Текст книги "Пылинки"

Глава тринадцатая: о будущем, старости и даче

Ремонтник роботов

– Послушай, только не пугайся: меня позвали работать ремонтником роботов.

– Что значит работать? Люди не работают – они смотрят кино, слушают музыку и ходят в рестораны, всё делают роботы.

– Но роботы ведь ломаются?

– Когда ломается мой робот, приезжает робот-ремонтник и чинит его.

– А если робот-ремонтник сломается?

– Есть роботы-ремонтники, ремонтирующие роботов-ремонтников.

– А их кто ремонтирует?

– Пойдём в аквапарк.

– Послушай, самого главного робота ремонтируют люди. Нас очень мало, может, всего 15 человек на всю Землю: четыре американца, два китайца, двое русских, индус, три женщины.

– Что-то мой пупсик совсем расклеился.

– Это единственная профессия для людей на Земле. Роботы уже давно пишут романы, сочиняют музыку и рисуют картины.

– Ну, иди ко мне, иди ремонтник мой, надо тебе глаз опять по страховке заменить, чего-то дёргается.

В старости

Я знаю, что я буду делать в старости. Я найду богатого чудака и буду писать за него посты в «Фейсбук». Сначала мы определимся, кто он: либерал, консерватор, феминист, цисгендер, собако или кошколюб. Потом мы очертим сферу интересов: музыка, живопись, крикет, путешествия, поэзия, космос, Древний Шумер и пр. Я буду брать недорого, всего пять долларов за пост. Я буду жить на даче в Подмосковье. Вставать в пять утра. Делать два-три поста, а потом до вечера сидеть в кресле-качалке на берегу заросшего пруда, читать Олешу и Розанова, пить боржоми, встречать утконосовские дроны с макаронами и хлебом и почесывать за ухом верного пса.

Майк

Пришёл с работы домой, захотелось выпить пива, и я полез в холодильник.

– А вот твой любимый Майк Науменко зимой всегда грел пиво, да и горло у тебя болит, – сказала Лена.

– Сейчас не зима.

– Ага, 0 градусов и батареи отключили.

Я вспомнил песню «Гопники» группы «Зоопарк», в которой великий Майк объявляет гопником каждого, кто не греет зимой пиво, и задумался.

В конце концов перелил пиво из банки в кружку и поставил в микроволновку.

Когда микроволновка пропищала, достал дымящееся пиво и попробовал. Ничего более мерзкого, чем горячее литовское пиво, я не пил. Я почему-то представил Майка, как он сидит в слякотном промозглом Питере и потягивает из кружки горячее пиво. Рядом с ним гитара и сладкая N, которая продала его гитару и купила себе пальто.

Понятно, что от такой жизни хорошим покажется даже тёплое литовское пиво.

Крутой

Хочется быть крутым. Типа я в одиночку, без гвоздей, одним топором построил дачу, или типа могу с одной руки стрелять из Калашникова и выбиваю сотку из десяти выстрелов, или каждое утро прыгаю в холодную ванну и пью китайский чай, а по выходным пробегаю 10 километров.

На самом деле дача у меня строится силами местной бригады уже семь лет, там скопилось столько мусора, что я просто не знаю, как его вывозить. Стрелял я всего два раза: дал две очереди мимо мишени. По утрам просыпаюсь за пятнадцать минут до выхода и ничего не успеваю, а по выходным сплю, как сурок, или валяюсь в простуде. Говорят, надо меньше смотреть американских фильмов и больше французских.

Из социальных сетей

На весь экран – огромная голова поэта. Он красив, коротко пострижен, лёгкая небритость. Он в чёрных очках и смотрит чуть вверх, будто уловил пульс времени или биение пространства. Может, он видит чаек вдалеке.

Да, там, вдалеке, море, и чайки, и солнце встаёт, и рыбачья шхуна. Приятный розовый рассвет. Поэт смотрит на рассвет сквозь тёмные очки. Под поэтом его стихи (белое на чёрном):

 
Мои стихи всего лишь тлен
Однажды в пепел превратятся
Они итоги моих дел
Которые на небе возгорятся
 

ПОЭТ Иван Иванов (с)

Я читаю стихи Ивана Иванова и грущу. Это не та светлая пушкинская печаль, а тоска по мировой культуре. Мне хочется гладить кота, но кот с женой на даче. Соседка выгуливает собаку. Я это вижу в окно. Мне хочется почесать собаку за ухом, хотя я собак не люблю. Я ещё раз смотрю на поэта Ивана Иванова. Лёгкая грусть. Лёгкая грусть.

Тимоша

Жена на даче послала к соседке Марии Ивановне за солью. Я постучал в калитку, зашёл на участок и в углу увидел сидящего красавца: чёрно-белого усатого пушистого котика, а потом услышал голос у себя за спиной:

– Слав, прогони ты его, он нашего Тимошу дерёт.

Красавца-кота мне прогонять не хотелось, он мирно сидел в углу участка, перебирал лапками и шевелил ушками.

– А чего сделать-то? – спросил я.

– Ну, крикни на него, – удивилась Марь Иванна.

– Пошёл вон! – крикнул я, но кот не двигался.

– Плохо ты кричишь, – сказала Марь Иванна, – крикни ещё.

Я опять крикнул, чёрно-белый красавец даже не прижался к земле.

– Надо в него чем-нибудь бросить, – Марь Иванна сунула мне в руку каменюку. Я посмотрел на соседку, как на сумасшедшую, но каменюку занёс над головой. Мне казалось, что любой нормальный кот после этого убежит, но чёрно-белый красавец даже не дернулся.

– Кидай, – прошептала мне Марь Иванна и презрительно посмотрела на меня.

Я честно пытался промазать, но чёрно-белый красавец зачем-то сделал шаг в сторону, и каменюка попал ему точно в лоб. Кот подпрыгнул и нехотя нырнул под забор. Я побледнел:

– Марь Иванна, он, наверное, домашний, раз каменюк не боится?

– Конечно, домашний, это кот председательши.

Меня затошнило. Я представил огромную двухметровую властную председательшу, и мне стало страшно. Она легко могла отключить от света и газа, перерыть дорогу к участку, поджечь мою дачу и запретить жарить шашлык.

– Вы только председательше не говорите, – испуганно сказал я Марь Иванне.

– Траву покосишь – не скажу.

Добрый час я косил траву Марь Иванне, а потом взял соль и пошёл на дачу к жене.

– Ты что, в Москву за солью ездил? – спросила жена.

Я молчал, представляя подбитого чёрно-белого котика председательши СНТ, мне было стыдно, горько и страшно.

– Чего молчишь, смотри, муравьи лаз проделали, – жена показала на строй муравьёв, которые выползали из-под подоконника и по стене лезли под пол.

– Надо шпаклевкой заделать, – сказала жена.

– Неужели тебе их не жалко? – спросил я. – У них есть матка, яйца, своя жизнь и муравейник.

– Соль где? Борщ давно остыл.

Я отдал соль и лёг на диван. Я слушал Гребенщикова, смотрел на муравьёв, вспоминал чёрно-белого котика и грустно подпевал Борису Борисовичу: «Я инженер на сотню рублей и больше не получу».

Латыши

Вчера латыши избивали в хоккей итальянцев. Солнечные, жизнерадостные итальянцы, любители пиццы, футбола, моцареллы и красивых женщин, с трудом стояли на коньках. Потомки Великого Княжества Литвского легко объезжали их и лупили бедного вратаря Бендера, вратаря со странной то ли немецкой, то ли русской фамилией. Он отбил шестьдесят три броска, пропустил два (в среднем вратари за матч отбивают тридцать бросков). Наверное, после матча он сидел в ледяной ванне, слушал Шнитке и разглядывал сине-бордовые синяки от ударов шайбой.

Сейчас итальянца Бендера по телевизору избивают наши русские ребята. Они забросили уже семь шайб из двадцати бросков. Мне жаль Бендера, жаль солнечную Италию, я сижу и вспоминаю латынь, но мои знания столь скудные, что и не стоит об этом писать.

P.S. Вы будете смеяться, но в хоккейных паузах звучит Верка Сердючка.

Женщина и мобильный телефон

В курилке женщина долго и нервно вертела в руках мобильный телефон, ходила из угла в угол. Потом как-то резко и дёргано набрала номер и сказала в трубку: «Здравствуй, сволочь».

Логотип

В первой фирме, в которой я работал после окончания университета, не было логотипа. Тогда, на заре свободного рынка, при создании новой фирмы все владельцы почему-то хотели иметь свой логотип (слова бренд тогда ещё не было). Логотип казался чем-то очень важным, из иного заграничного, недосягаемого мира. Логотип поручили нарисовать мне. Я не имел никакого художественного образования, искусство знал плохо, но единственный из всех брокеров имел высшее образование. Я долго думал и потел. Нарисовал птичку на ветке – президенту не понравилось. Тогда я нарисовал собачку под кустом и кошку, обоих рядом – президент попросил прекратить дурацкую анималистику. Тогда я нарисовал две линии, а посередине поставил точку.

Что-то из «И-Цзин». Тогда все увлекались Китаем, но и Китай ему не понравился. Я был в отчаянии, но вдруг увидел на соседе костюм «Адидас». Я перевернул логотип «Адидас» и выдал за логотип нашей фирмы. Президент долго хлопал меня по плечу и подарил бутылку греческого коньяка «Метакса».

Шашлык

Холодильник на даче советский, добротный, морозит чудовищно, поэтому замаринованный шашлык из индейки очень быстро превратился в лёд. Жена выставила кастрюлю с шашлыком на солнце на крыльцо и удалилась в дом мыть посуду, а я пошёл разводить костёр. Все были заняты делом, а когда вспомнили о шашлыке, то половины кастрюли не было.

– Это кот, – сказал я и пошёл за веником.

– Он не мог, – ответила жена и крепко прижала кота, – ему с перцем, солью и майонезом нельзя.

– По-твоему, он разбирается в здоровом питании? – я почесал затылок.

– А как же, он мышей ест и птичек. Это собаки сторожа.

– Ага, сорвались с цепи и открыли калитку, – я недоверчиво посмотрел на кота.

Он сидел на руках жены и довольно жмурился. Весь вид его убеждал в том, что он невиновен.

– Ладно, – сказал я, – давай остатки, а то и этого лишимся.

Я всё сделал быстро и скрытно, потому что у нас в СНТ запретили жарить шашлык, ссылаясь на какой-то новый дурацкий закон. Мясо получилось жёсткое, я его немного передержал. Кот от него отказался.

– Ну конечно, – сказал я, – наелся сырого.

– Нет, ты просто передержал мясо, – улыбнулась жена и погладила кота.

Кот и дача

Кот залез на окно дачи и мяукает. Мне лень вставать с дивана и открывать ему окно, потому что дверь распахнута. Кот тоже знает, что можно войти через дверь, но ему почему-то очень важно, чтобы я открыл ему окно. Вчера он убежал в ночь, и мы с женой долго искали его по дачному участку. В конце концов плюнули и оставили окно открытым, хотя было прохладно. Кот вернулся, когда я уже почти замёрз под двумя одеялами, поэтому пускай, дружок, сейчас посидит за окном, ну или заходит через дверь.

Любовь к даче

Я люблю дачу, потому что зуд писательства сродни графомании, который преследует меня в Москве или в Питере, здесь отпускает меня, и я могу прожить целых две недели в думах о жучках, паучках, работниках-узбеках и летнем душе. Сейчас я сижу и курю под яблоней «Донской табак» и наблюдаю, как промокшая от утренней росы муха пытается взлететь с моей пепельницы, делая уже третий круг. Я подставляю мухе спичечный коробок, она перелезает на него, и её уносит порывом ветра.

Я сквозь листву яблони рассматриваю острые кусты боярышника, которые надо бы вырубить, ибо он заполонил весь правый угол дачного участка.

Сигизмунд

На даче всё заросло травой, и я иду в правление искать разнорабочего. Иван Сергеевич, ветеран локальных конфликтов, сидит на лавочке и курит «Яву». Про себя я зову его Сигизмунд Кржижановский. Иван Сергеевич зарос щетиной, смугл и красен, и мне кажется, что именно для этого облика подходит имя Сигизмунд. Мифический богатырь Сигизмунд должен спасти меня от зарослей травы и пройти участок культиватором, чтобы жена могла посадить укроп, лук и цветочки.

Сигизмунд сплёвывает, тушит окурок о мусорный бачок, берёт культиватор на плечо и как эпический защитник Земли Русской идёт за мной. На участке он запускает культиватор и ворочает им, разгребая пласты земли русской. При работе Сигизмунд громко говорит что-то нехорошее и явно нецензурное про город Грозный, ваххабитов и генерала Грачёва. Я вижу, как шевелятся его губы.

Иногда Сигизмунд глушит культиватор, садится под яблоню, и тогда я отчетливо слышу, как он ругается на город Грозный, ваххабитов и генерала Грачёва. Сигизмунд ничего хорошего им не желает, что и понятно. Потом, в конце работы, мы сидим на веранде и пьём зелёный чай. Кроме оплаты Сигизмунд явно рассчитывал на большее, но наша председательша грозно сказала мне, чтобы я не пристращал Сигизмунда к горячительным напиткам.

Сигизмунд причмокивает и закусывает чай карамелькой, а я смотрю на жирные пласты развороченной земли и понимаю, что если бы не богатырь Сигизмунд, я бы сдох под кустом с лопатой уже через десять минут.

Дурят

И вот ты сидишь и понимаешь, что тебя дурят. Дурят в принципе неплохие люди, которых ты знаешь давно, которые тебе сделали много хорошего, конечно, не просто так, а возмездно, но претензий у тебя к ним никогда не было, а тут вдруг взбрело им в голову тебя дурить. Ты понимаешь это, и настроение твоё портится и портится, а звонить с испорченным настроением не хочется, потому что наговоришь лишнего и резкого. Поэтому решаешь сегодня не звонить, а позвонить завтра утром, когда настроение будет прекрасное, потому что утро. Но и утром у тебя настроение поганое, а они всё дурят и дурят, поэтому опять не звонишь, и вот в конце концов, когда просто деваться некуда, ты им звонишь, а они оказывается не дурят, а просто заболели, все взяли и разом заболели, и ты вроде сам виноват, что им нагрубил, а вот если бы сразу позвонил, может быть, и не сорвался, а просто послал их к чёртовой матери, всех этих хороших людей. Сразу бы послал и всё.

Май

В мае на даче кот притворяется, что он домашний. Он просыпается рано утром и требует открыть окна. Кот садится на подоконник и нюхает воздух. Тянет прохладой от леса и сыростью от пруда. Кот, посидев немного на подоконнике, залезает обратно ко мне под одеяло и не спешит покидать натопленную дачу. Его можно погладить, взять на руки, перекрутить и перевернуть, как заблагорассудится. Я знаю, что его смирение обманчивое. Стоит немного прогреться воздуху, как он будет уходить из дома рано утром и возвращаться в темноте, питаться лесными мышами и утренней росой, не подпуская к себе никого, даже жену, издавая грозное шипение. В таком состоянии он обычно обрастает клещами, а шерсть на нём висит клочками. Мы с женой с трудом ловим кота и долго и тщательно избавляем его от клещей. Кот покорно ждёт, но всё равно после экзекуции куда-то исчезает, даже не потеревшись о ноги.

Друг

Мой друг на даче работает: косит траву, переводит, пишет стихи, строит баню и перестраивает туалет. Я на даче просто сижу. Утром я вытаскиваю кресло-качалку и в середине заросшего участка читаю Апулея. Ну как читаю – пытаюсь. Я набрал кучу работы, мне надо следить за узбеками, которые кладут дорожки, а я пытаюсь читать Апулея и всё пускаю на самотёк. Работа не делается, узбеки кладут кривые дорожки, душ мне строить лень.

«Пьють-пьють» поют птички, время медленно уходит, солнце склоняется за горизонт. Узбеки вместо работы пьют зелёный чай и рассказывают мне, какой у них растёт сладкий виноград.

Сны

На даче мне ничего не снится. В Москве после звонка будильника я ещё долго, минут пять, мучительно вспоминаю, что же это было: странное, красочное, иногда очень болезненное, преследующее меня потом весь день. На даче в пять утра меня будит кот. С восходом солнца он подползает ко мне и начинает вылизывать мой лоб, а если я не просыпаюсь, то жалобно и настойчиво мяукает. Я нехотя открываю глаза, распахиваю коту окно, и он уходит в поля и леса, чтобы вернуться с заходом солнца. Я ложусь опять спать, но уже в семь подскакиваю, и никакие московские сны меня не мучают и не преследуют.

Работа

Май действует на меня удручающе. Скопилась куча работы.

– Кап-кап, – говорит мне работа и сыпется в почтовый ящик.

– Нафик-нафик, – говорю я работе.

Непрочитанных сообщений всё больше и больше. Я вздыхаю. Кот мяукает и требует дачу.

Депрессия

Ехал от родителей с «Куровской», вагон электрички пустой, положил рюкзак рядом, но электричка постепенно начала заполняться. Где-то на 43-м километре зашли девочки (чёрненькая, рыженькая, толстенькая и двух я не разглядел) и стали искать пустые места. Им надо пять, а везде четыре или три. Я положил рюкзак на полку, они ко мне и подсели.

Сначала думал школьницы, а они зачётки достали и анкеты заполненные, а там вопросы про депрессию. Врачи будущие.

– Знаешь, – говорит чёрненькая рыженькой, – в пятидесяти процентах случаев отвечают, что не болезнь.

– Самое смешное, когда пишут, что болезнь, но лечить не надо.

– Смешно, да – говорит чёрненькая.

– А кто-нибудь написал, что болел?

– Один, – чёрненькая улыбнулась.

– Только один, – удивилась рыженькая.

– Никто не верит, что опрос анонимный.

Тут в разговор вмешалась толстенькая.

– А когда у меня было, я просто лежала.

– То есть ты, студент медицинского института, лежала и не пила таблетки?

– Само прошло, как зима закончилась.

– Ага, прошло – вернётся.

– Не вернётся.

Я перевёл глаза на толстенькую. Даже я знаю, что это неправильный биохимический обмен в мозгу, без таблеток не обойтись. Но толстенькая выглядела жизнерадостно, пожевывая чипсы и запивая их кока-колой.

Две другие подружки копались в мобильных телефонах, одна играла в шарики, а вторая переписывалась в «ВКонтакте».

– Мы сделали неправильные анкеты, – сказала вдруг рыженькая.

– Почему? – чёрненькая удивлённо на неё посмотрела.

– Слишком много «впишите», а не «выберите ответ». Будет трудно загонять в компьютер.

– Ну, ты там подправь, – и обе засмеялись.

Мне вдруг представилось, что где-то там, наверху, сидят ангелы в спецовках и разглядывают нашу жизнь.

– Что-то он много вписал, Ему будет трудно принять решение, – говорят ангелы.

– Да ладно, придумаем что-нибудь, облегчим, Он же старенький, – говорят ангелы.

Чёрненькая и рыженькая засунули анкеты обратно в рюкзаки и стали есть чипсы толстенькой. Электричка подходила к нужной мне станции. Захотелось тоже взять чипсы у толстенькой, но я пересилил себя.

Глава четырнадцатая: о вере и нежности

Дрянь

Стоял в водочном магазине и рассматривал полки с алкоголем. Хотелось просто сто граммов, но нашу мелочёвку брать не хотелось. Явно фальсификат. Выпьешь – и в лимб. Подошёл к полке с виски и джином и там к радости разглядел сто и пятидесятиграммовые бутылочки с виски и джином. Задумался. Явно для заграничных алкоголиков. Идёшь с работы, хлоп пятьдесят граммов виски – и в постель. Но если эти стограммовые подарочные бутылки виски для заграничных алкоголиков, то чем они отличаются от наших стограммовых бутылок водки? Явно такая же дрянь. Или ещё хуже: все эти яркие пятьдесят и стограммовые бутылочки подарочного виски льют где-нибудь не в Ирландии, а на ООО «Светлый путь» в подвале блочной пятиэтажки в Мытищах.

Страстная пятница

В страстную пятницу был на поэтическом вечере. Вечер хороший, и люди хорошие, и книжка презентовалась отличная, но вот немного выпил без закуски сто граммов, запив лишь водой (зачем, для чего, ведь не подросток) и как-то поплохело. Поехал домой. И вот, значит, из метро вышел, сел в троллейбус 74 и качу по ночному Люблино, горят огоньки, весело, и настроение такое – предпасхальное, радостное, приподнятое. И вот на остановке «Школа имени Достоевского» заходит женщина, обширная, но молодая, с мальчиком лет пяти с самокатом. Села у окна и говорит:

– Алёша, пойдём на крестный ход?

– Не пойду, – отвечает мальчик.

– Ну как же не пойдёшь, – мама его по голове гладит, – вокруг храма походим (заметьте не церкви, а Храма), на колокольню залезешь, если отец Викентий разрешит.

– Нет, мама, не пойду, спать хочу, – и головой белобрысой мотает во все стороны.

А я сижу и думаю: «Вот что это такое: ходили они на коммунистические демонстрации, несли красные знамёна, сидели на партсобраниях, были комсомольцами и пионерами, кричали «Бога нет, Бога нет», а сейчас – «Храм, Храм», и не то чтобы яйца святить, а на крестный ход». И гляжу так не с осуждением, а с недоверием, что ли, ибо вера моя имеет шаткий и противоречивый характер.

Вышли мы с женщиной и её сыном на одной остановке «Бассейн», и вот меня прихватило, сел на лавочку, сижу, испарина, а женщина эта с маленьким ребёнком подходит и говорит:

– Мужчина, вам плохо? – и достаёт платок свой женский, пахнущий едкими духами, и начинает мне вытирать пот со лба, и продолжает:

– Мужчина, вы бы не пили, Пасха скоро, и пост, и страстная неделя, – вытирает мне пот со лба.

Я опёрся на её руку, встал и пошёл к дому, а она ещё долго смотрела мне вслед, любовно, что ли, а Алёшка рядом на самокате катался.

Шёл я и думал: «Хорошие же люди кругом, хорошие».

Керосин

Вчера пожарил куриный шашлык на керосине. Когда шёл в «Пятерочку», то помнил, что закончилась жидкость для розжига, но когда покупал бёдра и крылышки, то забыл. Вышел, плюнул, не вернулся. Жена, поняв, что случилось, сказала, чтобы я ни в коем случае не жарил шашлык на керосине.

Когда замаринованная курица подоспела, я достал угли и стал думать, чем бы их разжечь. Жена сразу определила, в чем дело, и достала связки сухой травы, сохранившейся с прошлого лета: зверобой, ромашка, шалфей. Я смотрел на всё это богатство, на эти засушенные пучочки прошлогоднего рая. Собирала траву тёща, а сейчас заболела и не приехала. Мне было жаль тёщу, а через неё и собранную траву, и я вместо того, чтобы поджечь траву и бросить на угли, плеснул керосина. Я логично думал, что он быстро прогорит, и жена, кот и собаки ничего не почуют и съедят шашлык, ничего не заметив.

Но керосин – это не жидкость для розжига. Его въедливый запах распространился по всем СОТу, его учуяли и жена, и кот, и собаки, его почувствовали даже соседи и соседи соседей.

В общем, шашлык я ел в одиночестве, отказались даже приблудные собаки.

Осень

На Чистопрудном бульваре осень. Летом, когда в обед сидишь на лавочке, к тебе подходят социологи, гринписовцы, журналисты. Ты раздуваешь щёки и вещаешь на благо Вселенной.

В сентябрьский моросящий дождь при температуре в девять градусов они исчезают. Ходят только алкоголики и требуют законные десять рублей. Я бы тоже впал в осенний запой, но у меня работа. Я, конечно, лет двадцать назад мог себе позволить явиться на рабочее место подшофе, но сейчас я стал сознательнее. С возрастом стал дорожить репутацией образцового исполнителя. Иногда только, забывшись или даже специально, я насвистываю, сидя у компьютера, «Синий троллейбус» Окуджавы, но никто на это уже давно не обращает внимания, принимая это за мою странность.

Два лифта

В этом здании на Чистопрудном бульваре два лифта: маленький и большой. Маленький лифт приходит, издавая звуковой сигнал, и находится на видном месте. Большой лифт появляется молча и находится в плохо обозримом углублении.

Знающие люди ждут большой лифт, потому что маленький всегда услышишь, но ходит большой лифт медленно. У меня никогда не хватает терпения его дождаться. Я мечусь между большим и маленьким лифтом, потом плюю и иду пешком, но тут раздаётся звуковой сигнал – пришёл маленький лифт. Я бегу к маленькому лифту, но он уже забит. Я бегу к большому лифту, но он уже молча ушёл.

Настроение

В последнее время стал замечать, что настроение моё может неожиданно испортиться. Оно и раньше могло неожиданно испортиться, но я не обращал на это внимания и ждал, когда настроение неожиданно поднимется или, по крайней мере, придёт в норму.

Сейчас же, если настроение испортится, то сидишь и часами думаешь: «Почему испортилось настроение? Может, Y виноват? Может, дерьмовое расположение звёзд? Может, нагрубили в метро?»

И вот если раньше, по молодости, просто плюнешь на всё это и идёшь радостно насвистываешь весёленькую песенку, то теперь доскабливаешь до самого трэша, до самого угара, чтобы понять, кто виноват, чтобы наказать виновных, и только потом успокоиться (с трудом), хотя причина может быть самая пустяковая.

Да, вот ещё и Г. говорит, что с возрастом я стал ворчлив, а знает он меня восемнадцать лет.

Нежность

– Ты когда-нибудь Дюка Эллингтона слушал? «Караван», например, – спросила меня Лена.

Я посмотрел за окно. Струи мартовского дождя вперемешку со снегом оставляли на стекле полосы. Сквозь эти мокрые порезы были видны дворники, зачем-то подметавшие в непогоду двор, и поливальная машина, чьё назначение тем более было непонятно.

– Кто это? – ответил я, оторвавшись от книги и повернув голову в сторону жены.

– Это джаз, ты разбираешься в джазе? Ты что, только Майка Науменко слушаешь?

Когда Лена сердилась, она хорошела. Немного билась венка на правом виске, щёки розовели; я любил изредка подразнить жену, но делать это опасно из-за взрывного характера Лены.

– В этом мире я мало в чём разбираюсь, меня много чему учили, но так ничему и не научили.

Я вспомнил все три своих института, из которых закончил лишь один и аспирантуру, из которой вышёл со справкой, так и не защитив кандидатскую диссертацию. Да и название диссертации я давно забыл.

– Неужели ты не слышал «Караван»?

На лице Лены было написано если не недоумение, то уж неверие точно. Она взяла со стола зимнее яблоко и стала вертеть его в руках, как жёлтый теннисный мячик. Мне кажется, если бы у неё в руках была ракетка, то она запустила бы в меня этим яблоком.

– Наверняка слышал, просто у меня нет ни голоса, ни слуха. Представь, что перед тобой человек без ног. Грешно смеяться над безногим.

В этот момент Лена, представив меня безногим, засмеялась. Если честно, я не понимал, над чем она смеётся, но увидев на её лице радость, тоже улыбнулся.

– Ладно, в субботу мы пойдём в кинотеатр «Иллюзион» смотреть «Одержимость» с Майлзом Тейлором.

Кино я не любил, не знаю почему. Всегда казалось, что это какое-то синтетические искусство, где зачастую главную роль играет не собственно талант режиссёра, а непонятные побочные факторы: работа оператора, игра актёров и тому подобное. Про кинотеатр «Иллюзион» слышал, что это культовое место бородатых киноманов в круглых очёчках, где они собираются в твидовых пальто и фетровых шляпах. Смотрят полузабытые или непонятные модные французские и гонконгские картины, а потом с жаром обсуждают их в близлежащих кафешках, прихлебывая санкционное испанское вино и заедая его сыром с плесенью.

В дискуссиях они размахивают руками, кидаются неизвестными терминами, оперируют недоступной информацией, а вы же сами знаете, что такое присутствовать в компании людей, где тебя никто не знает и не понимает.

В субботу было сыро и промозгло. С реки от воды дул неприятный резкий ветер. Мы брели с Леной, прижавшись друг к другу, от метро «Таганская» до Котельнической набережной. Мне было неуютно, и я думал, что фильм должен быть не просто хорошим, а очень хорошим, и джаз должен быть не просто хорошим, а очень хорошим, чтобы я мог принять эту сырость, эту промозглость и этот холод, пробирающий нас до костей.

– Скоро уже? – покосился я на Лену, поглубже засунув руки в карманы.

– Уже почти пришли, – ответила она и ещё крепче прижалась ко мне. Её сиреневый шарф выбился из-под воротника и шевелился, как осенние листья. Я остановил жену, поправил шарф и погрел её ладошки в своих ладошках.

Кинотеатр показался мне немного помпезным, странным и излишне величественным: типичный ампир тридцатых. Тяжёлые массивные греческие колонны, огромные хрустальные люстры, свисающие с потолка, тёмный мрамор, грубая лепнина, забытый герб СССР, большой зал на двести мест. Как они собирались в этом советском мавзолее показывать американский джаз, непонятно. Меня это даже немного рассмешило, но мы купили билеты, нырнули в тёмную прожорливую глубину и расположились почти в центре, благо, что свободных мест было много. То ли этот фильм уже все, кто хотел, посмотрели, то ли американские блокбастеры начисто убили в народонаселении столицы тягу к джазу.

Когда погас свет, и пошли первые кадры, я вдруг увидел на экране себя. Артист Майлз Тейлор, игравший в фильме роль джазового барабанщика, как две капли воды был похож на меня, особенно если мне скинуть лет двадцать.

На экране он одержимо барабанил «Караван» Дюка Эллингтона (конечно, я узнал эту мелодию, я её не раз слышал, просто забыл), а его жестокосердный учитель в духе китайских дзен-буддийских наставников-монахов называл его полным ничтожеством, унижал, подставлял, сажал на воду и хлеб, колошматил барабанными палочками, сдирал до крови кожу и требовал верного, бескорыстного и бесплатного служения искусству. Меня, то есть героя Майлза Тейлора, ломали как тростинку, но Майлз Тейлор стал былинным богатырём, преодолев все препятствия, победив своего наставника-противника-мудреца в духовной схватке и поправ его неверие.

В конце Майлз Тейлор становился крутым джазовым барабанщиком, звучит великий джаз, титры мелькают по экрану, по моей щеке стекает суровая скупая мужская слеза, которую я незаметно смахиваю клетчатым платочком.

Ещё какое-то время я, оглушённый, сидел в кресле и долго смотрел на погасший экран, пока Лена не тронула меня за локоть. От этого прикосновения я немного вздрогнул и посмотрел ей в лицо. Мне показалось, что её лицо тоже немного припухло от слёз.

Потом мы вышли из кинотеатра и не спеша прошлись. К тому же распогодилось. Хотя от воды и шла сырость, но весь этот промозглый холодок, который так угнетал нас, куда-то пропал.

Вылезло яркое весеннее солнышко, и мне виделось, что жизнь – это такая страшная чёрная дыра, куда в начале из всех мешков ссыпают хлам и мусор, а оттуда вдруг вырастает прекрасное молодое деревце, которое, несмотря ни на что, начинает плодоносить. Если, конечно, потерпеть или сделать вид, что терпишь.

Мы шли узкими кривыми улочками, глазели на жёлтые приземистые особнячки, по дорогам куда-то спешили машины. Машины ехали не просто так, а синхронно, с неведомой и еле уловимой мелодией. По крайней мере, я её слышал, что для меня, конечно, дело невиданное.

– Ну, ты понял что-нибудь? – спросила меня Лена и остановилась.

– Понял, – ответил я скорее машинально. Так отвечают, если не знают, что ответить.

– По-моему, ты ничего не понял.

Лена явно подначивала меня. Мы стояли посреди тротуара и мешали прохожим. Сзади в нас упёрлась красная детская коляска с малышом. Его родители хотели нам высказать всё, что они о нас думают.

– Понял. Надо страдать.

По газону ходили первые грачи. Что-то рано они прилетели в этом году.

– Давай посидим в кафе, – улыбнулась Лена и потащила меня в переулок. Родители малыша громко вздохнули. Коляска продолжила движение по скользкой собянинской плитке.

Мы вошли в полутёмное придорожное кафе, стилизованное под библиотеку моего детства. Между столиками стояли стеллажи книг, и каждый посетитель, прихлебывая кофе из чашечек лианозовского фарфора, мог протянуть руку до полки и вытащить Маркеса, или Борхеса, или Сэлинджера. Я взял «Степь» Чехова, и мы сели у окна. Окно, широкое и огромное, располагалось вровень с тротуаром. Возле наших носов постоянно мелькали чьи-то худые ноги, длинные руки, дамские сумочки и мужские кожаные портфели. Всё кафе было забито бородатыми суровыми хипстерами, они пили чёрный кофе и зелёный чай, ели творожные чизкейки и громко и непринужденно обсуждали последние картины южнокорейского режиссера Ким Ки Дука.