Текст книги "Легионер. Книга третья"

– Разумно, Христофорыч, решил! Поглядим! Я сегодня, как в кандальную с твоим ответом схожу, покручусь там сколько можно. Может, с кем из людишек потолкую, что и как… Поглядим, говорю!

Два дня «головка» каторги, получив согласие Барина на «спытание», проверяла лишь его терпение, никаких указаний Ландсбергу не давала. Разведка Карпова тоже пока результатов не принесла: если иваны что и замышляли, то вслух это не обсуждалось.

Об увиденных на Ведерниковском станке безобразиях Ландсберг на утренних раскомандировках пока тоже говорить не спешил. Как и обещал, на третий день он снова съездил туда – поглядеть, правильные ли выводы сделал для себя десятник Петраков? Оказалось, что верные. Каторжники работали как проклятые: почти все дефектные столбы были вынуты из земли, еловые опоры заменялись на лиственничные. На Ландсберга рабочие, конечно, глядели все как один злыми глазами, однако вслух не роптали. Пообещав еще раз прислать дополнительных рабочих, он уехал в пост, дожидаться указаний иванов.

И дождался. В тот же вечер один из канцелярских писарей передал ему клочок бумаги с несколькими фамилиями, среди которых были Трифонов и Афанасьев, упомянутые иванами как приманка для Карагаева.

И уже на следующей утренней раскомандировке Ландсберг объявил, что темпы работ по прокладке телеграфной линии неудовлетворительные, и что количество рабочих на Ведерниковском станке необходимо увеличить. Тюремный смотритель не возражал: бери арестантов сколько хочешь, господин инженер!

– Шестерых пока будет достаточно, – уверил Ландсберг. – Вот только не абы кого… Позволено ли будет мне самому отобрать рабочих?

– Выбирай, коли охота возиться с этими скотами! – махнул рукой смотритель.

– Слушаюсь, ваше благородие. Я же и сам, с вашего позволения, отобранных завтра на станок бы и отвез.

– А пешком не дойдут? – фыркнул кто-то из надзирателей. – Не много ли чести арестантов на телеге возить?

– Пеший переход с инструментами и имуществом потребует потом отдыха, – возразил Ландсберг. – Доставленных же на телеге рабочих можно будет сразу же по прибытию на Ведерниковский станок приставить к делу.

И вопрос был решен. Карл не мог решить для себя другого, главного вопроса: везти на верную смерть Карагаева или нет? Следующий ход в этой «игре» был за иванами.

Не без основания полагая, что они не сегодня-завтра снова могут пригласить его на «толковище» в кандальную тюрьму, Ландсберг решил сделать упреждающий ход. Он снова отправил к иванам «кумпаньона».

Приняли Карпова иваны не то чтобы неласково, но с изрядной долей настороженности.

– От Барина я, – как и положено «серой шпанке», Карпов стоял перед нарами Ивана Пройди-Свет смирно, шапку мял в руках, в глаза не глядел.

– Смотри-ка, народ, Барин-то тоже «шестеркой» обзавелся, – хохотнул Пройди-Свет. – Ты сам-то хто таков будешь?

Карпов скромно, но с достоинством, по «понятиям», представился. Вторая «ходка» Михайлы в каторгу иванов впечатлила.

– Ну, с чем пришел, Михайла? Что Барин передать-то велел?

– Завтра с рассветом Барин новых людишек на Ведерниковский станок везет, – доложил «парламентер». – А через два дня после того снова туда поедет, работу проверять. Просил передать: работа ему не понравится, и после той поездки он на раскомандировке об том доложит.

Пройди-Свет быстро переглянулся с сообщниками, потихоньку обсевшими нары.

– А ты, Михайла, значить, при Барине в конторе состоишь? Доверяет он тебе, значить? Про наши с ним делишки знаешь?

– Нет, он не говорил, а я не спрашивал! – затряс головой Михайла. – Мне лишнее ни к чему, сам знаешь, уважаемый.

– Верно рассуждаешь, куманек! – снова хохотнул Иван Пройди-Свет. – Скажешь Барину: передал все, как есть. А мы ему весточку дадим, как будет чего давать. Ступай себе с Богом, Михайла!

Спровадив Михайлу, иваны сели тесным кружком, заговорили приглушенно – предварительно цыкнув на вертевшихся поблизости глотов, чтобы те уши подалее держали.

– Соображает, Барин-то! Сюды лишний раз не ходит, бережется. Срок спытания сам, почитай, назначил. Ну, что делать станем? Упредить бы надо тех, кого Барин на станок повезет. Чтобы готовились, значить. Где кончать-то Карагаева?

– После Силинского станка, не доезжая малёхо до Ведерниковского. Там пусть и сядут людишки наши в низинке, – решил Баранов. – Овражек там есть, я те места знаю хорошо! Петракову шепнут, от нас привет передадут – он сполнителей-то и отпустит потихоньку!

– А Барина о месте засады упреждать станем?

– Не, ни к чему. Вот замазать его замажем, – Баранов вынул из подкладки щегольской шапки свернутую бумажную четвертину, показал остальным. – Бумажку эту мне со стола Барина упёрли писарюги. Евонная рука, все честь-честью. И найдут тую бумажку рядом с Карагаевым задушенным.

– Ага, и пусть повертится ужом тогда, Барин-то наш!

Иваны сдержанно посмеялись.

– А чего? Спытание есть спытание! – рассудил напоследок Иван Пройди-Свет. – Выплывет после Карагаева Барин, значить, его фарт! Заметут ежели его, засудют – стало быть, не евонная судьба!

* * *

В день каторжного «спытания» Михайла Карпов, явившись на квартиру «кумпаньона» ни свет ни заря, без обиняков спросил едва не с порога:

– Что делать-то решил, Христофорыч? Примешь грех на душу, или как?

И, не дожидаясь ответа медлившего «кумпаньона», зачастил:

– Христофорыч, а, может, дьявол с ним, с Карагаевым? Ну, какой это грех, прости мою душу, ежели кто-то такого аспида жизни лишит? Ну не сам же будешь в смертоубийстве участие принимать, а?

– Эх, компаньон, компаньон! Да разве в Карагаеве этом дело? Здесь вот чувствую, – Ландсберг постучал пальцами по груди. – Здесь чувствую, что не только его, но и меня закопать иваны хотят! Если не в прямом смысле, то кровью карагаевской замазать!

– И что делать станешь? Начальство упреждать нельзя: следствие образуется, начнут иванов трясти, а те не дураки, чтоб в сознание идти. От них отступятся, а сколько тебе, Христофорыч, жить опосля останется? Каторга не простит! Упредишь Карагаева? То ж самое, в конечном итоге, выйдет…

– Знаю, Михайла. Только одно мне остается: повезу Карагаева на Ведерниковский станок, да не довезу. Коляску переверну, будто лошадь понесла, что ли…

– А Карагаев твоих хитростей не заметит? – насмешливо прищурился Карпов. – Он тебя, в таком разе, Христофорыч, в злоумышлении на свою личность обвинит!

– Да пусть хоть и меня! Надеюсь, князь Шаховской меня в обиду не даст, не дозволит по такому поводу под суд отдавать. И потом – тут, на Сахалине, столько дел для меня нашлось. Сам же видишь, загрузили строительными и архитектурными делами до макушки. Кто без меня это делать станет?

– «Не даст в обиду»! – в сердцах сплюнул Михайла. – Больно хорошо ты про людей думаешь, Христофорыч! Ты для князя главное уже сделал, с тоннелем помог. Сам говорил – он ныне одной ногой здесь, а другой в Петербурге, при новой должности. Что ему теперь Сахалин, что всякие дома и мосты, которые ты тут строить начал, да не закончишь? Тьфу!

– Не кипятись, Михайла! По-умному ведь все сделать можно. По-хитрому! Упряжь заранее подрежу, а в нужном месте вожжи сильно рвану. С одного бока постромка лопнет, лошадь в сторону пойдет. Вот коляска и перевернется.

– Мотри, Христофорыч, сам себя не перехитри! – предостерег Михайла.

В тот день друзья едва не поссорились, и расстались холодно.

* * *

К восьми часам, как ему было велено, Ландсберг подкатил на коляске к канцелярии тюремного управления. Соскочил с коляски, и с шапкой в руках, придерживая по уздцы лошадь, дожидался у крыльца Карагаева. Тот вскоре вышел – грузный одышливый мужчина лет под пятьдесят, в нечистом мундире, трещавшем на нем по всем швам. Смерил Ландсберга неприязненным взглядом, к чему придраться не сыскал, спросил только:

– С лошадьми-то управляться способен, инженер?

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, с детства управлялся. Да и на военной службе тоже…

– Не тарахти. Никому про твою службу слушать не интересно! – оборвал Карагаев, забираясь в коляску и обдавая все вокруг густым перегаром. – Езжай, да не шибко гони: я солдат вперед пешим ходом отправил, чтоб на полпути догнать их.

Это для Ландсберга было сюрпризом: про солдат вчера на раскомандировке никто и не поминал. Что ж, все, что ни делается – к лучшему, подумал он, трогая лошадь.

Едва выехали за околицу поста, Карагаев принялся возиться с револьверами, которых у него, как и говорили иваны, оказалось два. Изрядно пьяный седок за спиной, с заряженным оружием невольно заставлял Ландсберга нервничать, и он искоса, чтобы не раздражить вспыльчивого надзирателя, постоянно поглядывал назад.

И все-таки выстрелы оказались для него неожиданностью. Ландсберг вздрогнул, лошадь храпнула и рванула было с места. Он натянул вожжи, обернулся. Карагаев, как выяснилось, стрелял по собачонке, увязавшейся за коляской с поста.

– Чего встал? – прикрикнул на него Карагаев. – Не бойсь, каторга, твой час еще не пришел!

Примерно через полчаса он сам велел остановиться, раскрыл захваченный с собой саквояж, выпил водки из дорожного лафитника и наскоро закусил. Заправившись таким образом, Карагаев закурил и велел трогаться. Ландсберг молчал, седоку было явно скучно, и он начал придираться:

– Как же ты мог, как тебя там… Инженер, в общем… Как же ты посмел сволочню эту каторжную распустить? Почему дисциплины на Ведерниковском станке нет?

Ландсберг пожал плечами:

– Сам, как изволите видеть, арестантский халат ношу, ваш-бродь. Вот и слушают меня рабочие в пол-уха, как говорится.

– «В пол-уха»! А за сие на каторге бьют в ухо! – со смехом скаламбурил Караганов. – Сам-то, слыхать, из бывших благородий будешь? Науки-то свои где постигал?

– На военной службе, ваш-бродь, постигал. Как вы изволили заметить, из офицеров. Служил по саперной части.

– Из охвицеров, стало быть? Ох, не люблю вашего брата! Оне мне, сволочи, всю жизнь как есть поломали… Сам-то, поди, на военной службе нижних чинов поедом ел? Не так, скажешь, инженер?

– У гвардейских саперов это не принято, ваш-бродь!

– «Не принято»! Все вы так поёте, как в каторгу попадаете! Ты-то, небось, сразу к князюшке нашему прибился-притулился. Вишь, на должность инженерную устроился, вместо того чтоб на нарах гнить! Неохота на нары, инженер, а?

– Кому ж туда охота, ваш-бродь? – дипломатично отозвался Ландсберг.

– Ишь, вежливый какой! Обходительный с начальством, ваше бывшее благородие! Смотри, попадешь мне под горячую руку – не погляжу, что охвицер да инженер! Вмиг на «кобылу» пошлю. Князь твой и спохватиться не успеет.

Экая скотина, с досадой подумал Ландсберг. Экая скотина этот Карагаев! А я еще стараюсь, спасаю это неразумное животное…

Солнце, скрытое за пеленою сплошных серых облаков, между тем поднималось все выше. Становилось душно, и Карагаева развозило от выпитого все больше и больше. Он продолжал брюзжать и сыпать угрозами, коротко вздрёмывал, просыпался, тут же требовал остановиться, чтобы выпить очередную стопку водки…

По причине частых остановок продвигалась коляска весьма медленно, и, не видя впереди солдат, которых они должны были нагнать, Ландсберг начал уже беспокоиться. Свой план он мог осуществить только на одном участке дороги, весьма коротком. И если коляска нагонит солдат именно там, то весь план оказывался под угрозой.

Но вот впереди, слава создателю, показалась группа бредущих по дороге солдат. Трое. И с ними, чуть в стороне, фельдфебель. Карл оглянулся – седок спал, открыв рот, из которого на мундир свесилась длинная нитка слюны.

– Солдат догнали, ваш-бродь! – окликнул Ландсберг, и, видя, что Карагаев не просыпается, гаркнул погромче. – Солдаты впереди, ваш-бродь!

Карагаев мигом проснулся, заозирался, шаря по карманам и выдирая из них застрявшие револьверы.

– А? Кто? А-а, солдаты! Ну-ка, останови-ка рядом с ними, я им сейчас задам перцу!

Посмеиваясь, Ландсберг потянул вожжи и добрых пять минут слушал виртуозную ругань, обрушившуюся из коляски – неизвестно за что – на фельдфебеля и солдат. Отведя душу, Карагаев велел Ландсбергу трогать, а команде солдат – не отставать от коляски.

Такой конвой Ландсберга совершенно не устраивал, и он незаметно для седока стал подбадривать лошадь. Солдаты сначала прибавили шагу, однако жара и усталость стали брать свое, и караульная команда постепенно отстала.

Дорога почти вплотную подошла к основанию поросшей кустарником сопки и круто повернула влево, огибая ее. Ландсберг обернулся – солдат караульной команды уже не было видно за поворотом. Карагаев снова задремал – все шло удачно! Еще несколько минут, и…

Слева к дороге уже подступил ручей. Теперь коляска катила по узкому серпантину вдоль сопки. Ландсберг снова обернулся, проверяя – спит ли седок? Достал из-под сиденья шумовой заряд, самолично изготовленный из части динамитной шашки и охотничьего пороха. В короткий запальный шнур были вставлены головками наружу две шведские спички. Ландсберг чиркнул головками спичек по отполированному облучку, услышал шипение загоревшегося запального шнура и бросил свой снаряд через голову лошади – вперед и чуть вбок.

Рассчитано все оказалось верно: заряд взорвался, когда коляска почти миновала его. От неожиданности лошадь рванула и, пока не сдерживаемая, понесла по узкой дороге.

– Стой! Стой, кому говорят! – закричал Ландсберг, искоса поглядывая назад, на Карагаева.

Тот уже очнулся от пьяной дрёмы и теперь дико озирался вокруг, пытаясь понять – в чем дело?

Ландсберг, делая вид, что натягивает изо всех сил вожжи, привстал, внимательно следя за рельефом дороги. Вот крутой поворот начал понемногу выпрямляться. Пора!

– Эй, кто стрелял? – заорал сзади Карагаев, тоже вставая в коляске и размахивая револьвером. – Гони, скотина!

– Лошадь с испугу понесла, ваш-бродь! – закричал в ответ Ландсберг. – Дорога плохая, разобьемся!

Теперь он с силой натянул вожжи, и одна из них, как и планировалось, лопнула – в нужное время и в нужном месте. Лошадь, повинуясь рывку справа, сошла на полном ходу с дороги, коляска наклонилась и медленно упала на бок. Готовый к этому, Ландсберг успел ловко соскочить на землю и отпрыгнуть в сторону. Подскочил к лошади, бившейся в постромках, начал поднимать и успокаивать ее.

Карагаев от резкого толчка вылетел на дорогу, прокатился кубарем и замер в канаве, не выпуская, впрочем, из руки револьвера.

Оставив лошадь, Ландсберг осторожно приблизился к Карагаеву – как бы тот с перепугу не начал палить во все стороны.

– Ваше благородие, целы? Ваш-бродь!

Карагаев, наконец, зашевелился, поднял голову. Лицо его было разбито, из носа капала кровь.

– Ваш-бродь, это я, Ландсберг! Давайте помогу подняться! Вы целы, ваш-бродь?

– Цел, цел вроде… Кто стрелял? Что случилось? – Карагаев с опаской поднял голову, вставать не спешил.

– Из кустов стреляли, ваш-бродь. Я гляжу – впереди кусты зашевелились. То ли зверь какой, то ли человек – никого не видел, ваш-бродь! Думаю – то ли остановиться, то ли вперед от греха рвануть – а тут выстрел! Лошадь понесла, и вот…

– Варнаки беглые, должно, – прошептал Карагаев. – А солдатики где? Почему солдат нету?

– Отстали, ваш-бродь. Но вроде не очень, сейчас догнать должны, надеюсь, – Ландсберг привстал, делая вид, что прислушивается. – Может, мне один револьвер дадите, ваш-бродь? Я ведь военный, стреляю изрядно. Вдвоем сподручнее отбиваться будет, ваш-бродь!

– Еще чего захотел! Револьвер ему дай… За солдатами беги лучше, скотина!

– Да вот и они, ваш-бродь! Легки на помине!

Из-за поворота показалась караульная команда, бегущая с ружьями в руках.

Ландсберг вторично рассказал свою версию случившегося. Посовещавшись, Карагаев с фельдфебелем оставили одного солдата с собой, а двоих послали в разведку по обеим сторонам дороги. Разумеется, «разведчики» никого не сыскали, и через полчаса вернулись обратно. Ландсберг тем временем снял с лошади упряжь и осмотрел ее.

Убедившись, что в ближайшее время нападения варнаков не ожидается, Карагаев вспомнил о Ландсберге и накинулся на него.

– А ты почему лошадь не удержал, прохвост? Почему коляску опрокинул, меня едва не убил до смерти?

– Так что сами смотрите, ваш-бродь! – Ландсберг показал Карагаеву и фельдфебелю упряжь. – Ремешок перетерся, совсем ветхий оказался – вот и лопнул, когда я вожжи потянул! Я чувствую, ваш-бродь, что поползли вроде вожжи в руках, ослабил их, пока вдоль пропасти лошадь несла. Только потом и потянул – а тут ремешок возьми да и лопни!

Фельдфебель, видно из крестьян, взял из рук Ландсберга упряжь, поглядел, помял, даже понюхал для чего-то. С опаской поглядел на крутой обрыв, в глубине которого сердито журчал ручей. Кивнул:

– Точно, гнилой ремешок. Бога благодарите, да возницу своего, господин Карагаев! Ежели б не он, лежали бы чичас во-он там, внизу! Костей бы не собрали…

– Ладно, без тебя разберемся! – сердито буркнул Карагаев, и не думая благодарить Ландсберга. – Ты лучше скажи – почему отстала твоя команда? Я ведь приказал рядом держаться, а?

– Задохлись, притомились на жаре-то, господин Карагаев! – начал оправдываться фельдфебель. – И потом, как выстрел услыхали, мы тут же мигом здеся очутились!

– Погодите, мерзавцы! Даст бог вернемся – всё начальнику воинской команды доложу!

– Воля ваша, господин Карагаев! Что дальше-то делать прикажете?

– А черт его знает, что делать! Эй, инженер! Что с коляской-то?

– Не глядел еще, ваш-бродь. Ежели солдатики помогут мне на колеса ее поставить, осмотр ей дам, доложу-с…

– Ну, чего ждете, вахлаки? – обернулся Карагаев к солдатам. – Живо коляску на дорогу вытаскивайте! Да мой саквояж там посмотрите, принесите, живо!

Коляску поставили на колеса и выкатили на дорогу, саквояж был найден и принесен хозяину. Однако бутылка с водкой оказалась разбитой, и это настроения Карагаеву, разумеется, не прибавило. Причитая над каждым осколком, вынутым из саквояжа, он виртуозно сквернословил и так явно переживал, что воинская команда, памятуя про револьверы надзирателя, благоразумно отошла подальше от греха. В довершение ко всем напастям этого дня, Карагаев, вынимая из саквояжа осколки, сильно рассадил стеклом руку и в конце концов опять обратил свой гнев на Ландсберга.

– Эй, инженер хренов! Так мы поедем сегодня или нет, так-разтак-переэтак?! – заорал он, тряся окровавленной рукой. – Чего ты там вокруг коляски без толку цельный час ходишь?!

Стараясь сохранить серьезное выражение лица, Ландсберг подошел поближе.

– Ехать никак невозможно, ваше благородие! – доложил он. – Упряжь, изволите ли видеть, починить наскоро можно. Бечевкой подвязать, и до Силинского станка дотянем потихоньку. А вот ось колеса лопнула, еле-еле держится.

– Эх ты, а еще инженер! Коляску починить не можешь, мерзавец! И что же теперь нам делать?

– Если дозволите, ваш-бродь, выход вижу один. До Силинского станка отсюда не более версты будет, пешком дойти потихоньку можно. Если б солдатики коляску туда докатили, я бы верхом мог вернуться в пост. Добуду на конюшне новую ось и к вечеру все будет в порядке. А вы бы, ваш-бродь, на станке отдохнули бы до вечера. А то и заночевали бы тут, а с утра пораньше, благословясь, и в Ведерниковский станок.

– Гм… В этом клоповнике ночевать? Не знаю… Там хоть кто-нибудь живой-то есть, в Силинском станке?

– Есть, ваш-бродь! Смотритель там… Насчет клопов не знаю, а вот горячительное, извините за дерзость, у него водится. Рану продезинфицировать вашему благородию, к примеру…

– Гм… Дело говоришь, инженер. Да, пожалуй, больше и делать-то нечего… Гм… А откуда у твоего смотрителя тут это… как его…

– Не спрашивал, ваш-бродь! Но на вкус совершенно божественно! С дымком-с!

Карагаев поглядел на Ландсберга с недоверчивым интересом – как мог бы посмотреть на собрата собиратель изысканных раритетов, встретивший такого же любителя где-нибудь среди диких племен. И уже рот было открыл, чтобы спросить что-то, но махнул рукой, промолчал. И только вслед крикнул:

– Инженер, ты в посту-то, на всякий случай, возьми мне в «монопольке» это самое… дезинфицирующее! Погоди, слышь? Записку в «монопольку» дам!

Предложив съездить в пост на лошади, Ландсберг вдруг подумал, что последний раз ездил верхом без седла в туркестанском походе. Тогда конь под ним был убит, а на поле битвы метались только лошади кочевников, все сплошь бесседельные. Вот конфуз-то будет, если не смогу запрыгнуть, подумал он, поглаживая лошадь и примериваясь.

Запрыгнуть, вопреки его опасениям, все же удалось.

Захватив упряжь, Ландсберг неспешной тряской рысью направился в Александровский пост, донельзя довольный тем, что его план удалось успешно осуществить. Поблагодарил Ландсберг и судьбу – за то, что уберегла его от того, чтобы заранее подрезать упряжь в нужном месте. Надрез могли бы заметить. А вот размочаленный камнем ремешок, к тому же обильно смоченный перед дорогой кислотой, у фельдфебеля, к примеру, никаких сомнений не вызвал. Значит, не вызовет и у конюхов.

Так оно и вышло. «Головка» каторги, взявшая у «патриарха» Пазульского «санкцию на спытание» Ландсберга, нехотя, но отступилась. Пазульский объявил иванам: Барина более не трогать! Пусть ходит по земле как желает…

У Ландсберга после этого приговора старейшины словно камень с души скинули – однако Михайла Карпов все же предостерег:

– Ты, Христофорыч, все одно ходи да оглядывайся почаще! Пазульский у здешних иванов и бродяг в агромадном авторитете, канешно, но жизнь-то переменчива! Блатной ведь своему слову истинный хозяин – сегодня дает, а завтра обратно забирает. С этакого «отступника» и не спросишь: по каторжанским законам, обещание свято лишь то, что один иван другому дает. Аль бродяга бродяге. А обмануть чужака, не ихнего то есть – это и за грех не считается. Скорее наоборот. Так что смотри, ваш-бродь!

Тем не менее Ландсбергу никто из блатных больше дороги не заступал, даже после смерти Пазульского, случившейся месяца через два после «спытания». Блатная верхушка каторги словно перестала замечать Карла.

Ретроспектива-4

Несмотря на загруженность Ландсберга инженерными и деловыми обязанностями, у него все же было вдосталь времени для размышлениями над превратностями судьбы. Не умри в раннем детстве Карла его отец, младший Ландсберг вполне мог и не стать военным. Остался бы в поместье помощником старшего брата, Генриха, стал бы помогать ему по хозяйству, а со временем заделался заправским сельским помещиком, женился бы на скромной немецкой девушке из соседнего поместья, которая нарожала бы ему трех-четырех наследников…

Не произойди под Плевной, в период Второй русско-турецкой войны, случайной встречи с инженер-генералом Тотлебеном – наверняка не было бы впоследствии и знакомства с его дочерью, Марией, и не пережил бы Карл состояния безумной влюбленности.

Не случись в его жизни перспективного знакомства с Марией Тотлебен из высшего общества – вряд ли Карл рискнул бы одалживать огромные суммы денег у своего квартирного хозяина, Власова.

Да и само знакомство с Власовым – вряд ли состоялось, не набреди вольноопределяющийся Карл в свое время в поисках комнаты на билетик в его окошке…

А грязное предложение старика Власова поживиться за счет казны – разве предложил бы тот Карлу мухлевать с подрядами и прочим, если бы Ландсберг не получил в батальоне должность финансиста?

Но история, как утверждают, не знает сослагательного наклонения. И со временем Ландсберг стал фаталистом и уверовал в то, что все, что с ним случилось, было предопределено судьбой. И каторга стало для него концом прежней жизни и началом новой.

Какой? Этого он не знал… Как не знал пока и того, что та же самая каторга, которую он мучительно проклинал, подарит ему новую и весьма неожиданную любовь…

* * *

Ольгу Владимировну Дитятеву вполне можно было считать жертвой Сахалина, необъятной российской географии и собственного романтического сумасбродства, свойственного молодости во все времена.

Она была дочерью обедневшего тверского помещика, выросла в дряхлеющей усадьбе, получила кой-какое домашнее образование и взапой читала французские романы. Повзрослев, Ольга поняла, что никакой принц на белом скакуне никогда не доберется до скучной и серой тверской глубинки, а все попытки суетливой маман пристроить дочь за приличного обеспеченного соседа обречены на провал из-за отсутствия перспективных соседей. Впрочем, о замужестве Ольга думала своеобразно – просто этот путь был единственной тропинкой, могущей перенести провинциальную девицу из скучных сельских кущей в интересный и яркий мир. Слава богу, что дальняя родственница в Санкт-Петербурге, давным-давно овдовевшая и к тому же похоронившая двух компаньонок-приживалок, предложила Дитятевым отправить свою дочь к ней.

Радость Ольги, впрочем, была недолгой. Вырвавшись из провинциальной глубинки в блистающую столицу, она быстро поняла, что просто поменяла одну клетку на другую. Тетушка и не мыслила выводить молоденькую провинциалку в свет – да если бы даже и захотела это сделать, то возможностей к этому решительно никаких не имела. Тетушка давно одичала в своем столичном особнячке, жила настоящим анахоретом и неделями не выходила из дома. А когда выходила, то не добиралась дальше мясной и зеленной лавок по соседству, где нудно и с пристрастием проверяла счета кухарки. Единственное исключение, которое она сделала для юной компаньонки Ольги, да и то после долгих уговоров, были редкие походы в ближайший публичный сад.

Впрочем, и садом-то единственную аллею, обсаженную чахлыми деревьями, назвать можно было с большой натяжкой. По причине большой удаленности от центра столицы он был запущен и мало посещаем. Одну Ольгу тетушка, разумеется, никуда не отпускала, и та целыми днями читала ей вслух, а по утрам пыталась разгадывать тетушкины сны – такие же сумбурные и пустые, как у оставшейся в имении под Тверью маман.

Визитеров у тетушки тоже практически не было, за исключением дряхлого сослуживца давно скончавшегося супруга. Да и тот приходил только по большим праздникам, неизменно жаловался на дороговизну жизни, воровство прислуги и упадок нравов нынешнего поколения.

Постоянным гостем в доме был доктор, за которым тетушка посылала прислугу не реже, чем раз в неделю. Доктор был тоже стареньким, основную практику давно потерял по причине собственного склероза и пользовал лишь нескольких старых пациентов, не доверяющих «всем этим нигилистам» моложе пятидесяти лет и не желающих платить за визит больше рубля. Впрочем, скуповатая тетушка частенько ухитрялась сэкономить и этот несчастный рубль, частенько заявляя склеротическому доктору, что в прошлый раз-де она по его же просьбе выдала ему аванс. Старичок же всякий раз смущался, долго извинялся и жаловался на «анафемское беспамятство», и спешил поскорее откланяться. Попав в такую ситуацию впервые, Ольга Дитятева смутилась от нахального тетушкиного заявления об авансе едва ли не больше самого доктора.

– Как же так, тетушка? – Еле дождавшись его ухода, Ольга пробовала восстановить справедливость. – Как же так? Вы же в прошлый раз изволили дать Семену Михалычу всего семьдесят копеек, я хорошо помню! А вы, должно, запямятовали…

– Ничего, не обеднеет твой Семен Михалыч, – ворчала тетушка, упрятывая сэкономленный рубль в ветхий ридикюль. – Он всю жизнь меня пользует. Посчитай-ка, сколько он от щедрот моих поимел за сорок с лишним годков! То-то же! Молода еще мне указывать! Ты бы лучше родителям своим написала, чтобы на содержание твое присылали, хотя бы пять рублей в месяц.

Робкие попытки Ольги напомнить тетушке о том, что та регулярно получает от ее родителей денежные письма, успеха не имела. Девушку тут же обвинили и в отсутствии уважения к благодетельнице, и в дерзости – в общем, все кончилось обоюдными слезами. Сцены эти повторялись с тоскливой регулярностью, и в конце концов Дитятева дала себе зарок не лезть более в денежные дела.

Через полгода, отчаявшись от такой беспросветной «столичной» жизни, Ольга написала родителям о том, что хочет вернуться в родное имение – а в ответ неожиданно пришло письмо отца с известием о скоропостижной кончине Ольгиной матери. Денег на дорогу отец не прислал, да и намерению дочери вернуться явно не обрадовался. Наоборот – ссылаясь на запутанные денежные дела и многочисленные тяжбы с кредиторами, отец велел Ольге с возвращением повременить.

Еще через полгода Ольга получила от отца новое письмо, из которого узнала, что те же стесненные денежные обстоятельства вынудили Дитятева-старшего, не взирая на его скорбь по горячо любимой усопшей супруге, заключить новый брак с соседской помещицей. И что новообретенная супруга очень больна, нервна и раздражительна, и он боится, что Ольга, в случае возвращения, не сойдется с ней характерами.

Ольга была в полном отчаянии, и просто не знала, что ей делать дальше. Тетушка ворчала, брюзжала, жаловалась на безденежье и бессовестных нахлебников, совершенно забывая о том, что Ольга в ее доме и так живет практически на положении прислуги. Подает, приносит, вытирает пыль, выколачивает перины – но, в отличие от прислуги, жалованья за свои хлопоты не получает.

Бежать от тетушки? При всей дикости этой мысли она всё чаще и чаще мечтала о том, как однажды выйдет из опостылевшего особняка и никогда туда не вернется. Но куда идти? И на какие средства жить? Своих денег у Ольги никогда не было, если не считать золотого полуимпериала, который маман при расставании тайком сунула дочери «на счастье».

Конец мучениям Ольги неожиданно положила сама тетушка. Заглянув как-то утром в ее спальню, Ольга обнаружила старушку мертвой. Пославши за доктором, тем же старичком Семеном Михалычем, девушка в ожидании его прихода чуть с ума не сошла, совершенно не представляя себе – что надобно, собственно говоря, делать в таких случаях? И весьма при этом сомневаясь в организаторских способностях самого старичка. К счастью, услыхав от прибежавшей к нему перепуганной кухарки о кончине тетушки, доктор захватил с собой кстати случившегося у него в гостях племянника.

Тот и вразумил – что и как следует делать. Да к тому же оказался настолько любезен, что совершенно добровольно взял на себя тягостное бремя похоронных и всех сопутствующих хлопот. Он же, разбирая по просьбе Ольги тетушкины бумаги, нашел должным образом выправленное завещание, согласно которому девушка получила скромное наследство. Впрочем, большую часть денег пришлось отдать нотариусу и лавочникам – в счет тетушкиных долгов, которых оказалось великое множество. Но Ольга не роптала – главным в наследстве она видела полученную свободу и возможность не просить денег у отца, ставшего ей в одночасье чужим человеком.

Столь неожиданно обретенная свобода для Дитятевой оказалась, впрочем, понятием относительным. Друзей и подруг за четырнадцать месяцев пребывания в столице Ольга так и не обрела, Петербурга по-прежнему боялась, и лишь по утрам, отчаянно труся, в одиночку выбиралась в тот самый ближайший публичный сад, где присаживалась на краешек скамейки и кланялась даже угрюмым дворникам, ожесточенно шоркающим метлами по опавшим листьям. Высидев в саду часок, она спешила поскорее домой.