Текст книги "Огненный плен"

– Кто этот солдат?

– Унтершарфюрер спрашивать, кто есть солдат?

Мазурин сглотнул и стал смотрел на землю перед собой.

– Рядовой Власенко, контра недорезанная. Вор и проходимец.

Зольнер приседает и вонзает штык в рану на плече Мазурина…

Что я должен сделать?..

Двадцать взрослых мужиков стоят и смотрят на событие с любопытством собак. Ими убитые тридцать лежат на земле. Так что я должен сделать?! Закричать: он врет? Я – военврач второго ранга, а Мазурин – сотрудник полиции?! Сказать: он спасает меня, чтобы я выжил и назвал имя того, кто был со мной во время убийства Кирова?!

Зарычав, Мазурин повалился на бок. Это его не спасло. Зольнер насел сверху и снова вонзил нож. Я слышу, как скрежещут зубы чекиста и трещит ткань рукава его гимнастерки.

– Ви сказать правду, или ви умереть, – перевел действия унтера Певец. Все это время он был занят тем, что фланелевой тряпочкой протирал монокль.

– Я не знаю… что вы от меня хотите!..

– Убейте его.

Когда я услышал это, едва не задохнулся. У меня помутилось в голове, потому что это сказал я.

На глазах удивленного Певца я подошел к Мазурину и изо всех сил врезал ему ногой в бок.

– Ненавижу!.. Отца моего расстреляли, Россию по миру пустили!.. Большевистская зараза!..

Шагнув назад, Зольнер вопросительно посмотрел на Певца – я следил за каждым его жестом, и этот взгляд не укрылся от меня.

– Моя бы воля, всех вас передавил, как крыс!..

Рухнув на колени перед Мазуриным, я схватился руками за его горло.

– Уберите его с офицера, – услышал я приказ Певца.

Меня схватили Зольнер и двое солдат. Нечего и говорить, что отлипать от Мазурина я не хотел. Но меня оттащили в сторону без особых усилий.

Когда я открыл глаза, увидел Певца, стоящего надо мной. Тулья его вздернутой фуражки в аккурат совпадала с пустой, горящей болью глазницей солнца. Светящийся нимб над головой эсэсовца еще раз убедил меня в том, что бога нет.

– Ви хотеть служить немецкий армия?

– Да, конечно, – ответил я. – Я всю жизнь об этом мечтать.

Певец кивнул. По всем законам жанра наступила очередь другого актера отвечать на вопрос.

– Ви храбрый зольдат, капитан. Ви будете расстреляны, я отдам вам честь в момент огонь.

– Честь отдашь? – Мазурин рассмеялся, нелепо кривя разбитые губы. – Педик прусский… засунь свой честь в свой ловкий задниц! Ферштейен?!

– Унтершарфюрер Зольнер! – Певец выронил монокль и схватил одуревшего от страха Зольнера за шиворот. Тот не понимал, что могло вызвать такой гнев Певца. – Этот негодяй должен умереть страшной смертью… Ваша фантазия способна ее осуществить или мне придется попросить исполнить казнь стоящего за мной лейтенанта?

Я машинально повернул голову туда, где стояла машина Певца…

Певец замолчал, словно осекся. И медленно, будто из-за угла, посмотрел на меня. Для этого ему пришлось выглядывать из-за своего плеча…

Проклятье!..

Мазурин застонал и уткнулся лбом в землю.

– Ви понимать немецкий? – Певец выпрямился и подошел ко мне. – Ви знать немецкий. Но не говорить об этом… Что есть еще ложь? – И он внимательно посмотрел на Мазурина.

Вокруг грохотало, но это были уже не разрывы снарядов, а гусеницы танков. Не встречая сопротивления, немецкие войска входили в Умань. Рев танковых двигателей, клекот мотоциклов, стон легковых «Мерседесов» и грузовиков – все заполонило пространство. И на фоне этого многоголосого шума я выглядел полным идиотом. То, ради чего Мазурин согласился принять смерть, я разрушил одним поворотом головы.

– Вы понимаете меня? – перейдя на родной язык, спросил Певец.

– Да, я вас понимаю.

– Кто вы?

– Я военврач второго ранга Красной армии. Этот офицер хотел спасти жизнь старшему по званию. Поэтому если кого и нужно умертвить страшной смертью, то это меня за малодушие, – я говорил без умолку, заставляя окружавших нас фашистов наблюдать за сценкой с нескрываемым изумлением. – А этого человека отпустить, выдав документ. Надеюсь, вы не будете оспаривать тот факт, что тот, кто спасает в бою жизнь командира, заслуживает награды? Надеюсь, кодекс чести офицеров рейха не противоречит этому постулату?

Певец, поджав губы, отчего они стали похожи на куриную гузку, задрал острый, раздвоенный подбородок и покачал головой.

– Вы заслуживаете награды оба. Поэтому будете расстреляны. Я отдам вам воинское приветствие во время залпа.

– Если в арсенале ваших правил ведения войны больше нет версий обращения с военнопленными, извольте. – Я выпрямился и стянул с плеч гимнастерку. – Только прикажите раздеть вон того интенданта второго ранга, на крыльце. Я хочу встретить смерть с петлицами командира Красной армии.

– Надевать на себя одежду умерших – дурная примета, господин майор.

– А вам не кажется, что мы здесь с вами заболтались, господин полковник? За то время, что мы с вами беседуем, вы смогли бы спалить пару деревень вместе с жителями.

Певец коротко махнул рукой солдатам:

– К сараю обоих!

– Козел ты, – сказал мне Мазурин, когда нас, тыча в спину, вели к куче трупов.

– Сам ты козел.

Развернувшись, мы встали рядом. Певец отошел к машине и оперся задницей на капот. Зольнер командовал. Пятеро или шестеро солдат, снимая с плеч автоматы, бросились строиться в шеренгу в десяти шагах перед нами. Я смотрел на их суетливые движения, разгоряченные лица и чувствовал, что это доставляет им удовольствие. Докурив, пулеметчик швырнул окурок под статую девушки с веслом, у которой уже не было ни весла в руке, ни самой руки, ни головы, а лишь торчащая в разные стороны арматура, и направился к люльке снимать пулемет.

– Кто был второй, кто зашел в кабинет Кирова?

Я посмотрел в сторону Мазурина. Мне хотелось делать что-то в эти последние секунды, чтобы отвлечь себя от главной мысли – через несколько мгновений меня не станет. Солнце – будет. Школа будет стоять. Дверь в подвале вставят новую и отреставрируют девушку. Ей выдадут новое весло. Так же, как год назад, по этому дворику будут бегать дети, смеяться, а сексапильная пионерская вожатая будет изнывать от любви, но не ко мне. Как странно все это. Я был – и меня нет.

– Зачем тебе знать это сейчас?

Он пожал плечами; на команду «приготовиться!» мы отреагировали по-разному: он посмотрел на солдат, я на небо. Хотелось снова увидеть ту руку. Мне было бы легче, если бы она появилась.

– Не скажу.

– Сукин сын ты, Касардин… Что ты сказал ему, чтобы он переменил решение?

– Я представился.

– Готовьсь!

– Прощай, Мазурин.

– Прости за провод.

– Что?.. – изумился я, резко поворачивая к нему голову.

* * *

– Пли!..

Вместе с этой командой раздался страшный грохот.

Землю словно пнули ногой, забивая ее в ворота Млечного Пути.

Гора трупов взметнулась передо мной, заливая кровью и заваливая фрагментами тел…

Я видел взбугрившийся дерн, подброшенный, расколотый на сотни осколков асфальт дорожек. Меня швырнуло на сарай, Мазурина тоже, я видел, как грузовик, подкинув зад, как ретивая кобыла, превратился в оранжевый, с черной поволокой шар…

От удара о глиняную стену я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, картина не изменилась. Лишь шар стал больше в диаметре.

Разбитая моей спиной штукатурка сыпалась мне на голову и плечи, Мазурин, выбитый с линии расстрела взрывной волной, ударился о стену затылком и сейчас, присыпанный землей, лежал, как мертвец.

Был то одиночный взрыв или несколько – сказать я не мог. Но то, что за этим последовало сразу три разрыва той же мощности, я видел своими глазами. Первый снаряд попал в школу, и от нее отвалился, ссыпаясь вниз и утопая в пыли, кусок стены. Оранжевая пыль, словно в тон поднявшемуся над грузовиком грибу, помчалась по школьному двору, забивая глаза и рот мечущимся немцам.

Кряхтя, я стащил Мазурина в воронку.

Послышался еще один взрыв. Судя по звуку, снаряд угодил в крышу школы.

Беспорядочная немецкая речь, грязные ругательства и треск заведенных мотоциклетных двигателей переполнили чашу моего терпения…

Схватившись руками за голову, я заткнул пальцами уши. И тут же меня едва не вырвало от гула в голове.

Вскарабкавшись наверх, я выглянул из воронки во двор. Покореженный «Мерседес» Певца горел, за рулем никого не было. Водителя спасло желание покурить на свежем воздухе. Я пожирал двор глазами, надеясь увидеть если не штандартенфюрера, то хотя бы Зольнера. Мне хотелось убедиться в том, что хоть кто-то из них умер.

Но ничего, кроме трех или четырех тел, – очень трудно судить о количестве трупов по конечностям даже мне, врачу, – я не обнаружил. Перевернутый мотоцикл и несколько немецких солдат, обезумевших от страха и сбивающих пламя с грузовика какими-то тряпками.

Я спустился вниз и не без удовольствия отхлестал Мазурина по щекам. Он был жив, оглушен, но сознание потерял, я был уверен, не от удара головой о стену сарая, а от потери крови.

– Алло, Лубянка! С Мазуриным соедините!

Взбираясь и сползая, но выигрывая при этом по нескольку сантиметров, я доволок чекиста до края воронки.

– Касардин…

– Ничего подобного, сукин сын. Не нужно меня благодарить. Я волоку тебя только потому, что ты извинился за использованное не по назначению электричество.

Вытащив его окончательно, я осмотрелся, подполз к немецкому солдату, у которого сразу после поясного ремня начинались кишки и отсутствовали ноги, вырвал из его руки «шмайссер». Еще несколько секунд потратил на то, чтобы отстегнуть тот самый ремень, на пряжке которого было написано: «С нами Бог». Да, теперь он с тобой…

– Знал бы Владимир Ильич Ленин, как сотрудники ЧК реализовывают план ГОЭЛРО, он бы вас по головке не погладил… – Ухватившись за воротник энкавэдэшника, я поволок его за сарай. – Идти можешь?

Он поднялся на ноги и, вместо того чтобы побыстрее удалиться от этого места, развернулся и прохрипел:

– Что, суки… херово дело?! Ненавижу, млять…

– А бежать?

Он словно не слышал меня. Безумным взглядом нашел пулемет с оторванными сошками, наклонился в три приема, поднял, направил в сторону пылающего «хорьха» и стрелял до тех пор, пока из коробки на землю не вылетел хвост ленты. Тише после этого не стало.

Доковыляв до немца, подававшего признаки жизни, – он был ранен в живот и сейчас, знаю, испытывал чудовищную боль, – чекист перевернул его на спину. Просто удивительно, как тот до сих пор не потерял сознание.

Я вгляделся в его лицо. Зольнер! Без пилотки, лежащего на животе – я не сразу узнал его!

– Какая встреча, унтершарфюрер, – сказал я. – Как это ты долетел сюда?

– Дай-ка мне это, – попросил Мазурин у немца, потянув за ствол автомат. – И вот это… – С унтера сполз пояс с ремнем. – Прикончить бы тебя… Да очень уж хочется, чтобы помучился… Пошли, профессор…

Я бросил взгляд на руку унтера Зольнера, сжимающую живот. Осколок угодил ему в печень. Теперь у эсэсовца два пути. Убрать руку – и боль исчезнет. Кровь выйдет, смерть будет быстрой. Если же бороться за жизнь, значит, рану нужно крепко сжимать. И чувствовать непереносимую боль. Фашист словно чувствовал это и расставаться с белым светом не намеревался.

– Мама… – прошептал он, глядя на меня.

– Мама? – переспросил я. – Когда ты начал думать о ней? Сейчас или когда вонзал нож в человека?

– Да пошли же скорей! – Мазурин добавил ругательство. Теперь он меня торопил…

Не знаю почему, но я, перебегая вслед за чекистом, вспомнил о Юле. Видела бы она, как два голодных, истекающих кровью непримиримых врага уходят от школы в лес.

Школа… штаб… Нам очень повезло. Второй раз за последние десять минут. Школа стояла на краю города. Через четверть часа, вставая и падая, чтобы не оказаться замеченными, мы добрались до леса. Когда стало ясно, что пора отдохнуть и осмотреться, я, а вслед за мной и Мазурин повалились на траву и стали смотреть с пригорка на город.

Немцы входили в Умань, как вода сквозь дырявую плотину – мощно, стремительно, организованно.

– Интересно, кто это врезал из крупного калибра по школе? – морщась и держась за плечо, пробормотал чекист.

Вопрос был риторическим. Это мог быть залп нашей батареи гаубиц – последний, яркий, как вспышка догорающей свечи. А могли и немцы. Не согласовав свои действия с частью пехотной дивизии СС, батарея гаубиц с другой стороны врезала по школе как по известному разведке штабу. Как бы то ни было, я готов был сказать спасибо и последним. Во время артобстрела ни один советский военный не пострадал.

– Касардин, – услышал я, – у вас нет в кармане горячей отбивной?

– Можете откусить прямо от меня. Я – одна сплошная отбивная.

Мы засмеялись. Веселья в этом не чувствовалось. Смех смехом, но Мазурину пришлось хуже, чем мне. Ему необходима еда и горячий сладкий чай, иначе к вечеру, если мы до него доживем, он сляжет.

– Нужно идти, – осторожно, словно зондируя рану, сказал я.

Он кивнул и поднялся.

– Один вопрос, доктор… Вы там… на дворе… стали пинать меня…

– Разве это был не единственный способ убрать от вас унтера с ножом?

Он снова кивнул, на этот раз удовлетворенно, и тронулся с места. Мне показалось, что именно это чекист и хотел услышать. Интересно, а как выглядела другая представляемая им версия? Впрочем, к черту это…

За полчаса мы углубились в лес настолько, что разрывы снарядов стали похожи на раскаты грома. Глухо и объемно порыкивая, звуки прокатывались по лесу, цеплялись за листву и глохли. Мазурин совершенно выбился из сил. У меня перед глазами плыли круги. Есть хотелось так, что казалось, пробеги мимо заяц, и я выпущу в него всю автоматную обойму.

Кое-как я ориентировался по солнцу и деревьям. Идти нужно на восток – подсказывала надежда. Нет разницы, куда идти, – твердил рассудок. Мы в окружении. Плотном, мертвом кольце. Чтобы выйти из него, нужно незамеченными просочиться сквозь боевые порядки немцев. Быстро и незаметно. Я смотрел на чекиста и понимал, что ни быстро, ни незаметно не получится. Через полчаса, в лучшем случае через час он превратится в мою ношу.

Он упал через десять минут после того, как сквозь прореху – лужайку меж берез я различил очертания какой-то деревни. Или сторожку лесника. Или охотничью заимку, если это не одно и то же… Как бы то ни было, я видел дом. Грубо срубленную, измазанную глиной для пущей теплоты зимой и с торчащей из крыши трубой избу.

– Полежи, энкавэдэ… – пробормотал я, приседая и осторожно сваливая с плеч Мазурина. – На разведку хирург сходит…

Разведчик из меня был никакой, но думать я еще могу. А потому, отдалившись от Мазурина метров на пятьдесят и закусив былинку, думая о лежащей в доме буханке хлеба и огромном котелке с борщом, я залег и стал ждать. Пятнадцать минут ничего не решили. Никто к избе не подошел, никто из нее не вышел. Уже давно было понятно, что это не дом на отшибе села. Это просто сруб в лесу. Интересно, есть ли здесь те же традиции, что и на севере, – оставлять для будущих гостей самое необходимое?..

Поднявшись, я двинулся к дому…

«Нет, почему здесь должны быть немцы, спрашивается? – размышлял я, прижавшись спиной к стене. – Что им здесь делать? А если тут, тогда какого черта сидят и никому не придет в голову выйти облегчиться, к примеру?»

Думать об этом можно было до заката.

Автомат был поставлен на боевой взвод еще в лесу. Выставив его перед собой, я распахнул дверь.

Вошел.

Ни немцев, ни русских, ни украинцев.

Зато на полочке над печью – спички и коробка «Беломорканала». Непочатая! На столе – нож, воткнутый в столешницу, и пустая кружка. В печи – котелок.

Дрожа от предвкушения, я вытянул его из жерла.

Пять картофелин в мундире. Хлеба не было.

Спасибо и на этом, добрый хозяин.

Схватив котелок, я уже собрался выйти, как вдруг услышал – будь все проклято!.. – немецкую речь!

Лихорадочно осматривая интерьер, я думал, что делать дальше. Нырнул под окно. Выглянул – снизу.

К избе, куря и переговариваясь, шли трое немцев. На шеях их болтались автоматы, каски висели на плечевых ремнях. Пилотки как были на голове – размазаны касками, – так и остались – почти круглыми ермолками. Настроение у них было хорошее. Я скосил взгляд в сторону: маршрут пролегал в десяти шагах от Мазурина. Издай он сейчас стон, и – конец. Но чекист был без сознания и, слава богу, не мог даже стонать. Мозг не получал команд от нервных окончаний. Плохо дело. Только бы не кома. Вот она, золотая середина – и чтоб в обмороке был таком, чтобы звуки издавать не мог, и биологической смерти чтобы не было. Где логика, врач?

Прятаться негде. Чердака нет. Подпола – тоже. Но меня туда в такой ситуации и силком бы никто не затащил. Я хочу есть. Чекист – кол ему в сердце – тоже. За пять картофелин я буду стоять насмерть.

Поставив чугунок на стол, я вытер ладони о брюки, поднял автомат и замер в трех шагах от двери.

Вот эта картина – та, что надо. Мне бы хотелось, чтобы Юля ее увидела. Как же все-таки много неразумных мыслей оказывается в голове за минуту до смерти…

В мою, среди всех прочих, вдруг забрела воспоминанием мысль о девочке Майе из Сочи. Она появилась так же внезапно, как и исчезла потом, задолго до Юли…

* * *

Июльские дни – последние – двадцать пятого года…

При оседающем в море солнце познакомился я с сочинской уроженкой. В тот памятный вечер на берегу Черного моря она меня аккуратно положила на теплую гальку и ловко воссела сверху. Истома длилась недолго, пару секунд. Едва мы с Майей – это имя теперь трудно забыть – слились в творческом замысле, как из кустов выбежал какой-то старый хрен в парусиновых штанах и сандалиях на босу ногу. Натянутая на частокол ребер седовласая грудь его перетягивалась из стороны в сторону в ритм быстрых шагов, и на ней вправо-влево метались фиолетовые соски размером с николаевские рубли. В руках дед держал вырванный из земли столбик ограды. Я хорошо помню оружие, потому что сам столбик был серый от старости, а нижняя часть его, землей покрытая, рыжела гнилью. Вот этой-то гнилью и собирался старик поставить штамп на мне, выпускнике кафедры профессора Смышляева, если уж я не собираюсь ставить таковой в паспорте его внучки. Я попытался вскочить, но, услыхавши и узнавши вопли седогрудого, девушка сама завизжала, как сирена. Одного появления этого монстра с горящими желтым светом глазами оказалось достаточно, чтобы с ней произошли изменения. Причем изменения настолько кардинальные, что встать без помощи хирурга или даже нескольких хирургов я теперь уже не мог. Клетка захлопнулась. Птичка осталась внутри. Так кайф мне еще никто не ломал – тогда это звучало без преувеличений. Но самое ужасное заключалось в том, что я, как хирург, знал, что случилось. Понимая, что через несколько мгновений оптинский старец отоварит меня и остаток отпуска я проведу в очередях в аптеку, я схватил Майю, которая орала не переставая, прижал к груди и рысью поскакал вдоль прибоя. Следующее нужно писать нонпарелью: на фоне засыпающего солнца по берегу моря в костюме Адама мчался отдыхающий с очаровательной девушкой на руках. При этом даже невооруженным глазом было видно, что мешает ей соскользнуть на песок. Позади этого архитектурного ансамбля несся дедушка местной очаровательной девушки, и при каждом пятом шаге своей левой ногой безуспешно пытался разобщить ансамбль ударом столбика…

Удивительно, что именно это пришло мне в голову в тот момент, когда немцы входили в избу. Наверное, рефлекторно одна безвыходная ситуация вытолкнула на свет позабытую – давнюю…

Часть II
Друг поневоле

Автомат задергался в моих руках, издавая оглушительный кашель. Я никогда не стрелял из «шмайссера», хотя на курсах подготовки несколько раз разбирал его и собирал – как оружие врага. Длинная очередь уводила ствол в сторону – об этом я тоже слышал, но впервые почувствовал…

Мозги, ошметки погон и щепки из дверного полотна смешались в кучу, взлетели, и немец, вошедший первым, умер так быстро, что не успел даже удивиться.

Второго я ранил, но не смертельно. Его загораживал, как щит, товарищ, теперь уже покойный, остальное пространство закрывал узкий проем двери. Последняя пуля впилась, выбивая из старого дерева пыль, в самый косяк. Она-то и должна была прошить второго. Но ему повезло. Лишь крик удостоверил меня, что он поражен, а потом – немецкая нецензурщина и – тихо.

В избе пахло сгоревшим порохом. Я почти задыхался.

Схватив со стола чугунок, я рассовал картофелины по карманам и швырнул его в неумело слепленный оконный переплет.

Звон разбитого стекла, треск сухого дерева. В ответ раздалась очередь, и стена напротив окна застонала от пуль.

Задыхаясь от адреналина и гари, я выбил дверь ногой, но тут же заскочил обратно. Напротив расположился немец и врезал по двери очередью. Как меня не зацепило – понять не могу, да и некогда. Зацепившись ботинком за порог, я рухнул на спину и дал очередь в проем, почти наугад, меж колен.

Откатился в сторону и вдруг услышал звук, который был мне уже знаком. Словно упала неподалеку тяжелая палка. Граната с деревянной ручкой. Залетев в окно, упала на пол и, описав рукояткой круг, замерла.

Вскочив на ноги, я выбросил тело вперед и вылетел из избушки в тот момент, когда грянул взрыв.

Над головой что-то просвистело. Несколько осколков, не заметив меня, улетели в лес. И тут же ветки, срезанные очередью с березы, посыпались мне на спину. Я слышал грохот двух очередей сразу. И следом – немецкая речь:

– Я зайду справа, держи его на мушке!

Справа так справа. Генрих Карлович, если ты слышишь меня, мой славный учитель немецкого языка, это я, Саша Касардин, передаю тебе привет! Спасибо, старый злобный хрыч, что учил не щадя!

Передо мной была неглубокая ложбинка. Скатившись в нее так, чтобы немцы видели – я ухожу влево от них, то есть готов к обороне именно там, я, отплевываясь от прошлогодней листвы, пополз по дну ямы вправо.

Меня выкурили из избушки и теперь теснили в лес. Чем дольше я оставался жив, тем дальше от меня оказывался Мазурин. Он подонок, но если припомнить, то количество подонков, которым я спасал жизнь, приблизительно равно количеству благородных людей. А последние годы работы в больнице НКВД повысили процент первых до критического максимума.

Я лег на бок и положил «шмайссер» на землю. Несколько минут была тишина. Наверное, от меня ожидали каких-то действий. Это хорошо. Мы находимся вдалеке от главных сил немцев. Эти трое скорее всего пешая разведка, пущенная для того только, чтобы добивать таких, как я да Мазурин. Победоносное шествие германской армии убедило немцев, что по Украине они могут ходить вот так, куря и добивая раненых.

Хотя и ждал его, но не думал, что все произойдет так неожиданно. Голова в размазанной на голове пилотке с любопытными, чуть с дуринкой глазами появилась надо мной сразу, без предварительных звуков. И потому реакция моя была молниеносной. Необдуманной, машинальной… Так поступает человек, желающий выжить…

Кровь сливалась на ствол моего автомата и быстро густела. Теряла блеск сразу.

Над головой моей качались ветви уманской березы. Нижние из них, спускающие кривые длани прямо к ложбине, были окрашены в малиновый цвет. Что там осталось от немца?..

Где третий?

Хорошо, что этот вопрос сменил предыдущий. Два трупа фрицев – это награда мне за быструю реакцию. Но третий мог испортить этот праздник виктории. И нам с чекистом вообще-то пора спешить, если мы хотим добраться до своих.

«До своих… – думал я, осторожно пробираясь сквозь заросли и перешагивая через поваленные, истлевшие стволы деревьев. – Где они – свои?..»

Немцы вклинились в оборону Шестой и Двенадцатой армий и окружили с севера и юга. Если танковые части вермахта обнимут это кольцо с двух сторон, то нам к своим уже не пробиться… Пока еще есть шанс выскочить из кольца на восток, нужно торопиться…

Обойдя колок леса по периметру, я не услышал ни одного хруста, и ни одна ветка не качнулась не в ритм остальным. Пригнувшись и просчитывая, сколько патронов осталось в обойме, я обошел колок, вернувшись к избе.

Где третий?..

И вдруг меня осенило. Увидев смерть двоих сослуживцев, он убежал. В лесу – части Красной армии, – доложит он, чтобы не смутить командиров тем, что странный мужик в солдатских обмотках и офицерском нижнем белье перестрелял пеший патруль. Да еще и с довоенной фривольной стрижкой.

Не опуская автомата, я выпрямился и быстро направился к дому. Рванул дверь, вошел. Тихо.

Вышел и тут же услышал:

– Стоять!.. – это «Halt!» прозвучало для меня как гром.

«Твою мать…»

Остановившись и замерев, я слышал, как сзади, шагах в пяти, хрустнула ветка. Именно сейчас. Почему это не произошло двумя минутами ранее, когда я прочесывал лес?

– Бросай оружие!..

Что будет, если я не брошу? Он нажмет на спуск. Конечно, ему очень хочется взять меня в плен, но биться за это немец не будет. Он просто прошьет меня очередью.

Вытянув руки, я разжал ладони. Автомат шлепнулся на землю, клацнув антапкой ремня.

– На колени!..

Как был, спиной к нему, я встал сначала на одно колено, потом на другое.

– Лицом ко мне!..

Внутри меня колыхался ужас. Но даже сквозь него пробилось возмущение, что можно было последние две команды поменять местами!

Смешно переставляя ноги, я оказался лицом к нему.

Щуплый солдат, почти мальчик – я не даю ему больше двадцати – ефрейтор, он сжимал «шмайссер» так, что руки у него ходили ходуном и только изредка ствол пересекался с моей грудью. Половина лица его была перепачкана кровью. Рукав на плече чуть надорван и тяжел от крови. Так вот кого я зацепил, стреляя из дверей…

Переизбыток адреналина овладел Птенцом. Он не отдавал себе отчета, что командует мне, русскому, на немецком. Но и со мной происходило что-то неладное, поскольку я только сейчас думаю об этом. Я знаю, что со мной. Страх. Сейчас мне еще хуже, чем в тот раз, когда был выведен из подвала. Час назад я еще плохо соображал. И во что-то верил. В волшебство освобождения и продолжения жизни. Сейчас мной управляла какая-то мохнатая тварь, в меня забравшаяся и оставшаяся за хозяйку. Очертания смерти – рука, уже не белая, а серая, тянулась ко мне, дрожа пальцами…

– Скот!.. скот!.. – закричал Птенец. – Ты убил его, ты убил Германа!.. Русская свинья!..

Реактивное психомоторное состояние наблюдал я в глазах этого пацана. Он не контролировал себя, не контролировал обстановку. Немец лишь твердил не останавливаясь, что я убил какого-то там Германа. Я увидел, как палец его, лежащий на спусковом крючке, чуть побелел. Крючок отъехал назад. Свободный ход закончился. Еще одна тысячная паскаля, и структура ткани моей груди нарушится. Несколько динамических ударов, ранение, пневмоторакс, кровоизлияние во внутренние органы – биологическая смерть.

Все…

– Закрой глаза!.. – заверещал Птенец. Выпуклые белки его глаз блестели от напряжения. Прыщи на лице стали пунцовые. Ему было плохо – я видел. Даже если не позже, а сейчас начать оказывать ему психологическую помощь, о безмедикаментозном лечении нечего и думать. – Закрой глаза, я так не могу!..

Он хочет, чтобы я закрыл глаза. Так ему легче меня убивать. Ирреальность происходящего сводила меня с ума. В какой-то момент нашего противостояния я опустил взгляд, и раздалась очередь…

Я не чувствовал ударов. Быть может, пораженный чувствует то же самое… И лишь спустя несколько мгновений приходит боль, отчаяние, жалость к себе…

Я посмотрел на грудь. На белой, перепачканной землей и кирпичной пылью ткани я не увидел ни единой пробоины. Кровь – была. Засохшая, она слегка раздражала. Но это была не моя кровь.

Подняв взгляд, я увидел, как неестественно ведет себя Птенец. Выпучив в мою сторону – не в меня, а в мою сторону – глаза так, что мне казалось, они вот-вот выкатятся из глазниц, он держал автомат стволом вниз и не шевелился. Я присмотрелся. Из уголка рта его, появившись и набрав силу, выскользнула и помчалась к подбородку тонкая струйка крови.

Ирреальность сводила меня с ума. И – свела– таки?!

И вдруг раздалась еще одна очередь.

Ослепленный брызнувшей мне в лицо, как из брандспойта, кровью Птенца, я закрыл глаза руками и повалился на бок. Качнувшись, немец повалился вперед и упал плашмя. Его изувеченный бритый затылок замер в шаге от моих колен.

Быстро утерев лицо, я вскинул голову.

Мазурин, качаясь едва ли не как маятник Фуко, тупо смотрел прямо перед собой и держал автомат. По-моему, он даже не видел меня.

– Капитан? – позвал я, проверяя его реакцию.

Вместо ответа он, глядя куда-то вдаль, подошел к ефрейтору, опустил ствол автомата и нажал на спуск. Несколько пуль расшевелили уже мертвого Птенца.

– Какой привычный жест, – похвалил я, вместо того чтобы поблагодарить.

– Медленно, доктор, медленно, – проговорил Мазурин, едва шевеля языком, – медленно соображаешь… Нам нужно торопиться…

Сказал – и тут же упал точно так же, как Птенец, я едва успел подхватить его, чтобы он не разбил себе голову.

Он прав. Пора отсюда убираться. Если никто еще не обратил внимания на выстрелы, поскольку они органично смешивались с общим грохотом, то этих троих хватятся скоро. Быть может, их уже ищут…

– Мазурин, вы можете идти? – задал я совершенно неуместный вопрос.

– Да, – неожиданно ответил он. – Только послушай меня внимательно, доктор…

Я усадил его под березу, перед тем как собрать боеприпасы, и теперь он был похож на не добравшегося до дома пропойцу: ноги – раскиданы в стороны, руки – вдоль туловища, голова опущена, подбородок упирается в грудь.

– Когда поймешь, что не можешь меня тащить, уходи один. И выйди из окружения, понял? – Он покачал головой – и стал еще больше похож на пьяного. – Ты сумеешь, я видел… Рано или поздно тебя найдет человек, который спросит, кто тот второй, что был с тобой в кабинете в момент убийства Кирова… Это будет человек из НКВД… И наступят не лучшие для тебя времена… Поэтому лучше скажи здесь и сейчас… где хуже уже и быть не может… скажи – кто?..

Ни слова не говоря, я подсел под Мазурина, завалил его на себя и, бренча двумя автоматами, висевшими на другом плече, пошел в лес. В кармане моем размялись почти до пюре пять картофелин. Ими-то мы и поужинаем. Но только не здесь.

Через час похода я выбился из сил. Мазурин спал. Я разделил пюре пополам и съел. А потом с удовольствием закурил «Беломорканал». Голова закружилась.

«Будет неплохо, если я посплю», – решил я, докурив и почти услышав гул в ногах и почувствовав боль в пояснице.

И уснул.

* * *

Вряд ли это можно было назвать сном. То и дело я открывал глаза и сквозь мутный, как стакан алкоголика, рассвет рассматривал окрестности. И всякий раз мне мерещились тени, пробирающиеся к нам сквозь деревья. Однажды одна такая тень присела ко мне.

«Будут искать тебя, Саша… – втягивая сигаретный дым, который превращал красивый мелодичный говорок в солидный гул, произнесла тень. – Хирурга из больницы НКВД в Москве знают все, а еврея с улицы Чугунной никто не знает, кроме его мамы, дай бог ей здоровья. Но второй нужен будет непременно… Чтобы пришить. Но его не пришьют, пока первый не назовет его имя. – Еще одна затяжка и просьба, почти мольба: – Даже оставаясь один в комнате, даже если веришь тому, кто в нее вошел, рассказывай историю так, как понадобилось чекистам сразу. Даже если думать об этом будешь – думай так, как хотели чекисты. И запомни: ты жив, пока не назовешь мое имя».