно не умеет владеть чувствами. – Не нужно давать советов, у него своя голова на плечах. Если захочет все исправить, будет говорить.

У-у-у-у… Вот она, истинная песня! Одной фразы опытного в «убойных» делах Пащенко хватило, чтобы выбить табурет из-под седалища опера. Значит, разговор коротким не получится. Вадим тем временем удовлетворенно хмыкнул, недвусмысленно посмотрев на меня. Его хмыканье означало – «теперь ты все понял?», а взгляд вдогонку спрашивал – «куда ты еще, мудак, вляпался, а мне не рассказал?».

– Мне говорить нечего, – произнес я не для опера, а для Вадима.

– Я поеду следом, – повторил Пащенко. – И обо всем позабочусь.

Значит, Рольфа он берет на себя. У меня немного отлегло. С Вадимом мой барбос не пропадет.

Меня затолкнули в «Волгу», и «мятный мальчик», чью пипиську держала мама в годы «важнячества» Пащенко, подпер меня слева.

Едва машина тронулась с места, в зеркало заднего вида я тут же увидел «Волгу», вынырнувшую из-за угла, и за ее рулем – Вадима, который уже разговаривал с кем-то по телефону, держа около уха трубку «алтая».

– Спортом занимаешься? – спросил Ступицын, развернувшись ко мне с переднего сиденья.

«Грамотно», – отметил я. Умный опер никогда не станет разговаривать о «деле» с задержанным, пока последний не прочувствует запах казенных стен милиции. Железное правило умного опера – никогда не разговаривай с человеком в машине, выясняя основное. А мудрый опер отличается от умного тем, что в машине начнет сразу задавать бестолковые вопросы, не давая сосредоточиться задержанному и принимать решения. Не давать думать до приезда в кабинет – железное правило опера мудрого.

– Настольным бадминтоном.

– Это – как? – улыбнулся капитан и глаза его нехорошо блеснули.

– Каком кверху.

На любого мудрого опера всегда найдется другой. Если сразу нахамить в машине во время такой «обработки», желание задавать бестолковые вопросы пропадает. Чересчур мудрым Ступицына я не считал, поэтому знал, что его злость и неприязнь ко мне победит профессионализм и он отвернется с видом, говорящим мне: «Ну, шути, шути, браток. Сейчас до кабинета доберемся – тебе сразу не до шуток станет…».

До Управления было езды не более десяти минут, если делать скидку на автомобильные пробки и стояние на светофорах. Этого времени мне было вполне достаточно для того, чтобы сделать совершенно четкий для себя вывод. Ничего противозаконного, что могло бы вызвать интерес милиции, тем более – «убойного» отдела, я не совершал и не могу проходить даже в качестве свидетеля. Вспомнил между делом про Енота, подумав, что он мог в конце концов «поплыть» и рассказать следователю, что фальшивую сотенную купюру ему сунул я, но эта версия успеха не имела, так как Енот находился уже «за судом» – во-первых, и, во-вторых, этому дебилу и в голову не придет, что липовая «сотка» могла оказаться в его сумке подобным образом. Но главное – этим никогда бы не заинтересовались опера по линии раскрытия тяжких преступлений. Конечно, я не был чист перед Законом, как слеза протоиерея. В России нет людей, чистых перед Законом – кто-нибудь, когда-нибудь его преступал по разным причинам. Доказательством того служит сейчас «невиновный» Енот. Преступал его и я, но не до такой степени, чтобы он, Закон, на меня обиделся и решил покарать. И не до такой степени, чтобы, глядя в судейское кабинетное зеркало, мне стало стыдно. Есть у меня такое, в кабинете суда. Я его лично протираю каждый день и перед уходом домой смотрюсь. Если не заскребли кошки на душе при виде своего лица, значит, все в порядке. Карать меня, по большому счету, было не за что. Все мои грехи отпустятся в суде Высшем, а не в Верховном.

Машина остановилась напротив гранитного входа в Областное УВД. Краем глаза я успел заметить «Волгу» Пащенко, стоящую в десяти метрах поодаль. Меня, не церемонясь, вытащили за рукав из салона, провели мимо дежурной части и в наручниках, как последнего гада, повели по коридору этажа, где размещался уголовный розыск.

– Надо же, ни разу здесь не был…

Капитан и «мятный» проигнорировали мои слова. Наверное, обиделись, что не удалось меня «лохануть» в машине. А навстречу нам шел Цуканов – самый несостоявшийся из всех несостоявшихся сыщиков криминальной милиции города. Несколько раз мы с ним сталкивались по работе, и во время всех этих «столкновений» я просил его «свалить в сторону и не мешать делу». Как и все ущемленные и ограниченные люди, Цуканов был злопамятен и жесток, как сиамская кошка. Его не выгоняли только по той причине, что он старался работать, не пил на работе, не опаздывал и был аккуратен до тошноты. Однако эти качества никак не сказывались на профессионализме оперативника. Точнее – на отсутствии такового. Бесталанный Цуканов хорошо бы смотрелся на месте контролера билетов в луна-парке, но никак не опером в «самом» Управлении. Кто его туда перевел из «моего» райотдела и по каким причинам – никому не известно.

– Ваша Честь? – воскликнул он, увидев меня в наручниках, и радости его не было предела. – Я всегда почему-то верил, что увижу вас именно в этом качестве! Допрыгались?

Чтобы была понятна его радость, стоит объяснить причины ее возникновения. Это был один из тех бесталанных оперативников, который после задержания по подозрению в совершении преступления какого-нибудь жулика, не мог ему за три часа ничего доказать. Тогда он бежал в суд договариваться с судьями. Мол, задержанный – опасный человек, и нужно время, чтобы его «расколоть». А сейчас, понимаете, времени не хватает. Не могли бы Вы, Ваша Честь, подарестовать его суток на пять-десять? Мол, пьяный на дороге валялся, матерился, оскорблял человеческое достоинство, а? За мелкое хулиганство, одним словом? А документики с липовыми свидетелями мы сейчас поднесем! Сей момент! После того, как он дважды культурно выставлялся мною из кабинета, его озарила светлая мысль. «Надо дать», – решил он, и в третий раз пришел ко мне с пакетом, в котором была завернута либо граната, либо огнетушитель. Через секунду я догадался, что «дешевка» пришел ко мне со взяткой в виде бутылки какого-то пойла. Когда я вызвал судебного пристава и попросил выкинуть этого – в полном смысле слова – мусора вон, он что-то шептал о том, что «все вы берете, чем же я хуже»? Логики в этой фразе я не поймал, как ни старался. То ли я негож для получения взятки, то ли он рылом не вышел для ее дачи.

– Зато ты, как я вижу, стабилен, как лом. Седьмой год в лейтенантах ходишь. Не стыдно, карьерист?

– Пошли, пошли, – толкнул меня в спину капитан.

– А как насчет того, чтобы меня оформить в дежурной части? Через три часа, капитан, мой срок истечет и мне будет пора домой. Адвокат в пути. Он будет очень расстроен, что в дежурной части моя фамилия не значится и не проставлено время доставления. Я знаю адвоката, которого транспортный прокурор покличет, он ненормальный. Все процессы мне в суде разваливает. Сразу в прокуратуру жалоба полетит…

– А вас никто не задерживал, – возразил капитан Ступицын. – Вас пригласили для беседы.

– Правда? Тогда очень быстро дай команду этому юноше, чтобы он с меня снял наручники. А после этого я пойду выписывать пропуск. Для беседы.

– Хочешь по Закону? – угрожающе поинтересовался капитан, не понимая, что таким вопросом ставит под сомнение все свои предыдущие действия. Спросил, и сам же ответил: – Хорошо, будет по Закону. Челпанов, отведи гражданина в дежурную часть и зарегистрируй.

– А что отметить в графе «причины доставления»? – промычал «мятный».

– Для установления личности, – секунду подумав, ответил Ступицын.

– Смешно, – возразил я. – Когда я буду жаловаться в суд на ваши незаконные действия, на столе у судьи будет лежать протокол моего личного досмотра. А у меня с собой удостоверение судьи федерального суда.

– Тогда оформи Его Честь «по подозрению в совершении преступления»! – Капитан посмотрел на меня, как на гадюку.

– Как у вас все быстро! – своим ответом Ступицын заставил меня грустно усмехнуться.

Меня забавлял не сам процесс изначально обреченной на провал процедуры моего задержания, а предвкушение того, что сейчас будет происходить в дежурной части. Нормальный дежурный по УВД сейчас просто откажется ко мне прикасаться, не то что водворять в камеру. А ненормальный начнет досмотр, и это на вполне законных основаниях позволит мне превратить трагедию в фарс. Оформляя меня, помощник оперативного дежурного начнет мой личный досмотр и…

Они оба повели меня в дежурку. Там записали данные, и помощник, приказав мне встать и приподнять руки, принялся хлопать меня по карманам. Естественно, первое, на что он наткнулся, было не разрешение на ношение оружия, а непосредственно само оружие. Обалдевший старшина вынул из моей кобуры Макарова, на котором красной краской, естественно, не написано, «ГАЗОВЫЙ» и, не обращая внимания на табели о рангах, заорал на Ступицына:

– Ты ох…л, или как?! Приводишь в дежурку человека, задержанного «по подозрению», с «волыной» в кармане?! «Убойник» херов!

На его возмущенные крики появился оперативный дежурный, покачал головой, вздохнул и снова исчез. Ступицын стоял красный, как рак. Он забыл и только сейчас вспомнил еще одно железное правило опера. Если кого-то задерживаешь – будь любезен его обыскать. Я деланно виновато улыбался. Время идет, а тех, кто должен меня сейчас «колоть» на неизвестные мне противоправные деяния, назвали «ох…шими» за промашку. Если это можно назвать промашкой. Глупость такого характера при других обстоятельствах многим могла стоить жизни. Счет в мою пользу все увеличивался, но я по-прежнему ничего не понимал.

– Веди его в кабинет! – рявкнул Ступицын, обращаясь к Челпанову. – Я сейчас буду.

Конечно, товарищ капитан, вам сейчас просто необходимо остаться в дежурке, чтобы «затереть» инцидент. Ну и гад я!

Глава 8

В ожидании Ступицына я сидел в его кабинете и читал надпись на небольшом плакате, оформленном в аккуратную рамочку и даже взятом под стекло. Надпись гласила:

 
«ДУРАКАМ ЗАКОН НЕ ПИСАН.
ЕСЛИ ПИСАН, ТО НЕ ЧИТАН.
ЕСЛИ ЧИТАН, ТО НЕ ПОНЯТ.
ЕСЛИ ПОНЯТ, ТО НЕ ТАК».
 

Изумительно велик и могуч русский язык. С ним можно творить все, что угодно, и все равно будет понятно. Надпись, очевидно, предназначалась для тех, кто приводился в этот кабинет по разным причинам, в том числе и по моим, непонятным. Я опустил глаза от плаката вниз. Под ним сидел Челпанов, вертел в руках ручку, смотрел на нее и двигал челюстями, как изголодавшаяся корова. Создавалось впечатление, будто он только что сожрал колпачок. Надпись над его головой только усиливала эти впечатления.

Наконец, дверь резко отворилась, и в кабинет влетел Ступицын.

– Нехорошо… – бросил он мне и швырнул на стол какую-то папку.

– Сунь два пальца в рот, – посоветовал я. – Станет легче.

– Нехорошо поступаете, Струге. Мы с вами по-человечески, а вы как последний подонок поступаете.

– Выбирай выражения, уважаемый. А пистолет всегда при мне. И рассказывать про это каждому встречному я не намерен. Кстати, с этой минуты можете покупать газеты типа «Работа для всех», «Профессия» и другие. Вскоре они вам очень понадобятся. У вас какое образование?

– Пугаете? – возмутился Ступицын.

– А у меня должность такая – пугать людей. Приговорами да решениями. Я сейчас вижу перед собой человека, совершающего огромную жизненную ошибку. Даже не представляю, как вы собираетесь ее исправлять. Вы на самом деле даете себе отчет, с кем разговариваете и какие действия производите?

Капитан отошел от меня и сел за свой стол. Очевидно, он имел настолько веские причины так вести себя с судьей, что глупость перехлестывала через разум.

– Ладно, хватит прелюдий… Где вы были сегодня ночью?

– У прокурора транспортной прокуратуры.

– Всю ночь?

– Всю.

– А чем вы там занимались? – медовым голосом произнес Челпанов.

– Если еще раз ступишь подобным образом, я тебе ранетку с плеч собью. Прямо здесь и сейчас. – Я старался говорить как можно спокойнее. – Твое дело телячье – сиди и соси. И моли бога, чтобы по уходе отсюда я не передал твой вопрос прокурору Пащенко.

– В котором часу вы к нему приехали? – быстро сменил тему Ступицын.

– Не помню. Темно уже было. Около часу, наверное.

– А где были до этого?

Нехороший вопрос. Вернее – вопрос в точку, но честный ответ на него мне будет дать весьма затруднительно. Что я могу ответить? «Живу на «кукушке»?

– Бродил по городу.

– А где вы живете, Антон Павлович? Почему-то ваших данных нет в базе.

– Вас в Управление что, по недогляду перевели? Я – СУДЬЯ. Вы до сих пор не понимаете, что это такое? Моих данных там и не может быть. А вы думали почему? Бюрократия? Это, как его… формализм? – Я наклонился и сплюнул в урну.

Такое не выведет из себя только бюст Дзержинского на столе этих двоих. Я это очень хорошо знаю.

Вообще-то мой отпуск проходит очень занятно и расслабляюще…

– Добро, – согласился Ступицын. – Тогда назовите свой адрес.

– А у меня сейчас нет адреса.

– Как это так? – дал о себе знать Челпанов. – Так не бывает.

– Тогда где вы живете, Антон Павлович? – поддержал его старший опер. – Насколько мне известно, у вас была квартира.

Я могу прекратить все прямо сейчас. Сию минуту. Но тогда, по выходе из этого здания, я не узнаю, что от меня сегодня хотели. «Нет, Струге, будешь сидеть и терпеть…»

– Я ее продал. Деньги потерял. Сейчас скитаюсь по вокзалам.

– Насколько мне известно, газовое оружие могут выдать только в том случае, если у владельца есть местная прописка, и дома у него имеется металлический ящик, именуемый сейфом. Недоразумение какое, а, судья Струге? Нарушение закона о частной детективной деятельности! Пистолетик придется изъять, а разрешение аннулировать. Вот я и говорю – «нехорошо». А вы мне – пальцы в рот засунь.

– Чего ты привязался к моему пистолету? – Мое удивление было совершенно искренним. – Ступицын, я на самом деле нахожусь в «убойном» отделе, или мне это только кажется? Может, я попал в отдел лицензионно-разрешительной работы?

– В «убойном», «убойном», – утешил меня он. – Что вы сегодня ночью делали в питомнике УВД?

Я почувствовал, словно по моей спине, под рубашкой, проползла змея. Чувство чего-то страшного и непоправимого, неизвестного и тем пугающего захлестнуло мои мысли. Я ничего не понимал, и это было самое плохое. Откуда незнакомый мне ранее опер по раскрытию тяжких преступлений УВД области может знать, что сегодня ночью я был в питомнике? Шилков, дежурный, доложил? Но в связи с чем?! Зачем?!

– Я забирал своего пса.

– Во сколько?

– Я же сказал – не помню. Ступицын, теперь с линии ОЛРР ты переключился на линию служебного собаководства? Что будет следующим? Линия профилактики правонарушений и преступлений среди несовершеннолетних? Не мути воду, ты знаешь, с кем разговариваешь. Что случилось?

– Это вы мне скажите, Антон Павлович, что могло произойти между вами и старшиной Шилковым!

Гадюка проползла по телу в обратном направлении. Теперь только дурак мог не понять, что Шилков мертв. А не догадаться, что он убит, мог только дважды дурак. Вот теперь, кажется, все проясняется. Я уезжаю с территории питомника, а какой-то подонок убивает Сергеича. Из-за чего, черт меня побери?!

– Он убит? – спросил я и не узнал свой голос. Сейчас отдал бы все, что имею, лишь бы меня убедили в обратном. В том, что я неправильно понял Ступицына и Шилков жив…

– А разве я говорил, что он убит? – въедливо поинтересовался Ступицын.

– Не валяй ваньку. Я же не идиот.

– И я не идиот, – с готовностью заявил он. – Время вашего нахождения в питомнике совпадает со временем смерти дежурного.

– Откуда ты можешь знать, во сколько я там находился, если даже я не могу с уверенностью до часа это вспомнить?

– Элементарно. В ноль-ноль часов пунктуальный Шилков доложил по телефону дежурному по Управлению, что в хозяйстве «без происшествий», а в ноль-ноль часов двадцать пять минут к Шилкову приехал с проверкой начальник питомника и обнаружил подчиненного с пулей в голове.

– А если я уехал до его доклада дежурному?

– Опять не получается. С двадцати трех часов до двадцати четырех у Шилкова находилась его жена. Их дом рядом. А в одиннадцать часов вечера, насколько мне известно, еще светло. Да и это тоже несущественно, потому что последний кинолог ушел из питомника в десять вечера. Вот так. Ты что, не знаешь – все Управление во главе с начальником на ногах с половины первого ночи? Уже отработано все, что можно отработать! На тебя могли бы и не выйти, если бы прибывший на смену мертвому Шилкову старшина не признался, что ты незаконно содержал в питомнике собаку.

– А с чего бы ему в этом признаваться? – удивился я в который раз. – Там содержал пса, причем – незаконно, не один я. Между прочим, бультерьер начальника Управления содержится там же. Как и собака Шилкова, которую наверняка приходила кормить и выгуливать его жена.

– А мы пошли смотреть вольеры. Все собаки были на месте, кроме одной. Спросили, почему в клетке нет псины и почему клетка распахнута настежь. Сменщик Шилкова и признался.

Клетка была распахнута настежь? Я прекрасно помню, что закрыл ее, когда уходил!

Пора было ставить все точки в этом деле. Пришел момент, когда стало все ясно и понятно. Люди Гурона приехали вслед за мной и опоздали. Старшина их послал подальше. Им ничего не оставалось делать, как устранить преграду и найти в питомнике Рольфа. Черт! Брать на себя вину за смерть Сергеича было глупо – эти сволочи могли убить любого, кто бы встал на их пути. Рольф стоил денег, а деньги – цель их существования. Но Шилков… Он-то здесь при чем? Спокойный мужик, всю жизнь с собачками провозился.

– Ладно, что от меня-то нужно? – Я уткнулся взглядом в пол, боясь, что серый оттенок на моем лице Ступицын воспримет как осознанную необходимость признания.

Да в чем? В убийстве Сергеича, что ли?!

– Антон Павлович, ты же умный человек, – заговорил Ступицын голосом проповедника, по-свойски переходя на «ты», словно стирая доселе существовавшую меж нами грань недоразумения. – Ты прекрасно понимаешь, что приходит момент, когда дальнейшее упорство только усугубляет и без того тошное положение…

– Прекрати эти песнопения. Я сам их пел по молодости. Лучше взвесь факты. Из моего пистолета нельзя человеку сделать дырку в голове.

– Можно вполне предположить, что ты стрелял из другого пистолета.

– А почему бы тебе не предположить, что стрелял другой человек?

– По времени не сходится.

– Ты спятил, Тупицын. Зачем мне убивать Шилкова? Мотив?

– Он мог не отдавать тебе собаку.

Я посмотрел на него, не веря своим ушам.

– Как он мог мне не отдать мою собаку?

Он смотрел на меня, не отвечая, и я читал в его глазах, что все мои доводы для него – не доводы. Ох, как я его понимаю! Кому же не хочется раскрыть по горячим следам убийство сотрудника милиции, да еще и «подписать» под него не кого-то, а СУДЬЮ!

Вздохнув, я предложил ему еще одну мало значащую для него версию, которая была совершенно ясна для меня. Собственно, так все и произошло.

– Послушай, ты говорил, что убийство совершено в период между двенадцатью и двенадцатью двадцатью пятью. Я находился там пять-семь минут, не больше. Просто забрал пса и уехал. Там мог побывать еще кто-то. Времени хватало.

– А кто сказал, что Шилков жил все эти двадцать пять минут? Он мог умереть в пять-семь минут первого… Не так ли, Антон Павлович?

Так, черт меня побери, так! Ты прав, как никогда!

– Очень хочется раскрыть «мокруху»? – сочувственно произнес я.

Ступицын мотнул головой – «очень!» – и улыбнулся.

– Ну, раскрывай… – вяло отмахнулся я от него и уставился в потолок.

Еще с полчаса Ступицын ходил надо мной, как лев над дикобразом, уговаривал «облегчить душу», грозил, подбивал на какие-то сомнительные сделки, обещал чуть ли не поездку во Флориду, путаясь в механизмах программы защиты свидетелей, из чего я сделал вывод, что убийство мною Шилкова он рассматривает не иначе, как носящее заказной характер, и венцом всего этого стало обещание посадить меня на двадцать лет. Меня разбирал смех.

После очередного, заданного мне подряд вопроса я ужаснулся, поняв, что за тридцать минут разговора Ступицын задал двадцать восемь вопросов! Неизвестно, у кого из нас «поехала» бы крыша, если бы в кабинет не вошел дяденька с аккуратно «подрубленной» клинообразной бородкой. Его безупречной чистоты белую рубашку украшала черная бабочка, и будь на нем фрак, а не пиджак зеленоватого оттенка, я бы подумал, что в «убойный» отдел пришел дирижер.

– Здравствуйте, – ядовитым голосом, внушившим мне уверенность в скором освобождении, произнес он. – Я адвокат Яновский, представляю интересы частного детективного агентства «Аристократ». Как мне стало известно, моего подзащитного, Струге Антона Павловича, задержали по подозрению в совершении преступления. С момента задержания прошло три часа и восемь минут. Уже восемь минут, господа, вы нарушаете закон и незаконно лишаете свободы передвижения моего клиента. Я могу вам это простить и не обратиться в прокуратуру при двух условиях – либо ваш следователь составляет протокол в соответствии со статьей сто двадцать два Уголовно-процессуального кодекса и задерживает Струге на трое суток, либо вы его немедленно выпускаете. В любом из указанных случаев мне необходимо поговорить с клиентом.

– А если он не желает, чтобы с ним разговаривал адвокат? – как-то неубедительно и нелепо спросил Ступицын.

– Как это – не желаю? – усмехнулся я.

– Хорошо, говорите, – согласился опер. – Даю вам пять минут.

– Вы не можете мне ничего давать, – спокойно возразил адвокат. – Я не ограничен в общении с клиентом. И уж что мне совершенно не нужно, так это ваше согласие. Откройте Уголовно-процессуальный кодекс. Или – пойдемте к прокурору, он объяснит, кто из нас заблуждается.

Яновский явно перегибал палку. Причем делал это сознательно. Я знал этого умнейшего юриста уже около десяти лет. Его участие более чем в тридцати моих процессах уверило меня в том, что он очень хорошо знает Закон, чтобы его обходить, не нарушая. Всякий раз Яновский поражал меня ясностью ума и оригинальностью мышления. Обычно адвокаты более сдержанны и объясняют истины вечно заблуждающимся в тонкостях адвокатской работы следователям и оперативникам тактично, не стараясь вызвать конфронтацию. Но, очевидно, господин Пащенко, хорошо знающий, что такое «убойный» отдел и за что туда попадают совсем не рядовые граждане, прогнал такую пургу перед адвокатом, что появление последнего даже деморализовало Ступицына. Времени его морального паралича хватило на то, чтобы адвокат успел спросить у меня о здоровье, не применяли ли ко мне физическую силу и дать совет взвешивать каждое свое слово.

В кабинет вошел Виктор Путенин – эксперт Управления, положил на стол перед опером пистолет – я сразу узнал в нем свой – и, увидев меня, смутился. Так же молча кивнул мне – «привет» и как-то виновато, боком, вышел из кабинета. Глядя на старающегося не показать свое разочарование «убойника», я отвернулся. Он что, ожидал, что я совершу убийство из газового оружия, переделанного для стрельбы боевыми патронами? Оружия, которое за мной закреплено в этом же УВД? Впрочем, если он полагает, что я мог бы убить Шилкова за то, что тот не отдавал мне мою собаку, то вправе ли он был упускать такую существенную деталь, как проверка моего оружия? Парень старательно отрабатывает все детали, чтобы руководство потом не спросило: Ступицын, отец родной, ты Струге на Шилкова «колол», а пистолет-то ты его проверил, мудила? Слава богу, что оружие было при мне, иначе долго бы мне тут еще сидеть. Без адвоката или с ним, я все равно скоро выберусь отсюда. Пойду в полный отказ и по питомнику, и по собаке. Кто подтвердит реальными фактами мои первоначальные показания? Никто. А давал я их только потому, что нужно было прояснить все мелочи. Даже если следователь решится выписать «сто двадцать вторую» на трое суток, прокурор района не даст санкции. Не даст только по одной причине: чтобы «приземлить» СУДЬЮ, нужна санкция ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА РОССИИ! Нет совершенно никаких оснований для задержания. А на одной своей слепой уверенности свежеиспеченный капитан далеко не уедет. Генпрокурору его уверенность нужна, как дятлу – цитрамон. Генпрокурору нужны официальные показания и вещественные доказательства.

– Итак, – обратился Яновский к Ступицыну, – вы его отпускаете? Пока со стороны вас нарушений Закона я не вижу, но время идет.

– Со стороны нас?! – изумился опер.

– Нет, вижу нарушения. – Адвокат подчеркнуто долго смотрел на золоченые «Tissot». – Вы уже одиннадцать минут безосновательно, грубо нарушая Закон, задерживаете моего клиента.

– Мы никого не задерживаем! – попытался возразить Ступицын. – Мы просто разговариваем.

– Антон Павлович, вы хотите продолжить разговор? – повернул ко мне свою бородку Яновский.

– Нет.

– Тогда вам лучше освободить гражданина Струге, – посоветовал настырный адвокат.

– Ваш клиент признался, что находился на месте убийства.

– Мы все ежеминутно находимся на месте совершенных убийств. За двадцать тысяч лет истории человечества под нашими ногами скопилось такое количество костей, что признание моего клиента ровно ничего не значит. Вы, между прочим, тоже сейчас находитесь над парой десятков трупов.

– Но он признался, что находился там приблизительно в тот момент, когда убийство было совершено.

– Это что за юридический термин такой – «приблизительно»? – сострил Яновский. – Я о таком не слышал. Приблизительных убийц не существует, как не существует приблизительно изнасилованных женщин. Есть подозреваемые.

– Вот он и есть подозреваемый! – Недотепа Челпанов показал на меня рукой, как Ленин на Зимний. – Он не отрицает того, что забирал из питомника собаку, когда убили дежурного!

– Какую собаку? – Я непонимающе поднял брови. Теперь можно врубать дуру на полную катушку. Я узнал все, что хотел.

– Свою личную собаку, которую содержал в питомнике! – подключился Ступицын. Я видел в его глазах вспыхнувшее желание встать и всадить мне кулак промеж глаз.

– Что за собака? – спросил у меня адвокат. – Собаку убили?

– Понятия не имею. – Я развел руками. – Сначала все про питомник какой-то расспрашивали, а потом товарищ Ступицын говорит – если признаешься, что дежурного по питомнику убил – во Флориду поедешь, там тебя никто не найдет.

Адвокат смотрел на оперов, как на слабоумных.

– Антон Павлович, потерпите еще пять минут. Я схожу к прокурору. Не вижу смысла разговаривать с людьми, которые обещаниями красивой жизни пытаются подсластить пилюлю с ядом для невиновного человека. Куда вы говорите – обещали? Во Флориду?

– Да. Говорят – скажи, что нечаянно милиционера застрелил, – у тебя на зоне все будет. Бабы, курево, водка. Королем ходить будешь…

– Так, так, так… Чтобы не забыть. Бабы, водка, курево?

– Точно, – врал я, стараясь не глядеть на потерявших дар речи от возмущения Ступицына и Челпанова. – А прокурор сразу выпустит?

– Он, думаю, после моего рассказа сюда сам придет.

Ступицын понимал, что как бы он ни был уверен в моей причастности к убийству Шилкова, выпустить меня сейчас все равно придется. Он также увидел свою ошибку: желание раскрыть преступление быстрее быстрого. Это и сыграло с ним злую шутку. Он не был готов к разговору со мной. Но по взгляду, застывшему на мне, я понял, что моя свобода – понятие относительное. После такой ошибки Ступицын не ошибется даже в мелочи. Не зря, в конце концов, он оказался в Областном Управлении. Да еще – в «убойном» отделе. И сейчас он твердо уверен в том, что убийца – я. Если честно, то при сложившихся обстоятельствах, на его месте, я думал бы точно так же.

– Не уезжайте никуда из города, Струге… – Эти слова прозвучали, как приговор. – Пистолет можете забрать.

По полировке стола ко мне проскользнул «газовик».

– На каком основании вы «выписываете» мне подписку о невыезде? – бросил я Ступицыну, не поднимая головы.

– Это просто совет.

– Значит, он вправе им не воспользоваться.

Это были последние слова адвоката Яновского.

Когда мы вышли из кабинета, адвокат повернулся ко мне и протянул руку:

– Здравствуйте! Какой ужас! Эти милиционеры вообще скоро мэра сюда приведут! Я возмущен до глубины души! Кстати, Антон Павлович, дело моего подзащитного Стропилина вы на среду или пятницу назначили? Я что-то запамятовал…

Ах ты, хитрая лиса! Но, увы, мэтр. Вы только что исполнили Закон. А в пятницу следующего месяца я исполню Закон также. Только, к сожалению, не в пользу вашего подзащитного Стропилина. Так велит Закон. Потому что Стропилин по данному делу, где его защитником является Яновский, неправ. Но я вам об этом сейчас не скажу. И не потому, что сейчас не время и не место. Просто Закон велит мне оглашать решение сразу по выходе из совещательной комнаты. То есть сразу по окончании процесса. Закон суров, но он – Закон. И большое спасибо вам за то, что вы его только что исполнили.

До того самого момента, пока я не увидел курящего на улице в ожидании меня прокурора Пащенко, я шел по коридорам Управления и все больше уверялся в простой истине – защищая Закон, что-нибудь да нарушишь. Адвокат Яновский сейчас играл на грани фола, честь и хвала ему за это. Он сыграл на неожиданности и на своей уверенности в том, что нападение – лучшая защита. Пока меня не стали бы официально оформлять, как задержанного по подозрению в совершении преступления, его появление де-юре не имело никакого значения согласно Закону. Я могу требовать адвоката лишь при действиях следователя, когда тот растолкует мне причины задержания и составит соответствующие документы.