Текст книги "Легионер. Книга третья"

– Давыденкова ко мне! Жи-ва! Старших надзирателей, всех служащих по строительной части сюда! В бога, душу, и в сердце пресвятой богородицы!

– Слушшшсь, в-в-ше с-с-тво. Только, изволите ли видеть, почти все наши на Жонкьере! Шами же прикаж-жали, вашш-ство!

– Ты чего на меня шипишь как удав, Иван Сергеич? Знаю, помню про Жонкьер! Спохватились, мерзавцы! Раньше бы усердие показывали, когда Лозовский дурака с тоннелем валял! Найти всех, позвать!

– С-сл-ш…

– Опять?!

– Так что в видах отсутствия жу-жубов, ваш-ш-ш…

– Молчи, аспид! Иди и молча исполняй! И вот еще что, Иван Сергеич: как организуешь, съезди-ка сам, голубчик, на казенной коляске к портному! Как его там – право, не помню… Соломон, Мордехай, Иаков… В общем, который мне в последний раз мундир строил. Уразумел, Иван Сергеич?

– С-с-сл-ш…

– Не шипи, вижу, что уразумел. Так вот: и с тем Мордехаем поезжай на Жонкьер, и, пока я тут нашим «хвоста накручиваю», пускай он быстренько сымет мерку с Ландсберга этого. Скажешь: я велел! Статскую пару к вечеру этот Иаков чтоб построил! Скажешь, с меня потом и получит за заказ, прохвост иудейский. То есть, с канцелярии, – поправился князь.

– С-сш-л… То исть, того Ландсберга на накрутку к вашш-ст-ш… то исть, не звать?

– Умный ты, Иван Сергеич! – устало покивал Шаховской. – Умный и догадливый… Аж чрезмерно, иной раз! П-шшел, аспид!

Дверь за делопроизводителем захлопнулась, дрогнули тяжелые портьеры.

* * *

В тоннеле еще вовсю шли работы, но князь Шаховской, держа слово, подписал распоряжение, коим официально назначил ссыльнокаторжного Ландсберга на должность архитектора-инженера в Дуйском округе. Всем чинам тюремного администрации было еще раз приказано: Ландсберга, боже упаси, не трогать!

Явившись принимать дела по инженерно-строительной части округа, Карл убедился, что «пожалованная» князем должность ни в коей мере не является синекурой и выражением начальственной благодарности за оказанные услуги. Строительные дела на Сахалине находились в состоянии крайнего запустения, а их ведение, хоть и весьма педантичное, скорее, было заслугой многочисленных писарей и всей бюрократической машины.

Прежний исполняющий инженерную должность чиновник Чепланов, к тому же, исполняющий ее крайне невежественно и без знания предмета ведения – чувствовал себя оскорбленным тем, что не только вынужден сдавать дела каторжнику, но и, в конечном итоге, в дальнейшем работать под его патронажем! Он без конца нервно вертел головой в тесном воротничке мундира, к месту и не к месту отрывисто вопрошал: «Что-с?» и делал глубокомысленные замечания типа «Не думаю, что сей вопрос является предметом вашей компетенции, любезный!», или «С этим без вас разберутся, милейший!»

Под стать Чепланову вели себя с «каторжным инженеришкой» и многочисленные мастера и десятники, собравшиеся в конторе. Они не давали себе труда проявить к Карлу чуточку уважения как к специалисту, громко обменивались едкими замечаниями в его адрес, без конца курили отвратительные папиросы, нарочно стараясь пускать дым в его сторону.

Над объемистой грудой снесенных со всей окружной канцелярии бумаг, имевших к строительству прямое и косвенное отношение, пришлось призадуматься. Вместе с должностью окружного инженера-архитектора на Ландсберга свалились обязанности мастера, прораба, чертежника и счетовода, а также множество прочих. Тут был и многострадальный причал в Дуэ, регулярно сносимый каждым штормом, и прокладка дорог на север и на юг от каторжанской столицы, проектирование телеграфных линий и ремонт и строительство многочисленных здания в Дуэ и на Александровской ферме, сооружение новых тюрем в Тымовском…

К тому же, в архитектурной службе округа, к немалому удивлению Ландсберга, не оказалось не только чертежников, но и соответствующих вакансий. Подвинутый с места «архитектор» так и не смог вразумительно объяснить – каким образом сия служба раньше обходилась без столь необходимых специалистов. Зато сразу отрезал: штатами на сей счет округ не располагает – а посему, любезнейший, обойдетесь без чертежников. А коли не можете, так и занимайтесь этим сами…

Пришлось опять идти на поклон к князю.

Визит к полковнику Шаховскому оказался весьма своевременным: тот как раз собирался посылать за Ландсбергом, чтобы тот проиллюстрировал подробнейший доклад в столицу об открытии тоннеля имени самодержца Александра III наглядными чертежами.

– В вашей канцелярии нет чертежников? Ну, это вы сами, голубчик, поищите – вам с ними работать. Штатным расписанием, говорите, не предусмотрены? Ну, это мы поправим! Какое число чертежников вы полагаете достаточным, господин Ландсберг? Два-три человека на первое время? Ну и прекрасно, я распоряжусь. А уж людей потребных вам знаний сами ищите!

– С одним грамотным человеком, сведущим в архитектуре, я познакомился еще во время плавания, ваше сиятельство. Его бы…

– Из нового сплава? За что осужден? Впрочем, какая разница… Составьте прошение на мое имя, укажите его фамилию.

Помолчав, князь решил сразу определить новому инженеру-архитектору круг его обязанностей:

– Ландсберг, вы уже получили в окружном управлении должность инженера по строительству. Работы у нас много! Извольте ознакомиться с планами тюремной и гражданской администрации по строительству и благоустройству Дуйского поста. Полагаю, саперы, умеющие взрывать дома и мосты, должны знать и то, как они строятся, не так ли?

– Непременно, ваше сиятельство. Я также знаком с инженерными решениями по прокладке каналов, оросительных систем, дорог и мостов, ваше сиятельство…

– Тем более! В нескольких верстах от поста Дуэ есть сельскохозяйственная ферма Александровская. Туда в ближайшее время будет перенесена наша островная столица, и, соответственно, большинство казенных учреждений. Думаю, что по строительной части у вас будет очень много работы. Полагаю, этот род занятий покажется вам более привлекательным, нежели… э…

– …Нежели каторжные рудники, ваше сиятельство.

– Да-с. Так вот – должность эта ваша. Жалование вам по первому времени положат весьма скромное. Не как вольному чиновнику – ну, это вы, надеюсь, понимаете? Потом, с течением времени что-нибудь придумаем. Будете пользоваться полной свободой передвижения – в пределах острова, разумеется. Ну и рассчитывайте на мою полную поддержку!

– Благодарю, ваше сиятельство. Однако нынче меня более интересует день сегодняшний. Если изволите помнить, вы забрали меня прямо с парохода. И, как говорится, прямо на бал! Не будучи поставлен на довольствие и с полным отсутствием денежных средств, я второй день голодаю, ваше сиятельство…

– Бог мой, Ландсберг! Что же до сих пор молчали? Это моя вина! Знаете, просто как-то в голову не пришло, – Шаховской достал объемистый бумажник, вытащил оттуда несколько мелких ассигнаций. – Вот-с, не сочтите за обиду!

– Если позволите, я буду считать это одолжением, и непременно верну вам из первого же жалования.

– Пустое, не беспокойтесь, Ландсберг! Что-нибудь еще?

– Ваше сиятельство, меня также смущают некоторые нюансы моей будущей работы… Возможно, я попрошу сейчас у вашей светлости слишком многого, но, поверьте, только в интересах дела! Я тут только второй день, а мне уже бесконечно часто напоминают, что я господам чиновникам и надзирателям не ровня. Все мои вопросы, а паче того – самые деликатные пожелания по строительной части встречают у господ чиновников некое брезгливое сопротивление. Все мои рабочие распоряжения и указания воспринимаются едва не в штыки. Приходится повторять по несколько раз и грозить за ослушание моим обращение к вашей светлости. Глядя на это, и каторжные рабочие начинают дерзить и ослушничать, причем на глазах чинов тюремной администрации и при их явном одобрении…

– Одобрении?! – Князь соскочил с места и забегал по кабинету. – Ну я им сейчас хвоста-то накручу! Долгонько не забудут, бездельники!

Ретроспектива-1

Еще до прибытия «Нижнего Новгорода» в прибрежные воды Сахалина телеграфисты каторжного острова из постов Корсаковский и Дуйского, разъединенные сотнями верст тайги и глухого бездорожья, не спали вторую уж ночь напролет, обмениваясь длинными депешами, причем отнюдь не служебного характера.

В нестриженный затылок телеграфиста из Дуэ Старковского, склонившегося над стрекочущим аппаратом, шумно дышали водкой и сопели с полдюжины приятелей-чиновников, которых интересовали самые различные подробности. Они поминутно просили оказавшегося нынче в центре внимания связиста уточнить те или иные детали.

– Господа, господа, помилуйте! – для вида сопротивлялся тот. – Как-никак это служебный провод… Не приведи господь, начальство прознает, про что мы тут с вами по казенному проводу о пустяках спрашиваем – нагорит-с!

– Да брось ты, Тимофей Капитоныч! Какое начальство? Ты тут и есть самый главный телеграфный начальник! Орел! Все видишь, все знаешь. – Его хлопали по плечам, подливали водки. – А ну-ка, спроси у Корсакова вот еще что…

Было уже за полночь, когда в комнату, где был установлен телеграфный аппарат, просунулся сторож.

– Чего тебе, Ефим? – раздраженно отвлекся телеграфист. – Недосуг мне, нешто не видишь? Потом…

Однако сторож не только не уходил, но и продолжал делать телеграфисту какие-то таинственные знаки, зовя того в коридор. Потеряв наконец терпение, Старковский выскочил за сторожем, прикрыл за собой дверь.

– А? Что? Кто, говоришь, спрашивает? Какой татарин? Ты что, Ефим, пьян? В холодной давно не ночевал, прохвост? Щас я тя вместе с татарином твоим туда и определю!

Ефим, не обращая внимание на брань и угрозы, просунулся к самому уху телеграфиста и шепотом назвал фамилию, от которой телеграфист сразу начал трезветь.

– От Пазульского, говоришь? Чего ж раньше молчал, дубина? Где татарин-то?

Посланец-татарин ждал на улице. Сдернув картуз, он сдержанно, с достоинством поклонился выскочившему на крыльцо Старковскому:

– Извиняй, нашальник! Я не свой воля к твоя милость ношью пришел. Пазульский прислал. Он просить тебя хочет, нашальник, чтобы ты у Корсаковский телеграфный нашальник через твой провод спросил про один шеловек. Отшен просил он, Пазульский…

– Твоему Пазульскому откажешь! – хмыкнул телеграфист. – Конечно, запрос сделать можно-с… Про кого он знать желает? Про Барина? Это что – кличка, поди? А фамилия как у Барина энтова? Не знаешь? Ну вот – а как же я узнаю? Клички арестантские, любезный, только в статейных списках прописаны. А статейные списки пока на пароходе, понимать должно… Да и то – в общих списках-то только фамилии прописаны, кличек там может и не быть.

– Про фамилий я не знай, нашальник. И Пазульский не знай – он сказал только, что из немцев тот шеловек, клишка евонная – Барин. А спросить можно у корсаковский вертухай, он спросит у тех, кого там высадили с парохода. Они точно знают, нашальник. Спроси, сделай милость! А то Пазульский шибко сердитый будет!

– Попробую, – в сомнении покрутил головой Старковский. – Но не обещаю… Ты передай – это в Корсакове карантинного надзирателя просить надобно, вертухая по-вашенски. Ночь на дворе – может, он спит, а, может, и вовсе пьян. Передай – постараюсь, а там как получится. Сторожа пришлю, ежели узнаю. Где тебя искать-то?

– Как где – в кандальный турьма, нашальник! – усмехнулся в жидкую бороденку гонец. – Пусть майданщика спросит – меня там все знай.

Вернувшись в аппаратную контору, Старковский был встречен нетерпеливым гомоном заждавшихся чиновников.

– Ты куда пропал, Тимофей? Корсаков застучался уже. Кто там тебя звал-то?

– Ты вот что, Тимофей! Еще спроси, а как…

Старковский принял поданную стопку, махнул ее без закуски, замахал перед открытым ртом ладонью, отгоняя сивуший дух, зачерпнул щепотью жменю квашеной капусты, прожевал, и только потом заговорил:

– Погодите, господа! Тут сам Пазульский гонца прислал, его запрос исполнить требывается…

Чиновники на минуту примолкли, поразинули было рты, но быстро опомнились и снова столпились вокруг телеграфиста, засыпали его новыми вопросами:

– Надо же – сам патриарх! Не врешь, брат?

– Надо же – Пазульский! А чего ему-то надобно?

– Сей минут, господа! Сейчас все расскажу, – Старковский склонился над аппаратом, отбивая в Корсаковский пост внеочередную депешу. – С Пазульским, с этим живорезом, шутки плохи, сами знаете! Очень он интересуется одним человечком из нового сплава, с «Нижнего Новгорода». Барином каким-то – есть ли он на пароходе…

– И кто ж таков Барин этот?

– Висельник, поди, какой-то? Судя по кличке – из благородных, должно…

– Сам ничего не знаю, господа! Бог даст – скоро узнаем, ежели мой корсаковский коллега справочки наведет. Ясно одно, господа: Пазульский просто так интересоваться кем попадя не станет.

– А откуда он про Барина этого прознал? Пароход-то в Косаковском еще! Дела-а…

– Сей вопрос не ко мне, господа! Одно скажу – в кандальной тюрьме, в нумере Пазульского, самые отпетые сидят, сами знаете. Вот у Акима Иваныча спросите, он у нас старший надзиратель. Аким Иваныч, вот как на духу: говорил мне, что без дозволения Пазульского в камеру к нему сам заходить опасаешься? Было дело? Верно?

– Верно, да не совсем, – несколько смутился старший надзиратель. – Не так немного, Тимофей: в саму кандальную заходить-то захожу, потому как – служба! А вот в «партамент» Пазульского, врать не буду, не ходок-с! Не велено-с. Не любит он этого-с… Самому чего надо – передаст. И мы туда не суемся просто так – потому как, честно признаюсь, жизнь дорога. Пазульскому мигнуть только – его прихвостни если не задавят, так зарежут, никакой караул не спасет. Да и чего я там забыл, у Пазульского? А про то, что живорезы наши все всегда знают – это точно! А вот откуда – шут его знает…

* * *

Знаменитого Пазульского, этого хилого и немощного уже в 90-е годы XIX века старика, действительно боялась вся каторга.

…Настоящих окон во всей Дуйской каторжной тюрьме для испытуемых было два – одно в казенном помещении, у входа, второе – в четверном номере, где доживал свой долгий век патриарх сахалинской каторги, Пазульский.

В трех больших камерах-номерах тюрьмы половицы при постройке бросили прямо на землю, и со временем тяжелые лиственничные плахи буквально вросли в нее и только угадывались под слоем жидкой вонючей грязи, хлюпавшей под ногами двух сотен тюремных обитателей. В своем нумере Пазульский велел сделать полы по-настоящему, на лагах. Он же распорядился и прорубить в стене настоящее окно, со стеклами и даже занавесками. Тюремная администрация ничего против сего самоуправства не имела: бежать Пазульскому было некуда, да уже и незачем. Да и захоти он покинуть острог – вряд ли кто осмелился бы встать на его пути.

В трех остальных номерах для света и вентиляции тюремные строители оставили в бревнах завершающего венца световые колодцы. Ни света, ни тепла сии колодцы не давали, ибо местные обитатели постоянно затыкали их тряпьем. Зимой для сохранения тепла, а в жаркую пору – для того, чтобы шум и крики арестантов лишний раз не привлекали внимания караульной команды и надзирателей со смотрителями. Вентиляция здесь и вовсе оставалась понятием чудным, незнакомым и, стало быть, совершенно ненужным.

Визит в тюрьму для испытуемых человека с воли не был для Сахалина чем-то необычным. Не чинилось препятствий для выхода из острога и самим арестантам, а дремавшие у ворот солдаты караульной команды лениво окликали лишь тех, у кого на ногах звякали кандалы. Да и кандальникам, впрочем, было достаточно столь же лениво соврать про распоряжение господина надзирателя, и караульный снова погружался в дрему.

Сутки напролет в тюрьме чадно коптили светильники, понаделанные из глиняных черепков и наполненные свиным жиром. Свечи, впрочем, тоже были в ходу, однако использовались только при большой карточной игре. Игра же обычная, «будничная» шла в трех номерах тюрьмы сутками напролет, и прерывалась на одних нарах лишь с тем, чтобы с новым азартом продолжиться на соседних.

Там, где игра затухала, обычно оставалась проигравшаяся до последней нитки жертва – нередко голышом, лишь прикрытая жалким тряпьем, плачущая. Вот и в тот день тихо подвывал на нарах вольный мужик, заглянувший накануне в тюрьму на карточный «огонек» ради «спытания своего фарту». Разумеется, «фарт» здешних «мастаков» оказался удачливее, и к утру поселенец остался не только без гроша, но и проиграл с себя все, включая видавшие виды обувку и картуз.

Держась за голову и подвывая, поселенец совершенно не замечал, что с верхних нар ему на голову сыплется подсолнечная шелуха – так лениво выражали ему свое «сочувствие» оставшиеся без развлечения зрители и свидетели только что закончившейся игры. Время от времени жертву однообразно окликали:

– Эй, дядя, как же ты без порток-то домой пойдешь?

Поселенец не отвечал, лишь вой его становился громче. Этот вой и привлек в нумер пожилого татарина-майданщика. Заглянув в дверной проем, майданщик прикрикнул:

– Чего воешь, сволош? Проиграл – и иди себе домой, к свой баба. Или Пазульского разбудить хочешь? Разбудишь – совсем по-другому выть станешь. Ступай вон, кому сказал?!

– Так ён же без порток, Бабай! – хохотнули с верхних нар. – Как ему по посту идтить-то?

– Мой какой дело? Его никто сюда не звал. Штаны, халат надо – пусть покупает.

– На что покупать-то? – всхлипнул мужик. – Обувку – и ту отобрали, даром что подметки совсем отвалились. Слышь, Бабай, я тебе курицу принесу, вот те крест! Соседу в ноги упаду, он зажиточный. А то украду где-нито. Ты ж меня знаешь, не сбегу никуда с Сахалина ентого. А, Бабай? А ты мне штаны какие-нибудь и рубашку, а?

– Много вас тут шастает, штанов на всех у меня нету, – покачал головой майданщик. – И тебя я знай. Штаны возьмешь – и тут же на кон поставишь. Не дам!

Майданщика окликнули из темноты коридора, и тот заспешил на зов: просыпался Пазульский.

Для жизни на покое Пазульский, как уже упоминалось, выбрал один из четырех нумеров каторжной тюрьмы, поселившись там с пятью самыми верными дружками и телохранителями. Остальные две с лишком сотни испытуемых без ропота разместились в трех оставшихся нумерах.

Камеру, по повелению Пазульского, арестанты благоустроили как могли. Навесили дверь (остальные номера таковых по тюремному уставу не имели), прорубили окно. Лишний ряд двухъярусные нар Пазульский выбрасывать почему-то не велел. И часто прогуливался по своему номеру, перебирая руками стойки нар.

Изредка он выходил из своей камеры в длинной, ниже колен рубахе серого холста и таких же серых чистых портках, в неизменных обрезанных валенках, по непогоде дополняемых галошами, с посохом в руках. Гулял Пазульский всегда в одиночестве: приближаться к нему никто не смел, разве что сам покличет кого. В таком виде, с длинными седыми прядями и белоснежной длинной бородой, он поразительно походил на некоего библейского пророка, снизошедшего на грешную землю.

В то утро, 14 июня 1880 года, Пазульский проснулся, как всегда, в девятом часу утра. Без кряхтений, стонов и обычного для каторжников сквернословия открыл глаза, повернулся и не спеша сел на кровать, мастерски врезанную в нары. Захоти он – и сюда бы притащили настоящую кровать, хоть купеческую, с пологом и перинами, никто бы и слова не сказал. Но Пазульский велел сделать именно так – и сделали.

Стороживший каждое движение патриарха каторги глухонемой Гнат, состоявший при Пазульском в услужении еще с молодости, соскользнул с нар, выглянул в коридор, пихнул первого попавшегося арестанта, жестом велел позвать майданщика. А сам поспешил обратно, подхватив по дороге кувшин с водой для умывания и лоханью.

А там и майданщик Бабай подоспел с кринкой молока и теплой белой сайкой, завернутой в чистую тряпицу. Пазульский, не глядя, протянул руку, долго мял белый хлеб беззубыми деснами, запивал молоком. Бабай стоял рядом по-солдатски, не шевелясь и молча: вдруг Пазульскому чего понадобится еще? Такое редко, но случалось, а ждать патриарх каторги не любил.

– Ну, рассказывай, – наконец открыл рот Пазульский. Закончив завтрак, он желал услышать каторжные новости.

Нынче главной новостью Сахалина – и вольного народонаселения, и арестантов – было прибытие «с России» парохода, «Нижнего Новгорода». Пароход, правда, еще только стоял на рейде у поста Корсаковского, но на Сахалине телеграф уже действовал, и новость о пароходе по проводам исправно прилетела в островную столицу.

– Значит, новые души-страдальцы в нашу островную обитель прибыли, – понятливо кивнул Пазульский. – «Нижний Новгород», говоришь? Что-то я слышал насчет этого «Новгорода», от кого только, дай бог памяти… Покличь-ка мне Архипа, Бабай!

– Слушаюсь, уважаемый! Булошка унести? Или оставить прикажешь?

– Оставь. Сегодня погоды вроде приятные, выйду потом, птах покормлю. А ты ступай…

– Публика в новом сплаве плывет как публика, обнакновенная, – докладывал вскоре вызванный к Пазульскому бессрочный каторжник Архип, наперечет знавший по именам и кличкам почти всех иванов России. – Галетники, одно слово.

Галетниками на сахалинской каторге презрительно именовали каторжан, попадавших сюда пароходами. «Настоящими» каторжанами, по разумению местных обитателей, считались лишь те, кто «измерил Расеюшку» ногами, прозвенел кандалами через необъятные сибирские просторы, прошел через ад печально известной Карийской каторги.

– Канешно, и среди галетников стоящие людишки водятся! – спохватился Архип. – Люди баили ишшо прошлой осенью, что с пересылок собирают на нынешний весенний сплав многих страдальцев истинных.

Загибая корявые пальцы, Архип начал быстро перечислять Пазульскому клички иванов, которых должен был доставить на Сахалин «Нижний Новгород».

– И Барин, уважаемый, непременно должен из Псковского централа прибыть, – со значением закончил свой перечень Архип.

Пазульский кивнул:

– Слышал, как же. Из благородных он вроде. И несколько душ не токмо в Псковском централе, но и в Петербургском тюремном Литовском замке загубил. Из офицеров он?

– Все ты помнишь, уважаемый! – восхитился Архип. – Точно! Из охвицеров, баили, сволочь! Дык ён и во Пскове бузу поднял перед самым этапом, несколько наших положил. Силищи, грят, необнакновенной тот Барин.

Пазульский усмехнулся, коротко взглянул на Архипа:

– Чего же ты за глаза сволочишь человека, Архип? Только за то, что благородное происхождение имеет? Так ведь и про меня говорят, что не простого роду-племени Пазульский. А?

Архип сжался, похолодел: хоть и не было злости в голосе патриарха, однако ясно было, что зазря он, Архип, неуважительно об арестанте из благородных отозвался. И примеры тому были – вот так же, негромко да ласково, Пазульский не раз и не два к лютой смерти людей приговаривал. А то и молча поглядит на немтыря своего Гната, тот неугодного тут же и придушит враз. И не вырвешься: лапы у немтыря нелюдской величины, лопату пальцами обхватить может.

– Извини, уважаемый, я со сна, должно, не то языком своим что ляпнул, – заюлил Архип. – А про тебя – что ты! Боже упаси! Про тебя плохо и подумать-то страшно, не то что сказать! Да и что сказать, коли ты всей каторге голова!

– Ладно тебе тарахтеть-то! – Пазульский отвернулся, сплюнул прилипшую к десне крошку. – Ступай, не трясись тут, Архип, не серчаю нынче я на тебя! Поживи покуда, горемычный…

Тот, кланяясь, рванулся к выходу, на ходу мелко крестя пупок: пронесло вроде. Ан нет: окликает патриарх:

– Слышь, Ахипушка, уважь старика…

– Слушаю, почтеннейший! – мигом остановился Архип, замер в ожидании приказаний.

А Пазульский не спешил, «вхолостую» жевал мелко беззубыми деснами, размышлял о чем-то, заботливо собирал с подола длинной рубахи хлебные крошки. Наконец, удумал:

– Пришли-ка мне, Архип, попроворней кого… Хоть бы и Кукиша… Поищи, будь добр!

– Сей момент, с-под земли Кукиша предоставлю, почтеннейший! – с тем Архип и был таков.

Но «сей момент» не получилось: Кукиша в нумерах не оказалось. Проклиная все и вся, Архип искал проклятого Кукиша везде, пока случайно не столкнулся с ним в карантинном помещении другого тюремного здания.

* * *

В канун прибытия «Нижнего Новгорода» в Дуэ карантин для новоприбывших арестантов являл собой человеческий муравейник. Там царило суетливое оживление. Смотрители тюрем, обычно не озабоченные санитарным состоянием камер и самих тюрем, к прибытию каждого парохода с новым сплавом карантин, по неписанной традиции, приводили в «божеское» состояние. Плотники из числа арестантов посылались наскоро заменить самые гнилые доски и стойки нар, уборщики отскребали с полов часть вековой грязи и непременно натаскивали в карантинное отделение уйму еловых лап, разбрасывая их для «хорошего духа» под нары и на них.

Известие о прибытии парохода с новичками вносило радостное оживление и в нумера Дуйской и Александровской каторжных тюрем. Почти все каторжане, за исключением разве что самых забитых «поднарников», предвкушали скорую разживу за счет новоприбывших. А наиболее отчаянные глоты, стремясь поспеть к разживе первыми, не упускали случая заранее спрятаться в карантине под нарами – чтобы успеть прежде прочих «остричь шерсть» с новичков.

Уловка была старой, всем знакомой, и поэтому надсмотрщик Ерофей Павлович Симеонов, доложив начальству о готовности карантина к заселению новоприбывшими, решил все же самолично обойти все помещения и потыкать длинной палкой с нарочно вбитым гвоздем во все подозрительные груды лапника – больше в камерах карантина спрятаться было просто негде.

Сопровождающий Симеонова староста отделения суетливо бежал впереди, с негодованием отбрасывал ногой с пути начальства мусор и кусочки лапника, поминутно оглядывался и всем своим видом показывал готовность услужить.

– Так что, ваш-бродь, наши-то оглоеды все вроде на месте. Да и я туточки в оба глаза глядел, когда лапник-то заносили. Самолично! Не должно тут непорядку быть, ваш-бродь!

– «Не должно, не должно»! – передразнил старосту Симеонов. – А найду кого в карантине?

Кряхтя, надзиратель согнул спину и ткнул палкою в кучу елового лапника под нарами, откуда тут же послышался сдавленный вопль.

– Самолично, говоришь?! – надзиратель грозно и с торжеством поглядел на старосту. – А тут кто? Эй, морда! А ну-ка, вылазь на свет божий! Вылазь, говорю, пока не стрельнул!

Лапник под нарами зашевелился, и к ногам надзирателя выполз полуголый человек, едва прикрытый какой-то рваниной. Опасливо поглядывая на подбоченившееся начальство, человек судорожно поправил сползающие с тела тряпки и скорчил жалостливую гримасу:

– Так что заснул я под нарами, ваш-бродь! С устатку и по нечаянности…

– Кто таков?

– Так это ж Кукиш, ваш-бродь! Ён не в своем уме маненько, дело известное! – поспешил с ответом староста. И, оборотившись к арестанту, грозно добавил: – Я т-тебе, сволочь, покажу кузькину мать! Прятаться удумал, паскуда!

Симеонов, открыв было рот для гневной тирады, обреченно махнул рукой и отвернулся. Кукиш и есть Кукиш, чего с него взять?

– Гони его в шею отседа! – распорядился он и пошел тыкать палкой дальше. – Впрочем, погоди-ка! Закончу здесь осмотр, сведу негодяя в канцелярию. Три десятка «лозанов» по филейным частям в самый раз твоему Кукишу будут… За мной иди, сволочь!

Брел Антоха Кукиш за надзирателем понурый, в ожидании «лозанов» руки невольно тянулись к битой-перебитой спине.

Однако нынче повезло Антохе. Подталкиваемый старостой, он безропотно, лишь тихо поскуливая, шоркал босыми, в струпьях и грязи ногами впереди надзирателя получать розги. Но в тюремном дворе, уже перед самой надзирательской, дорогу Симеонову дерзко заступил Бабай. Майданщик, за спиной которого топтался посланец Пазульского Архип, сдернув, не слишком торопясь, шапку, поклонился надзирателю:

– Нашальник, Кукиша Пазульский к себе требует! Ищу, ищу его – а он вот где, сволош!

– Вот высекут сейчас твоего Кукиша, и пусть идет куда хочет, на здоровьице! – буркнул, не останавливаясь Симеонов.

– Твой воля, нашальник. Только Пазульский шибко быстро его звал. А если этот сволош после «кобылы» встать не сможет? Пазульский шибко сердитый тогда будет, нашальник…

Симеонов остановился, поскреб щеку. Вызывать недовольство патриарха каторги не хотелось. Черт с ним, с Кукишем, таких секи не секи – толку не будет, себе дороже выйти может. Он махнул рукой:

– Ладно, забирай своего Кукиша, Бабай!

Пазульский на оставленного пред очи патриарха Кукиша едва глянул, скривился и велел:

– Оденься поприличнее, мил-человек, и на причал ступай. Попасть тебе надобно в ватагу грузчиков. Пароход с Расеи пришел, а там есть человечек один. Барином кличут. Попадешь на пароход, присмотрись к нему, потом обскажешь, что и как. Ступай…

– А ну как не возьмут меня в ватагу? – робко поинтересовался Кукиш.

Пазульский на него только глянул еще раз и отвернулся, показывая, что разговор закончен. Пятясь, Антоха выбрался из «нумера» патриарха, пошел искать майданщика – больше взять приличную одежку в тюрьме было негде.

Бабай, прослышавший про поручение патриарха, безропотно выдал Антохе целые порты, почти чистую рубаху и арестантский халат с «бубновым тузом» на спине, без которого арестантам в поселке появляться было строжайше запрещено. Только предупредил:

– Пропьешь барахло – в земля по уши забью! Наказ Пазульского исполнишь – и ко мне бегом, сволош! Весь барахло вернешь!

Поручению Антоха обрадовался: на корабле, если держать ушки на макушке, легко можно поживиться. Мелкого и крупного добра там – пруд пруди! И в ватагу каторжников, поставленных на разгрузку, он легко попал, – только и понадобилось, что упомянуть старшине про приказ Пазульского.

Утомляться перетаскиванием с корабля на баржу тяжеленных ящиков и тюков Кукиш посчитал невместным. Сделав пару ходок, он заметил в распахнутом иллюминаторе вывешенную для просушки матросскую форменку, стянул ее, приметный арестантский халат скинул и спрятал. Накинул форменку и, хоронясь от караульных, сумел-таки пробраться в буфетную и сунуть за пазуху дюжину серебряных ложек. Выбрался на палубу, снова надел халат и, донельзя довольный, стал высматривать интересующего Пазульского человечка. Высмотрел, увидел, как того с почетом увезли вместе аж с начальником всей каторги на тройке.

Сумел Кукиш и перекинуться парой-тройкой фраз кой с кем из новоприбывших иванов, которых свозили на берег в баржах. Как и ожидалось, ничего доброго от них о Барине узнано не было. А Антохе все равно – лишь бы было что Пазульскому рассказать, да краденые ложечки уберечь. Покрутившись на «Нижнем Новогороде» часа три, он ковырнул в носу щепкой: добился, чтобы потекла кровь. И как пострадавший на очередной барже был отправлен на берег.

На барже везение Кукиша и кончилось: кто-то из караульных матросов увидел у него под халатом форменку. Антоху обыскали, нашли умыкнутые ложки. Провожаемый пинками и затрещинами, Кукиш был с баржи выброшен.