Текст книги "Легионер. Книга третья"

А потом Дитятева случайно, в том же саду, познакомилась с некоей девицей из «новых» – коротко стриженной, курившей мужские папиросы и глядевшей на весь белый свет с усталым презрением. Девица, увидев в Ольге провинциальную непосредственность, вяло заинтересовалась знакомством. И вскоре свела ее с друзьями – небольшой группой «свободномыслящих» молодых людей.

Кое-кто из группы учился в университете, часть уже была отчислена из оного. Молодежь регулярно собиралась на разных квартирах «на чаепития», долго и до хрипоты спорила о неизбежности революционных преобразований, корила общество и Россию за пассивность и долготерпение. Та же новообретенная подруга дала Ольге свою рекомендацию для вступления в некое тайное общество, где много говорили о революции, тиранах, грезили переменами в обществе и России.

Однако у Ольги, несмотря на всю ее провинциальную непосредственность, оказался живой склад ума, и очень быстро она сумела понять, что за пламенными речами «бунтарей» и бурными дискуссиями о будущем ничего, собственно, и не стоит. В «тайном обществе» много и красиво говорили – но ничего не делали для того, чтобы это самое прекрасное и призрачное будущее из запрещенных к чтению романов оказалось реально близко. И Ольга Дитятева понемногу стала отдаляться от скучных «бунтарей», решив для себя сначала выучиться какому-нибудь действительно полезному делу, а потом применить свое новоприобретенное умение в практической жизни.

Она закончила женские акушерские курсы при Петербургском университете, и совсем было собралась вернуться в Тверскую губернию, помогать темным и забитым крестьянкам. Однако новая подруга Татьяна Аржанникова, закончившая курсы вместе с нею и «доподлинно знавшая» об ужасном и бесправном положении женщин, волею судеб оказавшихся в российской каторге, рвалась ехать и «делать дело» не просто в провинцию, а на… Сахалин. И подруги, мало представлявшие себе истинное положение женщин на каторгах и жизнь каторжан вообще, с горячностью и упорством молодости вступили в неравный поединок с мощной бюрократической машиной чиновничьей России, испрашивая дозволения поехать на каторгу добровольно.

В больших и малых кабинетах сначала над ними просто посмеивались, потом рвение подруг стало вызывать у чиновников Главного Тюремного управления империи естественное раздражение людей, хорошо понимающих, что от добра добра не ищут. И, наконец, на них просто махнули рукой: глупые романтичные барышни желают принести свою молодость на алтарь Отечества? Извольте, кладите…

Бюрократическая машина скрипнула, задвигала шестеренками и пришла в движение. Письменные прошения девиц украсились надлежащими резолюциями, и однажды курьер в фуражке с гербом Тюремного Управления принес Дитятевой большой конверт с множеством сургучных печатей, в котором содержалась бумага с дозволением следовать в каторгу за казенный счет.

Аржанникова, получившая такой же казенный конверт, вовремя опомнилась, неожиданно стала задумчивой, и частенько, к слову и просто так, стала заговаривать о стариках-родителях, которых этот ее сахалинский анабасис просто убьет. Видя непоколебимость Ольги, Аржанникова сменила тон и стала жаловаться на собственное нездоровье, а под конец, когда все необходимые разрешительные бумаги для поездки в каторгу были собраны, просто отказалась ехать, призывая одуматься и подругу. Ольга же, переживая от предательства Татьяны и в глубине души боясь ехать на край света в одиночестве, все же посчитала для себя зазорным отступать в последний момент. И… уехала-таки в Одессу, где и получила билет второго класса на пароход Добровольного флота, готовый отправиться через полмира на далекий остров Сахалин с очередной партией «живого груза» каторжан.

Потом, спустя самое малое время после начала выполнения своей миссии «помощницы страждущих», Ольга Дитятева много раз жалела о глупом своем упрямстве. О том, что тысячу раз была права оставшаяся в Петербурге «предательница» Аржанникова. О том, что напрасно не послушалась она офицеров из экипажа парохода, неоднократно и проникновенно советовавших ей не дурить и сойти на берег во Владивостоке. О том, что не послушалась голоса сердца и интуиции уже здесь, в каторжной столице далекого острова, когда буквально на второй день пребывания услыхала множество неприличных намеков и откровенно грязных предложений, а после гордого и презрительного отказа всякий раз слышала вслед:

– Ничё-ё-ё, девка! Ничё! Сахалин и не таких обламывал…

Перестала вскоре Дитятева дивиться тому, что и грязные предложения, и сальные намеки она получала не от «дремучих и погрязших в пороке каторжан», которые на деле показались ей серыми и одинаково робко-предупредительными в своих серых халатах и картузах без козырька. А от тех, кто носил мундиры Тюремного ведомства, кто должен был в первую голову помогать ей. Пароход стоял на рейде Дуйского поста еще целых четыре дня – ну что бы ей не внять голосу рассудка и не поспешить обратно на борт, где корректные и предупредительные морские офицеры в свободное от вахты время наперебой ухаживали за редкими на этом маршруте дамами и рассказывали им массу интереснейших историй о дальних странах и удивительных чужих обычаях…

Скажи кто в Петербурге Ольге Владимировне Дитятевой, дворянской дочери просвещенного XIX века, что в эру таких прогрессов, как телефон и электричество, на каторге женщин деловито, как домашнюю живность, раздают в сожительницы сильным этого далекого и страшного мира и тем, кто просто может заплатить… Она бы просто не поверила! Корова для сахалинского поселенца стоила десять-двенадцать рублей – лишь немногим дороже обычной мзды тюремному смотрителю за бабу из нового сплава…

Ступив на сахалинскую землю с небольшим чемоданом и сундучком с медицинской литературой и запасом лекарств на первое время, наивная Дитятева ожидала, что местные власти, явно не избалованные вниманием учеников и последователей Гиппократа, примут ее в качестве акушерки с распростертыми объятьями. Что радушно предоставят для медицинских процедур новую чистую избу, снабдят лекарствами или средствами на их приобретение и вообще будут носить прогрессивную женщину из самого Санкт-Петербурга на руках…

Едва сойдя с парохода, Дитятева поспешила с визитом в местное Тюремное управление каторжной столицы острова. Однако все большое и малое начальство было занято, и пребывало не в присутствии, а на берегу, где правдами и неправдами пыталось получить приглашение в кают-компанию парохода. Писари же и письмоводители, едва начав выслушивать сбивчивые просьбы посетительницы, моментально вспоминали о собственных срочных делах и неизменно предлагали подождать начальство. Гостиницы в посту не оказалось и вовсе, и только к вечеру первого дня пребывания на Сахалине едва держащаяся на ногах от усталости и обилия впечатлений Ольга Дитятева сумела попасть на постой к дьяконице.

Дьяконица, ведя жиличку к себе в домик, задала ей сотни вопросов – как наивных, так и показавшихся Ольге бестактными. Она же и просветила Дитятеву насчет ближайших перспектив рандеву с островным начальством:

– И-и, милая, покамест пароход не уйдет, вы ни к кому не попадете. Зряшное дело, верьте слову! Тут как пароход приходит, все как с ума съезжают, право! Всем недосуг, вас никто и слушать не станет. Отдыхайте покамест, я вам и постельку приготовлю, а вечером мой супруг придет, почаевничаем. У вас, поди, конфетки петербургские найдутся – порадуете старичков, а?

Снятая комната в домике дьяка оказалась темной и сырой, кровать отчаянно скрипела от малейшего движения, а хозяева были столь назойливыми и любопытными, что Ольга, измученная бесконечными расспросами, дала себе слово при первой же возможности сменить квартиру.

Пришлось все четыре дня, пока пароход не снялся с якоря, оставаться на постое у дьяка и его супруги. На пятый день, придя на пристань и не увидав парохода, Ольга вздохнула и решительно зашагала в Тюремное управление округа.

Все начальство оказалось, как и предсказывала дьяконица, на месте. Дитятева без труда получила аудиенцию у главного смотрителя тюрем, однако петербургская бумага не произвела на того ни малейшего впечатления.

Поначалу вся чиновничья братия, узнав о прибытии на остров одинокой молодой и красивой (и, увы, наивной!) вольной поселенки, наперебой стала предлагать ей жилье, обещать защиту и ласковое обхождение с такими сальными взглядами и даже намеками, что их прозрачность казалась вполне очевидной. Получив гневный отпор, братия пожимала плечиками и многозначительно переглядывалась. Погоди, мол, барышня! Что ты потом запоешь…

В помещении под акушерскую амбулаторию Дитятевой было категорически отказано: казной не предусмотрено-с… Попробуйте сходить в канцелярию губернатора, хотя особых надежд и не питайте-с. Приличное жилье? А где вы на сей момент изволили остановиться? У дьяка? И что же, вы, милая барышня, почитаете сие жилище малоприличным? Гм… Ищите, в таком разе, сами, раз вы, барышня, такая привередливая.

В канцелярии губернатора Ольгу Дитятеву тоже приняли поначалу ласково и внимательно. Чиновники ахали и не смели верить тому, что барышня из самой столицы (!) совершила столь дальнее и трудное путешествие одна, без всякой поддержки.

Как, мадмуазель Дитятева не замужем?! Очень, очень опрометчивое и, с позволения сказать, неразумное решение. На Сахалине, знаете ли, это некий нонсенс. Дальнейшая беседа с чиновным людом, как по шаблону, плавно перетекала в длинные рассуждения о необходимости непременно иметь здесь мужское покровительство и поддержку. А расправленные плечи, томные взгляды и покручивание усов должны были, как казалось их обладателям, убедить молодую и красивую посетительницу в том, что требуемая ею поддержка и опора – вот тут, напротив!

Ольга терпеливо выслушивала всё сказанное, и снова пыталась перевести беседу в русло акушерской помощи неимущим островитянкам. Однако эта тема чиновникам была совершенно неинтересна. Потеряв терпение и надежду на благосклонность одинокой столичной мадмуазель, чиновники начинали часто поглядывать на часы, подвигать поближе свои отложенные было бумаги, а тон речей становился все холоднее и суше.

Известно ли мадмуазель, что все сахалинские служащие и их супруги живут хоть и в весьма отдаленных от материковской России пенатах, но всё же не среди диких племен и обычаев? Что тут, на Сахалине, имеются уважаемые медицинские доктора – мужчины, кстати говоря! И что получить здесь медицинскую практику приезжим барышням, хоть и столичным, представляется, мягко говоря, проблематичным.

Ах, мадмуазель, к тому же, намерена оказывать бесплатную медицинскую помощь всяким плебейкам каторжанского сословия? Фи, они этого не стоят! Да и, откровенно сказать, едва ли в подобных услугах нуждаются – не говоря уже о том, что вряд ли смогут оплатить медицинские услуги… И, коль скоро речь идет о каторжанках, то мадмуазель вообще обратилась не по адресу. Такие вопросы находятся в ведении Тюремного управления. Ах, барышня там уже была? И что же? Вы не нашли там понимания? Мадмуазель, здесь мы занимаемся другими вопросами, поэтому настоятельно рекомендую вам всё же обратиться туда.

Делать нечего, Дитятева вновь побрела в Тюремное управление, где повторный ее визит вызвал откровенно кислые взгляды. Барышня изволит настаивать на своем? Ради бога! Занимайтесь акушерской практикой – но не за счет казны, как уже было сказано. За свой счет-с! Ни содержание акушерки для бедных, ни предоставление под эти занятия казенного помещения не предусмотрены-с! Как и закупка медикаментов. Мадмуазель намерена жаловаться? Извольте! Однако смеем заметить, ваши жалобы вряд ли будут услышаны. В ваших бумагах из Петербурга говорится о содействии – так ведь вам никто и не противодействует, милая барышня! Что же касается денежных средств для ваших занятий, то никаких указаний на сей счет из столицы мы не имеем-с…

Вернувшись к себе на квартиру, Дитятева пересчитала невеликую свою наличность, пробежала список захваченных ею на первый случай медикаментов и решила: раз так, она начнет практику за свой счет! И при этом непременно напишет прошения во все инстанции, от петербургских до генерал-губернаторских! Не может того быть, чтобы ее никто не услышал! Нужно только запастись терпением и настойчивостью в преодолении препятствий.

Позже, когда скудные сундучные запасы медикаментов у Дитятевой иссякли, ей столь же нагло было отказано и снабжении таковыми из казны. За свои средства? Это сколько угодно-с…

Сделать заем было просто не у кого: сахалинские чиновницы еле отвечали на ее поклоны, а заниматься поденной работой Ольге Владимировне мешали элементарные приличия и гордость.

Самцы в мундирах тюремного ведомства, между тем, уже заключали пари о сроках, когда нужда и голод заставят-таки «строптивую дворяшку» позабыть про гордость и пойти в сожительницы к тому, кто согласится взять акушерку на содержание…

* * *

Ландсберг несколько раз видел Ольгу Владимировну в канцелярии управления, где служил. Не было для него секретом и ужасное положение, в которое она попала: и чиновники, и писари вовсю смаковали «пикантную ситуацию» с гордой «дворяшкой». Ее было жалко, Ландсберг очень хотел ей помочь – но как?

Случайная встреча с приезжей барышней произошла на квартире у начальника окружного управления Таскина, которому Ландсберг принес проект и смету строительства пристройки к зданию дворянского собрания в посту. Дитятева же была приглашена супругой начальника, наслышанной о том, что у приезжей есть ноты последних музыкальных новинок. Молодые люди были представлены друг другу и из дома начальника вышли вместе. Правда, Ландсберг тут же поспешил распрощаться с Дитятевой, с удивлением глядящей на серый каторжный халат, в который облачился перед выходом из дома ее новый знакомый.

– Да, я каторжник, Ольга Владимировна. Неужто не знали? Не обессудьте, и прощайте…

Вторая и последующая встречи произошли в единственной публичной библиотеке Александровска. К тому времени Ольга Владимировна уже знала о Ландсберге довольно много. Ее воспитание и правила приличия, в рамках которых она жила доселе, протестовали против продолжения этого странного и весьма предосудительного знакомства. С другой стороны, этот каторжник, в прошлом дворянин и офицер, разительно отличался от всей местной публики, был на голову выше любого представителя сахалинского «приличного общества». И уж, во всяком случае, Ландсберг решительно не походил на убийцу в традиционном для Дитятевой представлении.

Канцелярский артельщик-кассир ежемесячно выдавал Ландсбергу его «инженерское» жалованье, по ведомостям проходившее как надзирательское – восемнадцать рублей. Тратился же Карл только на квартиру и стол, и за короткое сумел накопить весьма внушительную для Сахалина сумму. Он с радостью предложил бы Дитятевой деньги – но разве приняла бы она такую помощь от едва знакомого ей человека, да к тому же еще и каторжника?

Выход нашелся: Ландсберг попросил мадам Таскину, весьма к нему благоволившую, передать Дитятевой сто рублей на организацию акушерской амбулатории в качестве пожертвования от некоего якобы существующего в Александровском посту благотворительного фонда. Деньги от «фонда» были с благодарностью приняты, и Ольга Владимировна принялась снова хлопотать о помещении, закупке медикаментов и возобновила поиск помощниц.

Пожертвование Ландсберга, как он сам понимал, денежную проблему Дитятевой решило лишь частично. Одинокая молодая женщина продолжала оставаться объектом назойливого преследования. Выход для Дитятевой был только один: как можно скорее обрести в посту покровителя, способного оградить молодую женщину от гнусных приставаний. Таким покровителем мог стать только законный супруг. Предлагать себя в качестве такового, пусть даже чисто формального, для «галочки», Ландсберг и подумать пока не смел.

Молодые люди продолжали раз-два в неделю встречаться в библиотеке. О пеших прогулках и даже о том, чтобы проводить Ольгу Владимировну до снимаемой ею квартиры, речи не было. Ландсберг откровенно рассказал Ольге Владимировне и об обыкновении чиновного люда поста придираться на улицах к арестантам, и об особом к себе отношении.

Так прошло короткое сахалинское лето. А через четыре месяца после знакомства с Ольгой Владимировной Дитятевой Ландсберг попал в карцер.

…Явившись в библиотеку и не дождавшись там своего знакомого, Ольга Владимировна поначалу решила, что того направили в какую-то срочную служебную поездку. Так уже бывало – удивило Дитятеву лишь то, что пунктуальный до педантичности Карл Христофорович не прислал в этом случае обычной записки с извинениями.

Не явился Ландсберг в библиотеку и на следующий день, и Ольга Владимировна нашла предлог зайти в окружную канцелярию. Там ей тоже ничего толком не сказали. Смотритель Ковалев, отправив инженера в «холодную», строго-настрого запретил писарям кому бы то ни было говорить об этом. Михайла Карпов, служивший в той же канцелярии чертежником, запрет счел к себе не относящимся.

Сам он проведывать в «холодной» своего компаньона по очевидным причинам поостерегся. А вот сообщить о случившемся «казусе» молодой женщине, с коей Карл встречался, Михайла решился. Выскочив вслед за расстроенной непонятным отсутствием Ландсберга Дитятевой, «кумпаньон» торопливо рассказал ей главное, и посоветовал сообщить о случившемся с Карлом Таскину – через его супругу, разумеется.

– И начальник округа, и его супруга, дай им бог здоровья, к Христофорычу очень хорошо относятся. Ежели узнают о самоуправстве господина Ковалева, то ему не поздоровится. А Карла Христофорыча, полагаю, тут же из «холодной», то есть, из карцера, на волю выпустят. Так-то, госпожа-барышня, а покуда прощайте!

Дитятева хотела сразу же, по совету Михайлы, отправиться к мадам Таскиной. Однако, подумав, решила с этим повременить. Господин Ландсберг, рассудила она, прекрасно знает о добром к нему отношении начальника округа. И уж наверняка бы нашел способ за два дня пребывания под арестом дать ему знать о своем заключении. А раз не дал – значит, тому есть причины. И решилась, хоть и отчаянно трусила, навестить Карла в карцере.

Глава пятая. В карцере

Пятую годовщину своего пребывания на каторге Ландсберг встретил в карцере.

К этому моменту на острове он стал признанным авторитетом по строительной части. Решив вопрос с прокладкой «грамотных» дорог на Сахалине, он в первое же лето своего каторжанства переключился на приведение в «божеский вид» ветхой пристани, сносимой каждый штормом. Князь Шаховской лично нанес визит в Де-Кастри и торжественно вернулся оттуда с паровым молотом для забивки свай, одолженным на целый год.

Его сиятельство вовсе не был дураком, и отлично понимал значение для Сахалина надежной пристани. Александровский рейд летом был очень оживлен. Стоянка нескольких пароходов сразу была тут довольно обыденной. Особое оживление не только на пристани, но и во всем посту производили пароходы Общества Добровольного Флота, регулярно два раза в год, весной и осенью, приходившие прямым рейсом из Одессы и привозившие на Сахалин арестантов, груды товара, зерно и почту.

Кроме пароходов Доброфлота и судов Сибирской военной флотилии, Александровскую пристань десятки раз в году посещал почтовый пароход компании Шевелева «Байкал» Он совершал срочные рейсы между городами Владивосток и Николаевск через пост Дуйский на Сахалине.

Однако частые и непредсказуемые шторма в Татарском проливе вносили в морскую жизнь острова малоприятные задержки. Как только налетала очередная непогода, все стоявшие на рейде суда спешно выбирали якоря и спешили пережидать шторм подальше от негостеприимного сахалинского берега. Самые предусмотрительные моряки пережидали непогоду на другой стороне пролива, у Де-Кастри: материковское побережье и небольшие острова гасили порывы ветра и снижали риск выброса судов на берег.

Причина была в структуре дна: по сути дела, дно Татарского пролива представляло собой сплошную ровную каменную плиту, за которую не мог зацепиться ни один якорь. От них не было толка, и даже самое большое судно в шторм становилось игрушкой свирепого ветра, огромных волн и коварных подводных скал. Не один десяток моряков нашли свою могилу на дне Татарского пролива…

Организованные Ландсбергом работы на причале производились тремя паровыми катерами: «Князь Шаховской», «Генерал-адъютант Корф» и «Мицуль» с приданным этой «флотилии» десятком деревянных барж с грузоподъемностью от одной до семи тысяч пудов каждая.

Для пристанских сооружений каторжный инженер распорядился вбить множество свай. Тем временем на берегу готовились ряжи – своего рода деревянные клети без дна. По мере готовности они наполнялись камнями и опускались на сваи.

Несмотря на открытое недоверие чиновного люда и обвинения в «растранжиривании» леса и времени, Ландсберг настоял на высоких опорах, на которых и была возведена собственно пристанская площадка. Пристань представляла из себя обширный помост в виде буквы «Т», поднятый над уровнем моря во время приливов до двух саженей. Ширина пристани доходила до десяти саженей. На головной ее части помещался теплый павильон для служащих, приезжих и для конторы. Кроме этого, здесь же находилась еще одна служебная постройка с паровым котлом, который обеспечивал работу трех лебедок мощностью до 50 тонн. Головная часть пристани была устроена так, что за ее стенами укрывались от штормов мелкие плавучие средства.

Пристань состояла в непосредственном ведении начальника Александровского округа, ежедневная служба во время навигации направлялась дежурными на пристани чиновниками. Грузов Александровская пристань принимала по тем временам очень много; одни лишь пароходы Добровольного Флота за один раз доставляли десятки тысяч пудов всевозможного груза как для казны, так и для частной торговли.

Несмотря на дозволение князя Шаховского носить статскую одежду, Ландсберг этим правом не злоупотреблял. В конторе он неизменно носил каторжанский халат, в нем же ходил на службу и возвращался с нее домой. В статское он переодевался только во время своих контрольных выездов на строительные объекты, да и то проклятый халат все время был у него под рукой: мало ли что! Зловредная чиновная братия, особенно из числа тех, кто не состоял в прямом подчинении у его сиятельства, постоянно «забывала» о княжеской воле и пользовалась всяким случаем, чтобы унизить «выскочку-инженера».

Так произошло и со смотрителем Ковалевым.

Конфликт с ним наметился у Карла еще две недели назад, после публичного разноса, устроенного окружным начальством смотрителям поселений за нерадение в расчистке улиц новоявленной столицы Сахалина – Александровска. Ковалеву досталось более всех – вместо того, чтобы признать грех, он попробовал не к месту перевести серьезный разговор в шутку, сгладить остроту момента. Раздосадованное его легкомыслием, начальство прошлось по Ковалеву уже злее, с намеком на неприятные для него последствия.

Присутствовавший на том совещании Ландсберг сидел в сторонке в накинутом на плечи, как он непременно делал в казенных помещениях, арестантском халате. Как и всегда, он старался держаться незаметнее, в обсуждении вопросов участия не принимал, и лишь делал в блокноте какие-то пометки. Тем не менее, Ковалеву показалось, что при упоминании его имени «его каторжанское благородие» как-то по-особому усмехнулся. Да и наябедничал на него наверняка именно этот Ландсберг, почему-то решил болезненно-мнительный смотритель. И про себя решил при случае отыграться на «выскочке-инженере». Чего ему, спрашивается, до чистоты улиц и тротуаров? Занимайся своими стройками, да и будет с тебя – так нет же, всюду лезет, всякой бочке затычка…

Конфликт случился малое время спустя, когда Ковалев проезжал с приятелем мимо строящейся в посту библиотеки. Ландсберг, с разрешения начальства, на стройках носил статское. И стоял спиной к дороге в обыкновенном пальто, что-то живо объясняя некоей даме, со спины Ковалевым неузнаваемой.

Ковалев велел кучеру остановиться и заорал с руганью:

– Ты почему, прохвост, шапку не ломаешь? Воли много взял, такой-сякой-разэтакий???

«Прохвост» живо обернулся, с поворота снимая, как и предписывал устав, шапку. Обернулась и дама – и только тут Ковалев с оторопью заметил, что беседовал Ландсберг не с кем иным, как с женой начальника округа, мадам Таскиной. Мадам, разумеется, ругань Ковалева не услыхать просто не могла, возмутилась, подошла поближе и публично отчитала смотрителя за сквернословие.

– К тому же, господин Ковалев, у людей глаза на затылке не растут, – заметила госпожа Таскина напоследок. – А прежде чем пенять занятому человеку на невнимательность, не худо бы и самому в рабочие часы делом заняться!

Пробормотав какие-то извинения, Ковалев ткнул кучера кулаком в спину: пошел, мол! А тут еще и приятель масла в огонь подлил:

– Ловко тебя, брат, инженеришка каторжный через окружную начальницу «умыл»!

Разозленный Ковалев лишь утвердился в мысли отыграться на «выскочке», и вот вскоре такой случай ему представился. Ландсберг в конторе оживленно спорил с несколькими чертежниками из вольных, а поскольку Ковалев зашел в комнату, по обыкновению, без стука – много чести! – то не сразу обернулся.

– Та-ак, негодяй, ты и в казенном присутствии позволяешь себе без халата находиться! Почему не встаешь, когда начальство входит?!

Ландсберг к тому моменту уже был на ногах, однако спорить не стал, молчал.

– Ну, смотри у меня! – Брызгая пером, Ковалев уже писал записку дежурному надзирателю. Дописав, торжествующе швырнул ее на стол перед Карлом. – На, отнеси! Трое суток «холодной»! И скажи спасибо, что на «кобылу» не послал! Пшел вон отсель!

– Благодарю, ваше благородие! – невозмутимо поклонился Ландсберг, подхватил свой арестантский халат и пошел искать надзирателя карцера.

Тот, прочтя записку смотрителя, только крякнул: сажать в карцер инженера, ведающего всем строительством в посту и за его пределами, пусть и каторжного, показалось ему неуместным и даже чреватым. Но кто он таков, чтобы спорить? Слава богу, что записочка самоличная от Ковалева имеется, сохранить ее надобно! А то ведь иные господа чиновники посылают наказанных за провинности каторжан с устным приказанием – выдрать, или в «холодную» определить.

Препровождая Ландсберга в карцер, надзиратель Дронов, предвидя могущие произойти неприятности, на всякий случай поинтересовался у наказанного: не надо ли сообщить кому о настигшей его неприятности? Услыхав отрицательный ответ, вздохнул про себя. Доложишь начальству – потом от Ковалева неприятностей жди: наябедничал, скажет. Промолчишь – начальство спросит: почему допустил такое несуразие, не доложил?! А теперь, ежели поднимется насчет наказания шум, он присягнет: сам Ландсберг, мол, не велел!

* * *

Дверь карцера распахнулась, ухнула мягко куда-то внутрь, в черном сыром пространстве за нею высветился косой прямоугольник светлого пятна на полу.

– Извольте стоять здесь пока! – Сопя, надзиратель протиснулся мимо Ландсберга в душную темноту, затеплил свечу в фонаре, выбрался обратно и скомандовал. – Руки можно держать свободно-с! Заходите, ваш-бродь…

Ландсберг шагнул в «холодную», остановился посреди небольшого помещения, по-прежнему держа руки сцепленными за спиной. По полу и стенам заметались быстрые робкие тени – надзиратель прилаживал фонарь в глубокую нишу рядом с дверью, запирал его решеткой.

– Мелют медленно божьи мельницы, – бормотал нараспев надзиратель Дронов, посопел, пошаркал ногами. – Я ж сказал, руки сва-а-бодно держать можно, нешто непонятно, господин хороший? Во-о-от так-от! Лежанка в углу, как изволите видеть, имеется, однако до ночи в карцере разрешается только сидячее нахождение. Прошу не нарушать-с!

Надзиратель Дронов потоптался у двери, гулко откашлялся, избегая глядеть на доверенного его попечению узника. Блуждая глазами по стенам, продолжил:

– Я-то, допустим, слова вашей милости про лежание не скажу, коли отдохнуть пожелаете, а вот ежели кто заглянет из начальства, может и того… В общем, вы поаккуратней, Ландсберг! Не подведите старика! Тюфяк выдается только на время сна, после ужина, в десять пополудни… Так что счастливо оставаться, господин Ландсберг!

Как ни сдерживал эмоции надзиратель, а ехидная нотка в голосе все ж проскользнула, прямо-таки запела на слове «господин».

– Так что р-располагайтесь, отдыхайте-с! – Дронов затопал к двери, загремел ключами, закашлял и, сменив тон с официального на приглушенно-приватный, осведомился. – Может, все-таки сообщить кому чего? Известить-с начальство о произошедшей с вами неприятности?

– Не трудитесь, господин надзиратель! – от Ландсберга не ускользнула фальшивинка в голосе своего стража. – Действуйте согласно устава!

– Ну-ну! – Дверь тяжко захлопнулась, и Ландсберг, сделав вперед пару шагов, опустился на деревянный лежак. Доски были совсем сырого дерева, непросушенные, машинально отметил он.

Неприятность, как изволил выразиться надзиратель, была совершенно ожидаемой. Ее ожидание прямо-таки носилось в воздухе все последние месяцы, сгущалось – и вот, пожалуйте! Что-то подобное должно было произойти, просто напрашивалось из двойного положения ссыльнокаторжного Ландсберга. И вот случилось!

Карл невесело скривил губы, погладил сыроватые доски лежака. Спрятал руки в карманы – и тут же левая рука наткнулась на выпуклость в брючном кармане. Он покрутил головой, и в карцере прозвучал короткий смешок: даже обыскивать не стали, что за идиотская ситуация! Извольте видеть – у наказанного арестанта папиросы и спички в карцере! Покосившись на дверь и черную ямку «глазка» в ней, он вынул папиросу, размял, закурил. Что ж, господа, раз проморгали – какой арестант такой фарт упустит?

И лишь сделав пару затяжек, Ландсберг вдруг подумал: а, может, нарочно не обыскали? Так и ждут от него подобной вольности, чтобы наказать еще больнее, жёстче? Ну и пусть! Только не на «кобылу»! На «кобылу», под розги – не посмеют! Розги – это публичность, такое не скроешь, как объявленные ему трое суток ареста в «холодной».

А я еще нужен этому проклятому острову! – с холодной яростью убеждал себя Ландсберг, снова и снова делая глубокие затяжки, нещадно паля папиросу «Байкал».

Докурить удалось без эксцессов – никто не ворвался, не окрикнул. Он встал, на ощупь нашарил в углу за лежаком отверстие приточной вентиляции. Спрятал там окурок, покрутил головой: насмешка судьбы, не иначе! Он ведь сам проектировал и это новое здание тюрьмы в посту Александровском, и пристройку к нему, включая два карцера и надзирательскую. Проектировал и руководил строительными работами, а теперь «испытывает» на себе – потеха, да и только!