Текст книги "Урбанистика. Часть 1"

И на волне Большого стиля, и на волне модернизма, до того, как ее остановила сокрушительная социальная критика 60-х и 70-х годов, ведущую партию в планировании развития городов играл архитектор. Сначала верные последователи Ле Корбюзье, молодые модернисты из разных стран, известные как Группа Десяти, восстали против жесткости планировочных структур, которую проповедовали их учителя. Программной целью стало создание свободной, развивающейся во времени структуры. Впервые, во многом следуя пафосу лондонских лекций Фрэнка Ллойд Райта, в отношении города прозвучало слово «органичный». В Британии Питер и Алисон Смитсоны разработали собственную концепцию жилой структуры города. В ее основе было разочарование как механическим однообразием «города башен», так и попытками заменить его таким же однообразием города с высокой плотностью домов средней этажности, каким стал Хюльм Истейт в Манчестере. Об этом районе писали следующее. «Высокоплотная, средней этажности застройка означает на практике толпы детей в гулких кирпичных дворах, а толпы означают вандализм… Квартиры в этих домах трудно „продать“, т. е. в них готовых снимать квартиру лишь самые бедные, самые проблемные семьи, у которых редко есть автомобили, чтобы поставить их в подземные гаражи, устроенные, согласно норме, а если и есть, то, как правило, они уже разбиты их же подросшими детьми». Такого рода тексты действовали.

После того как схематизм Ле Корбюзье утратил свое очарование, модернисты сделали попытку объединить его идеи с древовидным рисунком «органического» развития. Новая Тулуза, по общей площади равная исторической Тулузе, выглядит на плане как фрагмент мусульманского города. По иронии судьбы здесь живут только иммигранты.

Смитсоны спроектировали и построили в Шеффилде сложную систему из ряда многоэтажных зданий, связанных «улицей-палубой», т. е. галереей, с которой устроены все входы в квартиры. По мнению авторов, это должно было обеспечить пешеходную связность «соседства», тогда как лестничным площадкам у мусоропровода отводилась роль «деревенского колодца», у которого собираются поболтать женщины, улучив минуту свободы от домашних хлопот. Авторы действовали из лучших побуждений и потому были немало обескуражены,

когда выяснилось, что по галереям стали носиться подростки на мотороллерах, а легкий доступ к окнам квартир с этих галерей стал источником вполне обоснованной тревоги для всех обитателей.

Во Франции Вудс и Кандилис создали Тулуз-Ле Мирай – новую Тулузу, напротив Тулузы древней. На площади, почти равной старой Тулузе возникла древовидная структура, где грозди (кластеры) домов связаны вместе пешеходными улицами, а те, в свою очередь, вливаются в «стволы» бульваров. Сознательное сходство с мединой – средневековым городом исламского Востока бросается в глаза при первом же взгляде на план, и не лишен горькой иронии тот факт, что в настоящее время Тулуз-Ле Мирай заселен почти исключительно иммигрантами – выходцами из Северной Африки.

Этот отход от ортодоксального модернизма совпал по времени с волной протеста против разрушения старых городских кварталов, и уже в 1962 г. министр культуры, поэт и историк Анри Мальро добился принятия закона об охраняемых зонах городов с запретом реконструкции или нового строительства, способного нарушить их исторический облик. Аналогичные законы были приняты в США (1966 г.) и Великобритании, год спустя.

Кендзо Танге выдвинул отважную идею создания второго Токио над морским заливом. Стоимость реализации этой идеи оказалась, однако, настолько высокой, что всерьез обсуждать концепцию Танге отказались. Как и «Лучезарный город» Ле Корбюзье, проект Танге следует рассматривать скорее как теоретическое высказывание, рассчитанное на пиар-эффект. Современный Дубаи – лишь подражание.

Модернизм был явлением интернациональным – не удивительно, что и реакция на него сразу же приобрела международный характер.

После т. н. Революции Мэйдзи 1861 г. Япония стремительно модернизировалась, заимствуя все виды технологий, к концу века включив в этот ряд городское планирование и западные формы архитектуры. Естественно, поначалу это было эклектическое соединение новых транспортных систем и, соответственно, прокладки новых, широких улиц, с Большим стилем. Затем попытки соединения американского варианта Ар-Деко с национальной культурной традицией, в чем весомую роль сыграла работа Фрэнк Ллойд Райта над строительством Империал-отеля в Токио. Из поездок в Европу японские архитекторы привозят идеи Ле Корбюзье и, в условиях послевоенного восстановления экономики, не без влияния Группы Десяти, Кендзо Танге выдвигает собственную концепцию модернизации городов. В нескольких словах эту концепцию можно свести к следующему.

Город не должен проектироваться как завершенная планировочная система, постоянно сохраняя возможность свободного развития. Ни город-сад, ни города-спутники не могут считаться удачным выходом из положения, поскольку неизбежно нарастает маятниковая миграция между рабочими местами и местами проживания. Будущее за крупным, даже сверхкрупным городом, следовательно, надлежит: перейти на линейную систему; слить воедино систему скоростных коммуникаций, планировочную структуру и организацию строительства. Главной осью такого города становится скоростная трасса, сопряженная с дуговыми дорогами, расположенными в другом уровне и подключающими к ней «жилые единицы» площадью порядка 1 кв. км. Новые здания надлежит строить над старым городом, в виде своего рода мостов на высоких опорах, а развитие столицы следует вести над водами Токийского залива. При этом каркас, напоминающий формой традиционную для Японии кровлю, создавал бы возможность возводить террасами индивидуальные жилища с максимальным использованием элементов заводского изготовления.

При всей экстравагантности проектной идеи под ней лежало реальное основание. Если в Лондоне или Париже доля поверхности улиц, бульваров и дорог на начало 60-х годов составляла порядка 25 %, в Нью-Йорке – около трети, а в Вашингтоне – все 40 %, то в Токио – менее одной десятой, что в любом случае означало необходимость радикальной реконструкции уличной сети. Пытаясь доказать рациональность своей концепции, Танге сделал следующий шаг и предложил программу формирования Мегалополиса Токайдо, соединяющего Токио, Осаку и Нагою в единое целое таким образом, чтобы оставить нетронутым основную территорию как ценный исторический ландшафт. Оттолкнувшись от заказа на проект здания корпорации Денцу, Танге разработал проект реконструкции токийского района Цукидзи в виде гигантской пространственной решетки, надстроенной над существующими кварталами. Ни один из проектов не был реализован, но «метаболисты», как стали именовать Танге и его учеников, получили широкую известность, и в 1965 г. Танге выиграл объявленный ООН закрытый конкурс на восстановление югославского города Скопье, разрушенного землетрясением.

Первый вариант генерального плана напоминал ранний проект Токио в миниатюре (население Скопье должно было составить 170 тыс. человек). Второй вариант уже имел признаки компромисса с экономическими возможностями, но в обоих случаях прочитывалось явственное соединение утилитарной концепции с заново осмысленным Большим стилем. Ключом к пространственной структуре становились «Городские Ворота»: подземный железнодорожный вокзал, автобусный вокзал, от которых расходятся автомобильные и пешеходные пути. Вдоль протяженной эспланады выстроились «Городские стены» из высоких зданий, объединяющих квартиры по верхним этажам, школы и магазины по нижним и т. д. Как некогда у Бёрнхема при строительстве выставки в Чикаго, в наибольшей степени планировочная концепция Танге нашла выражение в решении ЭКСПО-70 в Осаке, где образный словарь модернизма оказался в явном подчинении символизму темы «Прогресс на службе человека».

На другом конце света, но тоже на периферии относительно традиционных центров западной цивилизации, послевоенное время закрепило феномен шведского социализма, суть которого ясно выразил один из его создателей Гёста Рен: «Нашей целью является не ослабление рыночных сил, но создание среды, стимулирующей динамику рыночного, микроэкономического поведения в конкурирующих производствах. Задача в том, чтобы подтолкнуть рынок к тому, чтобы он функционировал сообразно требованиям к нему, отдавая свои созидательные силы умножению благополучия человека». Идея хороша, труднее с фактом.

Политика очень высокого подоходного налога при очень низком налоге на прибыль фирм (если те активно инвестировали в развитие) дала, однако, результаты за короткое время.

Особенно существенно подчеркнуть, что условия жизни в Стокгольме и других крупных городах, вплоть до середины 50-х годов, были хуже, чем в других европейских столицах. В половине квартир не было ванных комнат, четверть не имела туалетов и современного отопления, треть квартир составляли однокомнатные с кухней, значительная доля жилого фонда требовала капитального ремонта. Стоимость найма двухкомнатной квартиры с кухней отнимала 40 % заработной платы квалифицированного рабочего, или служащего низкого ранга.

Еще в начале века Стокгольм выкупил значительные участки земли за своей чертой, но они долго пустовали, за исключением двух малых городов-садов, жизнь в которых была доступна лишь состоятельному меньшинству. Впрочем, в 1926 г. город начал осуществлять программу «самостроительства», предоставляя желающим строительные материалы, проекты и подробные инструкции к ним. Две трети стоимости строительства засчитывались индивидуальному застройщику в виде его работы, тогда как он оплачивал наличными менее трети. Стандартизация конструкций давала экономию в 10 %, столько же дала экономия за счет оптовой покупки материалов и конструкций, и еще столько же – за счет вклада труда будущего владельца, тогда как ипотечный кредит составил 90 %. Таким именно образом было построено 3500 коттеджей, что, однако, не могло решить проблему в необходимом объеме.

Если Валлингби (внизу) обеспечил достаточное разнообразие, и центр города-спутника не лишен человечности, застройка другого спутника – Фарсты – совпала с кризисом шведской модели социализма. Фарста заселена иммигрантами.

В 1958 г. правительство сформировало Национальный фонд, целевым образом инвестирующий в муниципальное строительство жилья. Главным результатом работы фонда стало то, что к концу 60-х годов «синие воротнички» тратили на съем квартир лишь 17 % своего дохода, а «белые воротнички» 18 %. Не без оснований рассчитывая на сильную электоральную поддержку, социал-демократы, правившие в Швеции десятилетиями, всемерно поддерживали единую Ассоциацию квартиросъемщиков. При этом Ассоциация домовладельцев объединила лишь пятерых из ста. В результате возникла хорошо отрегулированная система с целью обеспечения всех социальным жильем достойного качества. Тем не менее, хотя за десять лет было построено 650 тыс. квартир (около 50 млн. кв. м), быстрая урбанизация[26]26
  В 1930 г. горожане составили 49 % населения, в 1940 – 55 %, в 1950 – 65 %, в 1960 г. – 73 %, в 1970 – 81 %.


[Закрыть] оттягивала решение жилищной проблемы все дальше.

К 1965 г. объем строительства в Швеции уже достиг уровня 1 кв. м на человека в год, однако молодой супружеской паре все равно приходилось ждать получения квартиры в течение десяти лет. К 1970 г. большинство пенсионеров и половина квартиросъемщиков получали субсидии. Только 10 % жилья в Стокгольме (20 % вместе с пригородами) составили собственные дома, тогда как все остальное – квартиры в многоэтажных домах, будь то социальное жилье или кооперативы, так как считалось, что такие дома дешевле. И все же проблема и количества жилья, и его качества оставляла желать лучшего.

Еще в 1945 г. был разработан генеральный план развития Стокгольма, разработанный под руководством Свена Маркелиуса, и через два года закон признал его официальным нормативным инструментом. Ключевой идеей было создание новых самоуправляемых поселений в окрестностях столицы, нанизанных на новые линии метро – каждое с численностью от десяти до пятнадцати тысяч жителей. Многоэтажные дома следовало возводить в радиусе не более 500 м от остановки метро, односемейные дома (не более 15 % от общего объема) – не далее километра. Группа таких районов, общей численностью до 100 тыс. жителей, должна была получить общественный центр с полным набором городских услуг, включая театр; ниже уровнем – общий центр на два поселения; внутри него – два-три подцентра, обслуживающих от четырех до семи тысяч человек. Поскольку ставилась задача избежать наращивания новых автобусных маршрутов, высокая плотность и высокие здания стали необходимостью. К 1961 г. два города-спутника, Валлингби и Фарста, были завершены и заселены.

Валлингби с населением 42 тыс. человек застроен многоквартирными домами на 69 %, таунхаусами на 17 %, только 14 % пришлось на односемейные дома. Однако уже к 1966 г. население Валлингби достигло 55 тыс. человек. И здесь, и в более поздней Фарсте была предпринята в целом успешная попытка достичь разнообразия городской среды. Так, в Фарсте 13 % жителей населили дома башенного типа, от 10 до 15 этажей; 19 % жили в восьмиэтажных «пластинах», 45 % – в трехэтажных «пластинах», и 23 % – в односемейных домах. При тщательной работе архитекторов удалось достичь высокого уровня слияния с ландшафтом, однако исходные надежды на то, что большинство жителей найдет работу на месте, не оправдались, таких нашлось менее четверти.

Еще в 1959 г. либералы, пришедшие к власти в Стокгольме, получили право вести застройку за городской чертой, но при условии, что это примут местные власти. В течение нескольких лет между городом и окрестными муниципалитетами было заключено десять соглашений, что в целом позволило построить свыше 30 тыс. новых жилищ с условием сохранения 70 % в собственности города. Однако с кризисом 70-х годов шведская модель начала трещать по швам. При большом объеме строительства его качество вызывало все больше нареканий, и количество пустующих квартир нарастало. В отличие от Валлингби и Фарсты, стремление строить много и быстро привело к хорошо известным нам В России результатам, когда планировочные решения являются следствием удобства прокладки подкрановых путей, а не соображениями комфорта для будущих жителей. Правительство предприняло значительные усилия по реновации старого жилого фонда, и действительно плотность существенно сократилась, однако система субсидирования вела к тому, что в выигрыше оказались немногочисленные обитатели больших квартир. Из этого с неизбежностью следовал дефицит нового жилья в центральных районах столицы, рост черного рынка субаренды и скандалы, связанные с коррупцией чиновников.

События в США развивались по особому сценарию. Долгая борьба между сторонниками и противниками муниципального строительства завершилась компромиссом к 1949 г., когда Конгресс принял Жилищный Акт. Противники, твердо убежденные, что единственным средством решения жилищной проблемы является государственное страхование ипотечных вкладов, согласились с тем, что концепцию муниципального жилья можно принять как временное средство облегчения положения новых безработных. Расчет был на то, что при оживлении экономики они смогут купить жилье самостоятельно. Прежние бедные, в большинстве черные, оказывались за рамками программы, поскольку она не предусматривала расходы на содержание жилья. Через несколько лет условия были выровнены, но с катастрофическими последствиями, так как финансовые условия остались без изменений – субсидировались только покупка земли и строительство. При этом реконструкция старых кварталов была выведена из-под юрисдикции агентства муниципального строительства, вследствие чего возобладала установка частных девелоперов на т. н. джентрификацию, т. е. ликвидацию ветхого жилья и строительство достаточно дорогих новых домов.

В авангарде процесса оказался Роберт Мозес, который сумел, оставаясь на, казалось бы, скромной должности в администрации Нью-Йорка, превратиться в застройщика номер один. Достаточно сказать, что с 1949 по 1957 г. Нью-Йорк затратил на обновление городской среды в два раза больше, чем все остальные города страны вместе взятые. Квартал за кварталом обводились «красной линией», что на языке бизнеса означало: ни одного банковского кредита, чтобы предельно ускорить разрушение домов, занятых беднотой. Процесс облегчался тем, что во множестве случаев домовладельцы предпочитали тихо исчезнуть, чтобы не выплачивать налог на недвижимость, поскольку квартплата бедных жильцов не покрывала расходов. Напор Мозеса был остановлен в районе Гринвич Виллидж организованным сопротивлением жителей, возглавляемых Джейн Джекобс, которая успела опубликовать свою знаменитую книгу о жизни и смерти американского города.

В Нью-Хейвене была снесена значительная часть города, населенная по преимуществу черной беднотой, и на ее месте возникла группа высотных офисов, с использованием федеральных средств на строительство хайвэев. То же произошло в Питтсбурге, где офисы заняли место, где ранее обитало более 5 тыс. семей с низким доходом. Однако в Сан-Франциско такой же натиск удалось остановить группе горожан во главе с Джорджем Вульфом, сумевшим выиграть судебную битву с корпорацией редевелопмента и вынудить ее строить малобюджетное жилье для жителей, вытесняемых из прежних своих районов. Одновременно в Бостоне ассоциация девелоперов, при помощи мэрии, развернула столь эффективную кампанию публикаций в прессе, что сумела убедить большинство горожан в том, что недурно содержавшийся район города якобы представлял собой опасную руину. Ассоциация почти без сопротивления добилась признания «руины» аварийной и добилась полного ее сноса.

К середине 60-х годов сопротивление набрало силу. Влиятельные социальные критики сумели показать, что многие из снесенных районов отнюдь не были руинами, но лишь в конкретных частных интересах были обозначены именно так. Что программа джентрификации означала выселение около миллиона людей, которым приходилось платить больше за худшие условия в новом месте. Что более 40 % расчищенных площадей предназначалось для строительства офисов и парковок, вследствие чего количество вновь построенных жилищ вчетверо уступало количеству жилищ снесенных. Как подвел итог Скотт Грир, «За три с лишним миллиарда долларов Агентство Обновления Городов успешно сократило ресурсы недорогого жилья в американских городах». Резко и справедливо сказано.

Книга Джекобс увенчала значительный корпус социальной аналитики, будучи издана в удачное время. Именно поэтому она произвела столь сильное впечатление на американское, и не только американское общественное мнение. Джекобс осмелилась нанести удар в самое сердце идеологии модернизма, утверждая, что лучше всего оставить старый город в покое, озаботившись ремонтом и улучшением его озеленения. Она утверждала, что высокая плотность отнюдь не является препятствием достойному существованию, что небольшие кварталы привлекательнее обширных зон «свободной планировки», что особой ценностью обладает смешение функций и сосуществование старого и нового. Более того, она подвергла сомнению претензии архитекторов на право считать себя выразителями потребностей людей, безжалостно указывая на характерный для них профессиональный эгоизм: «Сколь неуклюжим или вульгарным будет проектное решение, каким бы пустынным и бесполезным ни было озелененное пространство, как бы тоскливы ни были здания при взгляде в упор, всякая имитация Ле Корбюзье громко кричит: глядите на то, что мной сделано!».

Имя одного из прародителей модернизма не прозвучало всуе. Хотя в сравнении с Британией, не говоря уже о Швеции, в США было построено немного муниципального жилья, его все же строили, и строили «по Корбюзье». В Сент-Луисе, в Нью-Арке, в Чикаго выросли огромные массивы многоэтажных домов, но к концу 70-х годов в них пустовало от 30 до 40 % квартир, и само слово development[27]27
  Буквально, как известно, это слово означает развитие, но и в Британии, и в США оно стало означать микрорайон, застроенный муниципальным, дотируемым жильем, и на обыденном языке по сей день означает низкий социальный статус проживающих в нем людей.


[Закрыть] стало восприниматься как знак беды.

Не только район Прют-Айгоу в Сент-Луисе, но и другие районы многоэтажной застройки, в которых, как предполагалось, люди, живущие на социальное пособие, смогут поднять свой статус, были в конечном счете целиком выселены и взорваны. Властям пришлось признать, что они не приняли во внимание несоответствие уровня и образа жизни жильцов структуре зданий и стоимости их обслуживания, которую город не желал брать на себя…

Символом катастрофы стали микрорайоны Прют и Айгоу в Сент-Луисе, построенные в 1955 г. по проекту известного архитектора Минору Ямасаки и (в этом есть горькая ирония) удостоенные высшей, Пулитцеровской архитектурной премии США. На ровной, пустой площадке, ничем не отделенной от автомагистрали выстроились 33 одинаковых корпуса высотой 11 этажей, в сумме 2800 квартир. Чтобы предельно снизить расходы, реализация была осуществлена по минимуму – в почти точном соответствии уровню комфорта советских девятиэтажных панельных домов начала 60-х годов. Район проектировался для «новых бедных», но в начале 50-х Сент-Луис был еще городом, сегрегированным по расовому признаку, и дома Прют-Айгоу были заселены только черными. После того как решением Верховного Суда США сегрегирование жилья по расовому признаку было запрещено, местные власти пытались выровнять заселение домов, но из этого ничего не получилось – белые семьи бежали из микрорайона. Очень скоро выяснилось, что лишь менее половины семей жили на трудовой заработок, женщины были главами семей в 62 % случаев, а половину населения Прют-Айгоу составили дети моложе 12 лет. Эффект легко себе представить: вандализм и полная катастрофа с обслуживанием, кульминацией которой была неделя, в течение которой из 33 лифтов не работали 28. Сколько-нибудь дееспособные семьи покидали Прют-Айгоу при первой возможности, так что объем коммунальных платежей продолжал снижаться, и к 1970 г. пустовало уже 65 % разоренных квартир с выбитыми дверьми и окнами. Власти смирились с поражением: оставшихся обитателей расселили, а все дома взорвали. При всем том строительство Прют-Айгоу, как вская казенная затея, обошлось бюджету чрезвычайно дорого – по цене жилья, в новой нашей терминологии именуемого «элитным».

Это, разумеется, крайний случай, и к концу века все еще можно было видеть чикагские микрорайоны двадцатиэтажных домов, где половина окон была забита фанерой, а к подъездам не рисковали приближаться не только такси, но и машины скорой помощи. Сходная ситуация сложилась и в Филадельфии, и в Нью-Арке. Подытоживая катастрофу с муниципальным жильем в Америке, известный социальный аналитик Оскар Ньюман писал: «Архитектора заботило здание – как обособленное, формальное целое, безотносительно к тому, как оно будет использоваться, и как здание будет соотноситься с территорией между домами. Дело выглядит так, как если бы архитектор взял на себя роль скульптора и трактовал территорию проекта как всего лишь пустую поверхность, на которой он видел целью собрать серии вертикалей в некую привлекательную композицию». В начале 70-х годов Ньюман справедливо подчеркивал, что из двух линий модернизма, одну из которых можно назвать социально-методологической, а другую метафизически-стильной, в США импортировали только вторую. Понадобилось еще два десятилетия чтобы ситуация существенно изменилась. Последователи Джекобс и Ньюмана, отчасти восприняв новый британский опыт, сумели консолидировать усилия множества новых профессионалов, которые оказались в состоянии формировать достаточно успешные управляющие компании, действующие в системе нон-профит, заручиться поддержкой местных властей и различных благотворительных фондов. В результате шаг за шагом, квартал за кварталом, велась работа по мониторингу технического состояния жилого фонда, организации обслуживания и ремонта – с активным вовлечением жителей в этот процесс.

Строительство городка Лайтмур в Англии стало одним из образцовых примеров работы, в которой архитектор Тони Гибсон сыграл роль прежде всего организатора самостоятельной работы жителей на своих будущих домах, что практически втрое сократило расходы на их возведение. Патроном таких работ стал Принц Чарльз.

Особенно заметны плоды этих трудов в проблемных районах Вашингтона и Сан-Франциско, но необходимо подчеркнуть, что эта работа успешна в районах традиционной застройки, с ее средней этажностью, небольшими размерами кварталов и четкостью организации внутриквартального, внутридворового пространства. Джекобс оказалась права. В своей последней книге она привела яркий пример контраста между двумя районами Чикаго, летом 1995 г. испытавшими редкостную по силе тепловую волну. Смертность стариков в районе с высокой плотностью застройки, мелкой структурой, смешанными функциями и явными признаками соседского сообщества оказалась в десять раз меньше, чем в чисто жилом районе с т. н. свободной планировкой, где никто никого не знал, и все всех опасались. Лучшего доказательства нет.

Несомненно горькая ирония заключается в том, что общественное мнение, склонно винить во всех бедах «планировщиков», тогда как подлинного городского планирования не было. Всякое планирование есть упорядоченная схема действий по достижению ясных целей в условиях глубоко понятых ограничений. Однако цели, чаще всего, обозначались излишне расплывчато, в политических понятиях, а предоставления об ограничениях были туманными во всем, что не относилось к финансовой калькуляции. Корбюзианский «город башен» оказался в целом совершенно приемлемым для нижнесреднего класса, в особенности, когда в 50-е годы речь шла о жителях московских бараков, трущоб Глазго или Стокгольма. Но та же схема категорически не соответствовала представлениям среднего класса, когда он составил существенную часть общества. И она же драматически не соответствовала образу жизни и возможностям вчерашней жительницы городка в Джорджии или в Южной Каролине, которую, вместе с кучей детей, жизнь вытолкнула в Сент-Луис или Детройт. Такая схема столь же сильно, хотя и не так трагично, не соответствовала образу жизни и представлением вчерашних деревенских жителей, перебиравшихся в Челябинск или Новокузнецк, или в «агрогород», который в хрущевскую эпоху упорно пытались возвести в чистом поле. Несомненная профессиональная драма произошла и с архитектором, которому никто не мог предъявить в то время внятное, выверенное задание на проектирование. Это одним архитекторам позволяло приписать себе одним знание о потребностях городского человека, а иных обрекало на то, чтобы, с одной стороны, руководствоваться нормативными представлениями властей о должном, а с другой – примером первых, прославляемых журналами, редакторы которых также не страдали чрезмерностью социального знания.

К 70-ым годам перелом был неизбежен, и почти повсюду в Европе возникает волна альтернативной реконструкции старых кварталов, руинированных в большей или меньшей степени. В 1971 г. молодой архитектор Род Хакни, вернувшись в Англию из Ливии, приобрел на скромные сбережения в городке Маклсфилд маленький таун-хаус, возрастом 150 лет, в котором не было ванной комнаты. Обратившись за получением гранта на перестройку своего жилья, Хакни обнаружил, что весь район был уже приговорен властями к сносу. Не смирившись с этим досадным обстоятельством, обманутый в ожиданиях новосел обошел всех соседей, составил планы реконструкции для каждого дома, убедил каждого в необходимости вложить собственный труд в общее дело, добился поддержки местного совета. Через два года усилий были получены небольшие гранты, и начался процесс реконструкции, в ходе которого был сохранен каждый крепкий кирпич и каждый здоровый деревянный брус. Реконструкция была осуществлена в три раза быстрее и в три раза дешевле по сравнению с ранее утвержденной программой, а Хакни приобрел сначала общебританскую, затем и мировую известность, осуществив подобные проекты в трех десятках городов уже в роли частного девелопера – кстати, весьма успешного.[28]28
  Род Хакни стал консультантом Принца Чарльза в его усилиях по развитию Нового Урбанизма (см. ниже), а в 1987 г. был избран Президентом Международного союза архитекторов.


[Закрыть]

Пример Хакни оказался заразителен, и вскоре, в 1974 г. последовал Жилищный Акт, переориентировавший бюджетные ассигнования на «мягкую» реконструкцию городов. В Ливерпуле с будущими квартиросъемщиками не только советовались, как это делал Хакни. Здесь рискнули перевернуть весь процесс: при мягкой поддержке профессионалов-консультантов люди сами выбирали архитектора, участок, определяли его детальную планировку, планы домов и их фасады, вплоть до цвета кирпича. Главное, на чем настаивали люди, чтобы их дома не были похожи на то, что до этого времени строил Городской Совет. Естественно, все это делалось с прямым включением группы молодых архитекторов, но результирующее решение – скромный, но очень уютный квартал из малоэтажных домов – было достигнуто совместно.

Движение набирало силу, и к концу столетия только в Британии в него включились около четырех тысяч молодых профессионалов – «политическая архитектура постиндустриальной эпохи», как определял ее Хакни, стала фактом, закрепленным учреждением «Группы коммунальной архитектуры» в составе Королевского института британских архитекторов. В странах Северной Европы, в развивающихся странах и, отчасти, в США «коммунальная архитектура» заняла хотя и небольшую по объему, но заметную позицию, тем не менее, генеральная линия, утвердившаяся в Америке и оказывающая огромное влияние на весь мир, вела в ином направлении.