Текст книги "Легионер. Книга четвертая"

– Замени, замени, Чертков! Ну сам подумай – какой пример нижним чинам, если взводный командир ружье теряет, а форменный бушлат в мешке для сохранности носит? Он не о противнике думает, не о дружинниках подначальных, а как бы побыстрее еще два месяца отбыть, да и тягу дать!

– Эх, господин начальник! А кто ж в дружине иначе-то думает? С японцем воевать – тут солдат нужен. Японец – враг сурьезный, эвон – весь пролив пароходами своими заставил! Силища! А мы против него – тьфу!

– Чертков, ты мне тут с пораженческими высказываниями до трибунала договоришься! Давай, корми людей, отдохнем малость – и дальше двинем!

– А куды двигать-то, господин начальник? Идем на Рыковское, и то неизвестно зачем. Может, там японец стоит большими силами?

– Иди, Чертков, людей оставшихся сочти, да покорми, пока от отряда Тарасенко известий дождемся!

Появившийся ординарец навесил на морду лошади начальника торбу с овсом, расседлал ее, седло пристроил под дерево.

– Садитесь, ваш-бродь! Перекусить не желаете?

– Спасибо, Есипов, не хочу. Ступай, сам поешь, а я посижу пока…

Ландсберг уселся под огромную лиственницу на податливо скрипнувшее седло, снял фуражку и прислонил голову к шершавому стволу. Прикрыл тяжелые веки, привычно отрешаясь от действительности.

Однако долго рассиживаться не позволила с юности вбитая в голову привычка к воинской дисциплине. Да и спина от долгого сидения под деревом затекла, и Ландсберг решил размять ноги и заодно пройтись по биваку. Окликнул ординарца и вместе с ним зашагал, переступая через ноги сидящих и лежащих дружинников.

Это все-таки очень странная война, думал Ландсберг. В Туркестане и во время Турецкой кампании все было иначе. Здесь дружинники совершенно не обращали внимания на приближающего командира, пусть даже и статского – они продолжают заниматься своими делами. Многие, едва добравшись до привала, играли в карты – вещь для нижних чинов в любом армейском подразделении, по убеждению Ландсберга, совершенно недопустимая! Часовые дремали – кто стоя, прислонясь к стволам деревьев, а кто и вовсе сидя на пеньке. Этого Ландсберг стерпеть уже не мог, и таких часовых и дозорных строго отчитывал. Прекрасно при этом понимая, что «достучаться» до дружинников ему вряд ли удастся. И что игра возобновится, едва он отойдет подальше.

Собственно, что и как можно спросить с нижних чинов, ежели не только они, но и многие кадровые офицеры относились к этой войне с поразительным легкомыслием? Взять ту же подготовку земляных укреплений на побережье, которой сахалинцы занимались в общей сложности больше года.

Дружине Ландсберга была поручена подготовка окопов и ходов сообщения на Дуйском участке береговой обороны. Ну, а поскольку земляные работы – это основной саперный «хлеб», то и отнесся к этому поручению бывший офицер Саперного лейб-гвардии батальона со всей ответственностью.

Ландсберг произвел детальную съемку местности, составил и план, и привязку земляных укреплений к рельефу, нанес на бумагу каждый бугорок, каждую впадину. Самолично забил несколько сотен колышков, обозначая размер и глубину каждого окопа. Тем временем его дружинники заготавливали в тайге тонкомерные бревна и носили их к месту будущих укреплений.

Естественно, вся эта подготовительная работа отняла немало времени, и когда его дружинники приступили непосредственно к земляным работам, окопы у соседей были в основном уже отрыты. Отрыты – но какие! Любопытства ради Ландсберг прошелся по соседним участкам обороны, пришел в ужас и даже попытался по-хорошему указать малосведущим в саперном деле командирам на их грубые ошибки, предложил свою помощь в их исправлении. От него отмахивались как от назойливой мухи, а то и откровенно посмеивались над его усердием:

– Карл Христофорыч, окститесь! Помилуйте! Нешто вы не слыхали уверения его высокопревосходительства генерал-лейтенанта Ляпунова? Не будет войны на Сахалине! Это мы тут для порядка спины ломаем. На всякий случай, знаете ли – вдруг какая комиссия нагрянет, а у нас ничего не готово!

Поняв, что здесь ему «не достучаться», Ландсберг махнул рукой.

Его дружина еще заканчивала работы на своем участке, а комиссия из канцелярии военного губернатора острова под началом правителя канцелярии Марченко уже нагрянула.

Правитель инспектировал работы не вылезая из экипажа, благосклонно похвалил за усердие всех, кроме Ландсберга. Его не преминули публично «отчистить»:

– А вы, господин начальник дружины, что-то долго тут возюкаетесь! А еще бывший сапер, насколько я помню. Стыдно, милостивый государь – дружину-то мы вам специальную дали, первой саперной назвали. А вы отстаете, Ландсберг! Какая же это первая, коли от всех отстала? Нехорошо-с… Придется доложить о вашем нерадении его высокопревосходительству…

Доложил ли Марченко его высокопревосходительству, или просто попугал, – Ландсберг так и не узнал. Зато судьба выстроенной «линии обороны» на западном побережье острова во всей своей очевидности предстала в день высадки на Сахалин японского десанта.

Глава третья
Цепкая память репортера

Вязкая рутина обыденности в ожидании супруга была прервана в утро появления Карла на дебаркадере Николаевского вокзала Северной столицы России. И с того самого момента жизнь и наполняющие ее события словно понеслись вскачь, обгоняя друг друга, путаясь, быстро меняясь.

…Ну кто мог ожидать, к примеру, что приезд Ландсберга в Санкт-Петербург вызовет в столице такой ажиотаж? Потом Дитятевой объяснили: мертвый сезон, сударыня! Всё дело именно в нем! В марте в столице не происходит ничего значительного, и газетчики хватаются за любую мало-мальскую новость, которая может заинтересовать читающую публику. Эта новость нещадно эксплуатируется газетами до тех пор, пока на горизонте не появляется новый персонаж для колонок светской хроники.

Ландсбергу в этом смысле не повезло. В день его прибытия репортеры столичных газет ожидали на Николаевском вокзале появления литерного состава с высоким железнодорожным чином, который пользовался служебным вагоном и казенным локомотивом в личных целях. И вовсю катал по вверенной его попечению железной дороге, чему были свидетели, веселых барышень из дома терпимости небезызвестной в Северной столице мадам Эммы.

Однако нынче сеанса общественного разоблачения не состоялось: любвеобильный железнодорожный чин, вовремя предупрежденный о поджидающих его репортерах, распорядился по возвращению на Николаевский вокзал загнать свой вагон в дальний тупик, и вместе с веселыми барышнями благополучно улизнул от газетчиков.

А репортеры, жалея о потерянном времени, решили дождаться прибытия скорого поезда из Москвы. С этим поездом в Северную столицу обычно прибывал прицепной вагон из Владивостока. И была, таким образом, надежда на то, что в Санкт-Петербурге объявится хоть кто-то интересный. Ну хотя бы примадонна из провинциального театра какого-нибудь Тьму-Урюпинска, либо, на худой конец, пьяный золотопромышленник из Сибири с ручным медведем на поводке.

* * *

Николаевский вокзал в первые после постройки годы называли «пассажирским домом»: петербуржцы, собирающиеся выезжать в Москву, проводили здесь долгие часы в ожидании поездки. Первоначально на вокзале не было ни багажного отделения, ни даже буфета. Основная часть помещений была отведена «императорским апартаментам», а также жилым и служебным помещениям железнодорожного персонала. А билетная касса для обычных пассажиров и вовсе размещалась сначала на Троицком проспекте, а позже на Большой Конюшенной.

Железнодорожный проезд из Северной столицы до Москвы стоил весьма дорого. Даже в третьем классе за него надо было отдать семь рублей, а пассажиры-«первачи» вынуждены были выкладывать целых девятнадцать рубликов. Впрочем, в те времена даже высокопоставленные господа чиновники не гнушались поездок в… товарном вагоне, где билет до первопрестольной стоил всего три рубля. Летом же за эту «трешку» можно было с относительным комфортом доехать до Москвы на открытой платформе с установленными на ней бульварными скамейками. Правда, в конце такого путешествия одежда и лица пассажиров мало чем отличались от одёжки и физиономий паровозных кочегаров – так зато дешево!

Короче говоря, Николаевский вокзал Северной столицы был для газетчиков неиссякаемой и плодоносной нивой. Здесь всегда можно было найти заезженную либо совсем свеженькую тему для очередного номера газеты. Открытые же после серьезной десятилетней реконструкции на Николаевском круглосуточные буфеты с вполне божескими ценами на «смирновскую» и первым бесплатным бутербродом с килькой в качестве закуски и вовсе делали сей железнодорожный «родник» достаточно привлекательным для газетчиков местом.

* * *

Однако ни провинциальной примадонны, ни пьяных золотопромышленников с медведями в прибывшем по расписанию поезде из Москвы не оказалось. Ничем не порадовал приятелей-репортеров и главный поездной кондуктор, решительно не припоминавший среди прибывших пассажиров ни единой значительной персоны. Приунывшие газетчики совсем было решили завершить напрасное свое ожидание в станционном буфете, когда им на глаза попался солидный господин, спустившийся из прицепного вагона первого класса. Господина встречала симпатичная дама в шляпке под вуалью и юноша лет тринадцати – пятнадцати.

Набитый на знаменитостях взгляд репортеров зацепился за явно дорогой материал распахнутого пальто пассажира. Отмечен был, вместе с тем, провинциальной покрой одежды.

– А это кто, не знаете ли? – зевая, поинтересовался репортер помоложе.

Кондуктор, потерявший было надежду на бесплатное угощение, несколько воспрял духом:

– О-о, господа, а это весьма интересная и таинственная персона! Едет от самого Владивостока. То ли тайный ревизор по военному министерству, то ли некий авантюрист. Вагонные проводники заметили, что этот господин всё время поездки потратил на составление каких-то бумаг. Говорят, что исписал едва не полстопки бумаги! Ни с кем не знакомился, отвергал все предложения попутчиков расписать пулечку-другую. Писал и писал… Вот скажите, господа: станет обыкновенный пассажир тратить всё время поездки на бумагомарание? Ну, ваш брат-репортер с бумагой и карандашом – это понятно, хе-хе-хе! Но сей типус на газетчика никак не машет – ни по обличью, ни по трезвому поведению!

– Ну-у, ревизор инкогнито – это неинтересно! – капризно отмахнулся от кондуктора газетчик помоложе. – Во всяком случае, пока не выдаст того, что накопал!

– А еще проводник своими ушами слышал разговор двух путешественников относительно личности этого господина: один из них узнал в типусе богатея-коммерсанта с самого острова Сахалина! А на каторжном острове, господа, известно кто обитает!

– Ну-у, любезный, это вы того! Скажите еще, что беглого каторжника в Петербург привезли! – фыркнул репортер.

Второй газетчик, постарше, вдруг насторожился и проводил проходящего мимо солидного господина с семьей внимательным взглядом.

– А вот личность у этого вашего сахалинца что-то очень мне знакомая, – пробормотал он и повернулся к кондуктору. – Где-то я его видел… Фамилию пассажира не знаете?

– В списке пассажиров первого класса он значится как коммерсант Берг, путешествующий по своим надобностям, – отрапортовал главный кондуктор.

– Берг, Берг… Нет. Не помню таковского, – старый газетчик продолжал глядеть вслед пассажиру оценивающим взглядом, в то время как его товарищ продолжал тянуть товарища в буфет. – Хотя что-то этакое… Иду, иду я, Василий…

И только дойдя до дверей буфета-ресторана, старый репортер вдруг остановился и хлопнул себя по лбу:

– Господь всемогущий, Вася! Это же не Берг, а Ландсберг! Точно! Вспомнил! Я ж на процессе его был, отчет писал! То-то его личность мне знакомой показалась! Пошли-ка, догоним этого Берга, Вася! «Смирновская» от нас не убежит!

И, не отвечая на расспросы недоумевающего товарища, старый репортер рысцой побежал за уже спустившимся с дебаркадера на площадь пассажиром.

Догнавши пассажира, сопровождаемого двумя носильщиками, репортер сбавил ход, умерил дыхание, и, дождавшись, пока господин с семьей стал грузиться на извозчика, почтительно приподнял шляпу:

– Господин Ландсберг, ежели не ошибаюсь? С возвращением в Северную столицу вас…

Ландсберг коротко глянул через плечо, нахмурился и бросил:

– Вы что-то путаете, любезнейший. Я с вами – не имею чести быть знакомым. Простите…

– Ну-у, откуда вам нашего брата знать-то, господин Ландсберг! Мы люди маленькие, по зернышку клюем, как говорится…

– Я не Ландсберг! Что вам сударь, собственно, угодно?

– Несколько слов для читателей газеты «Голос», господин Ландсберг! Газета солидная, с большим числом подписчиков, верьте слову! – заторопился газетчик. – Ежели изволите помнить, лет этак… м-м, позвольте, сколько же лет прошло-то? Тридцать лет, господин барон, тридцать…

– Какие тридцать лет? Повторяю: вы ошибаетесь, сударь! – Ландсберг начал оглядываться в поисках станционного жандарма.

– Так вот, наш «Голос» в ту пору публиковал судебные очерки с вашего процесса – меня вы, конечно не помните? Ну, разумеется, нет! Да и газетчиков на том процессе была уйма. Ну, это все пустое – наших читателей, безусловно, заинтересует ваше настоящее бытие, так сказать. Счастливое возвращение в столицу! Всего несколько слов, сударь!

Как назло, никаких жандармов в поле зрения Карла не было. И он снова и снова сердито стал объяснять настырному репортеру его ошибку:

– Я действительно нынче приехал из Владивостока, любезный! Но не с Сахалина! Я коммерсант, служу в торговом доме «Кунст и Албертс». И зовут меня просто Берг! Позвольте пройти, сударь – или я вынужден буду кликнуть полицейского!

Убедительность Карла произвела на репортера впечатление, и он с разочарованным видом уступил Ландсбергу дорогу. В этот момент Ольга Владимировна Дитятева, не услышав притязаний газетчика, по-немецки окликнула супруга:

– Karl, was ist los? Georgy hatte es so eilig, seinen Vater aus Sakchalin zu treffen, dass er seinen Schal vergaß und sehr fror! Wir müssen schneller zum Hotel zurück[3]3
  Карл, что случилось? Георгий так спешил на встречу с отцом с Сахалина, что забыл шарф и очень замерз! Нам нужно быстрее вернуться в отель (нем.).


[Закрыть]

Репортер не был силен в немецком языке, однако слово «Сахалин» и имя «Карл» успел уловить. Он снова заступил Ландсбергу дорогу и саркастически воскликнул:

– Ага! Все-таки Карл! С Сахалина! Что же вы так легко отказываетесь от своего имени, барон? Ежели не ошибаюсь – Карл Христофоров? Ну конечно! Еще раз добро пожаловать в столицу! Надеюсь, вы не сбежали с каторги, господин Ландсберг?

Тот сердито покосился на супругу и обратился к ней:

– Олюшка, ты поезжай вперед с Георгием, а я следом за вами! – Ландсберг заметил, что жена и сын начали настороженно прислушиваться к трескотне репортера и не хотел, чтобы они стали свидетелями возможного скандала.

Отправив семью, Ландсберг махнул зонтом другому извозчику и повернулся к репортеру:

– Послушайте-ка меня, любезный! Вы, видимо, умный человек, и должны понимать, что для человека моего положения ваша назойливость лишена всякой приятности. И для меня, и для семьи. Отдаю должное вашей памяти, сударь – вы не обознались, и отрицать что-либо глупо. Иначе вы ведь будете копать и нюхать, пока не выкопаете и не вынюхаете всё, верно?

– Это ж мой кусок хлеба, господин Ландсберг…

Карл быстро прикинул свои дальнейшие действия. Можно было, не обращая на газетчика внимания, сесть в коляску и молча уехать. Но тогда репортер все равно распишет нечаянную встречу, и бог знает что напридумывает. Оставался шанс попытаться с ним договориться:

– Называйте меня бароном, любезнейший! Как прежде-с! Да, я отбыл назначенное мне судом тридлцать лет назад наказание. Более того: участием в боевых действиях и своей кровью я заслужил полное прощение! Мне высочайшим указом возвращены титул, дворянство, все права состояния. Я женился, у меня есть, как вы изволили видеть, жена и сын… Чего вы всё пишете? – вдруг резко спросил Ландсберг, заметив, что репортер делает пометки в блокноте.

– А как же-с? Для памяти! «Полное прощение, жена, сын, права состояния»…

– Любезный, я не желаю, чтобы газеты снова начали склонять мое имя в газетах. Вы представляетесь мне порядочным человеком – скажите, сколько вы хотите получить за то, что… Ну, скажем, что не узнали меня и забыли мое имя?

Ландсберг достал объемистый бумажник и вопросительно поглядел на старого газетчика.

– Право, я затрудняюсь, сударь… Ваша светлость, извините!

– Хорошо, пусть будет светлость. Скажите-ка, сколько газета заплатит вам за информацию о моем приезде?

– Ежели короткую, то… Рубля полтора, полагаю…

– Возьмите двадцать пять рублей. Держите, держите! – Ландсберг сунул собеседнику ассигнацию. – Полагаю, что этого достаточно? Я могу надеяться на вашу «забывчивость»? Порядочность и «забывчивость»?

– Безусловно, ваше сиятельство. Ваш щедрый дар, как я полагаю, вы назначаете как взнос в фонд вспомоществования вдовам и сиротам? – с понимающей усмешкой спросил репортер.

– Да в какой вам угодно, любезный! Так что – по рукам?

Репортер спрятал купюру и свой блокнот, отступил и коротко поклонился:

– По рукам, ваша светлость! Оченно сожалею, конечно, – но вдовы и сироты…

– Вот и прекрасно! Надеюсь на вашу порядочность, сударь!

Ландсберг торопливо сел в коляску и велел извозчику ехать в гостиницу, куда только что уехали жена и сын. Через несколько минут, сожалея лишь о новом расставании с супругой и сыном, он постарался выбросить досадную встречу из головы.

И совершенно напрасно.

Уже на следующий день он понял, что встреча с супругой и сыном на вокзале оказалась, пожалуй, единственным безмятежный моментом во всей его новой петербургской эпопее. Пока он и не подозревал, что нечаянная встреча с пронырой-газетчиком открыла для него ворота настоящего ада.

Но это понимание откроется для Ландсберга только завтра.

В гостинице, взявшись за руки, Ландсберг и Дитятева говорили и говорили без конца всю добрую половину дня. Вспоминали, перебивая друг друга, общих знакомых по Сахалину. Торопливо пересказывали какие-то события минувших шести лет разлуки. Георгий, отвыкший за это время от отца, поначалу больше молчал и лишь застенчиво улыбался при виде явно счастливых родителей. Но вскоре освоился, и скоро уж сам, торопясь и перескакивая, рассказывал отцу об учебе, о появившихся друзьях, о бабушке, которую сравнивал с суетливой птичкой.

Потом у воссоединившейся семьи была долгая прогулка по вечернему Петербургу – пешком и на извозчиках. Вечером, после ужина в ближайшей ресторации, Георгий быстро уснул, а Ландсберг и его супруга еще долго говорили обо всем на свете…

А на утро все это кончилось.

– Нет, каков мерзавец! Каков мерзавец, Олюшка! – Ландсберг с досадой хлопнул по столу свежим номером газеты «Голос», купленным у мальчишки во время утренней прогулки на следующий после приезда день. – Негодяй! Взять деньги, да и нарушить слово!

– Потише, Карл! Георгий еще спит, – попросила Дитятева, разворачивая газету. – Где тут про тебя? Ага, на третьей странице…

ВОЗВРАЩЕНИЕ БАРОНА-УБИЙЦЫ

Вчера нашим корр-том, на Николаевском вокзале, был замечен человек, имя которого 30 лет назад наделало в нашей столице, как и по всей Европе, много шума.

Барон фон Ландсберг был осужден Петербургским окружным судом в каторжные работы за двойное убийство в Гродненском переулке. По счастливому стечению обстоятельств, наш корр-т давал в то далекое время отчеты с того памятного судебного заседания. Ландсберг был блестящим гвардейским офицером, собирался жениться на некоей высокопоставленной титулованной особе и наделал, как это водится у господ гвардейцев, много долгов. И не нашел ничего лучшего, как расправиться со своим кредитором и благодетелем, который, как потом выяснилось, относился к Ландсбергу как к родному и даже составил в его пользу духовное завещание на случай своей смерти. Заодно была зарезана и старая прислуга ростовщика.

И вот теперь это человек снова среди нашего общества, как выясняется! По словам г-на Ландсберга, он полностью отбыл свое заключение в каторжные работы, и нынче реабилитирован вплоть до возвращения прав состояния и дворянства. Впрочем, наша газета проверит данное утверждение, равно как и слова г-на Ландсберга о своем участии в войне и полном прощении, и непременно сообщит своим читателям.

Пока же сообщаем, что бывший каторжник Ландсберг прибыл в Северную столицу из Владивостока и поселился в гостинице «Парадиз». На вокзале он был встречен женою и взрослым уже сыном – однако пока не известно, та ли это титулованная особа, с которою он был некогда помолвлен.

Мы не имеем также пока сведений о том, где и как отбывал каторгу г-н Ландсберг. Однако постоянные подписчики нашей газеты узнают об этом и многом другом в самое ближайшее время.

Также сообщаем, что по запросу наших читателей редакция «Голоса» предлагает подборку нумеров нашей газеты за июнь 1879 года с судебными отчетами о деле Ландсберга, будоражащим воображение даже 30 лет спустя. Стоимость комплекта нумеров 2 р. 50 коп. серебром, справляться у секретаря редакции.

Дитятева сложила газету и виновато посмотрела на мужа:

– Право, мне так жаль, Карл… Вот принесла нелегкая этого репортеришку на вокзал! Отчего же ты не сказал ему, что он ошибся, что ты не Ландсберг?

– Да я уже почти убедил его в ошибке, а тут ты окликнула меня… ну-ну, майн либе, ты ни в чем не виновата! Да-с… Теперь и сам жалею, что признался, Олюшка! Надо было стоять на своем: я не я, и все! Мало ли на свете Карлов, в конце концов! Но каков все же прохвост! Оказывается, я плохо знаю этих писак! У них цепкая память, он все равно вспомнил бы мое имя, и насочинял в своей газете семь вёрст до небес… Могло получиться еще хуже. Представляешь – этот негодяй мог написать, что видел беглого каторжника, скрывающего свое имя и факт своего приезда в столицу… Вот я и решил, что проще откупиться. Вот и «откупился» на свою голову… Плохо, выходит, знаю эту братию! Или дал слишком много…

– Что же нам теперь делать, Карл? Георгий в таком ранимом возрасте…

– Ну, прежде всего нам надо сменить гостиницу, – сразу ответил Ландсберг. – И поселиться в другой инкогнито.

– Ты думаешь, это поможет? – грустно спросила Дитятева.

– Не думаю, что это надолго избавит нас от гнусного внимания столичных газетчиков, – но какое-то время мы выиграем! Лучше бы, конечно, сразу уехать в наше имение – тем более что я уже сообщил матушке о своем возвращении. Тридцать лет она ждала меня, бедная… Однако в Петербурге у меня есть неотложные дела, ты знаешь, Олюшка! Новые свои документы я вряд ли успею выправить за два-три дня. Потребуется как минимум неделя, а то и две – даже если я буду раздавать четвертные билеты направо и налево… Кроме того, мне необходимо встретиться с несколькими людьми. Навести справки для работы над начатыми мемуарами – в имении этого, к сожалению, не сделать! И откладывать все дела на потом не хочется – пойми меня, майн либе! Я так долго ждал! Сколько времени потеряно…

– Я все понимаю, Карл. Если ты считаешь, что нам надо остаться – значит, останемся! Вот только Георгий…

– Может, вам с Георгием лучше уехать к матушке без меня? Обидно, конечно, столько не видеть тебя, сына – он же уже совсем взрослый – и сразу расставаться… Но что делать?

– Я не оставлю тебя одного на растерзание этим газетам! – заявила Ольга Владимировна. – Сыну действительно лучше уехать к бабушке. Я куплю билет и отправлю его в Шавли нынче же. А мы с тобой, Карл, будем решать твои вопросы двойной тягой! Тем более что за последнее время я весьма поднаторела в борьбе с чиновной бюрократией!

– Спасибо тебе, Олюшка! – Ландсберг подошел к жене, обнял ее за плечи, зарылся лицом в волосы. – Так и поступим. Иди, буди Георгия, а я пойду к портье, откажусь от комнат и распоряжусь насчет багажа и извозчика. Наверное, лучше улизнуть отсюда с черного хода…

Супруги без лишнего шума сменили гостиницу. Однако уже на следующий день выяснилось, что все попытки замести следы появления Карла в Санкт-Петербурге оказались тщетными.

У петербургской читающей публики и у столичных газетчиков март 1909 года выдался действительно «мертвым». И короткая публикация в «Голосе» породила ажиотаж. За один день «Голос» продал больше сотни комплектов старых газет, и редактор уже распорядился об издании судебных отчетов тридцатилетней давности отдельной брошюрой. В гостиницу «Парадиз» с самого утра ринулись репортеры всех петербургских газет и любопытные обыватели. Не застав там Ландсберга, газетчики принялись искать его в других гостиницах, опрашивать извозчиков и швейцаров. Двугривенные и полтинники сыпались щедрым дождем, и уже к вечеру этот «посев» дал первые «всходы». Беглецы были вычислены в другой гостинице, и взяты в плотное кольцо назойливого внимания.

Отправившись вечером поужинать в ближайшую ресторацию, Ландсберг с супругой поздно заметили двух фотографов, проникших в обеденную залу со своими штативами и фотографическими аппаратами. Магниевые вспышки перепугали посетителей. Фотографы усилиями метрдотеля и швейцара с помощниками были тут же выставлены из ресторации вон, но было уже поздно. Несколько газетчиков атаковали чету Ландсбергов при выходе из ресторации, еще больше репортеров ждали беглецов у входа в гостиницу.

Уже запершись в нумере на втором этаже гостиницы, Дитятева обнаружила на столике оставленный коридорным поднос с десятком визитных карточек газетных репортеров и двумя письмами от редакторов соперничающих изданий с предложением солидных гонораров за интервью с Ландсбергом.

Вызванный в нумер управляющий гостиницей принес возмущенным постояльцам самые искренние извинения за причиненное беспокойство, однако вразумительно объяснить утечку информации об их пребывании здесь так и не смог.

Выпроводив управляющего, супруги стали думать о том, что делать дальше. Было очевидно, что очередная попытка сменить гостиницу вряд ли принесет пользу.

– Не посыльные с портье, так извозчики непременно позарятся на предложенную мзду и откроют газетчикам наше очередное убежище, – мрачно прогнозировала Ольга Владимировна. – Слушай, Карл, нам, действительно, лучше уехать отсюда. Переждем неделю-другую в имении твоей матушки, а когда шум уляжется, ты вернешься, чтобы доделать свои дела в Петербурге.

– А сколько ждать? – резонно возразил Ландсберг. – И почему ты думаешь, что газетчики не ринутся вслед за нами в Ковенскую губернию?

Подумав и походив по нумеру, он решил снова пригласить для консультации управляющего. Выслушав постояльца, тот согласился помочь связаться с одним из частных детективных агентств столицы и немедленно доставить нужного человека в гостиницу. А до его прибытия поставить у лестницы помощника швейцара со строгим наказом не допускать в коридор второго этажа никаких репортеров.

Владелец детективного бюро согласился организовать круглосуточную охрану от репортеров, заломив при этом несусветную цену на «непрофильные» услуги. Делать было нечего, Ландсберг согласился, а детектив пообещал, что уже нынче его люди встанут на пост, а также будут сопровождать нанимателя в его передвижениях по городу.

Нечего и говорить, что переговоры с детективом завершились просьбой дать автограф и черкнуть пару строк для его супруги…

Вскоре охранники, как и было обещано, явились. Один из них с многозначительной улыбкой передал затворникам пачку свежих номеров столичных газет, и супруги принялись за чтение, не ожидая ничего для себя хорошего. Так оно и оказалось.

Большинство из газет ограничилось перепечаткой заметки из «Голоса», снабдив ее собственными комментариями и откровенными домыслами, сетуя на огромную отдаленность Сахалина и Владивостока, и обещая своим читателям подробности о возвращении в Петербург Ландсберга в ближайших номерах. Дальше всех продвинулся в своих изысканиях тот же «Голос», первым напавший на «золотую жилу» и успевший-таки связаться по телеграфу с дальневосточными газетами. Кое-что «Голос» сумел «накопать» и в самом Петербурге, обратившись в Главное тюремное управление и даже разыскав в столице двух чиновников, служивших раньше на Сахалине.

Подробности барона-убийцы

Наш собств. корр. передает из Владивостока: Барон фон Ландсберг, как оказалось, давно и широко известен на Дальневосточных рубежах нашего отечества. Свое немалое состояние он составил на печально известном острове Сахалин, занявшись торговлей после перечисления его из ссыльно-каторжных в число ссыльно-поселенцев.

К началу Русско-японской войны 1904–05 годов г-н Ландсберг был представителем самого большого на Дальнем Востоке торгового дома «Кунст и Албертс», агентом Приморского пароходства и крупным акционером КВЖД. Он также владел двумя магазинами на самом Сахалине. Источник в Промышленно-Торговой палате Владивостока любезно сообщил, что коммерсант Ландсберг до и после войны состоял в числе нескольких акционерных товариществ, занимающихся добычей угля на сахалинских месторождениях, а также финансировал зарубежные закупки крупных партий продовольствия и пр. товаров для нужд Приморской области и Сахалина.

Что же касаемо отбывания г-ном Ландсбергом наказания, назначенного ему Петербургским Окружным судом в 1879 году (14 лет каторжных работ в шахтах и рудниках), то вот что сообщили нашему корр-ту в Главном тюремном управлении.

Попав на о. Сахалин для отбытия наказания, г-н Ландсберг, вопреки приговору суда, использовался тюремной администрацией на инженерных и архитектурно-строительных должностях при канцелярии губернатора острова и, благодаря благонравному поведению, по истечению одной трети назначенного наказания, был по представлению губернатора о. Сахалин перечислен в разряд ссыльно-поселенцев.

Служивший на о. Сахалин несколько лет ныне отставной чиновник Т., хорошо знающий г-на Ландсберга, любезно сообщил нашему корр-ту некоторые удивительные подробности.

Т., в частности, утверждает, что осужденный в рудники и шахты Ландсберг не провел в местной тюрьме и одного дня. И сразу по прибытию на о. Сахалин на пароходе Общества Добровольного Флота с партией осужденных каторжников был поселен в частном доме в посту Александровский и привлечен к работе по завершению туннельных работ.

В дальнейшем, пользуясь отсутствием на острове инженеров и строителей, Ландсберг взял на себя исполнение этих работ. При этом, выполняя частные подряды на проектные и строительные работы высокопоставленных чиновников из тюремной администрации о. Сахалин, он пользовался их снисходительным к себе отношением и попустительством. Был дерзок, непочтителен к начальству, не носил определенной Уложением о наказаниях тюремной одежды и щеголял в статском платье.

Таким образом, собранные нами факты свидетельствуют об удивительнейшей свободе нравов осужденных преступников. И, хуже того – свободе от выполнения (выделено нами! – ред.) должностными чинами, призванными стоять на страже интересов общества, своих обязанностей на отдаленных просторах нашей отчизны.

Аплодируя в храмах правосудия справедливым приговорам, мы не можем быть уверены в том, что поправшие законы преступники будут в должной мере наказаны и в полной же мере ощутят тяжесть своего наказания.

– М-да… – протянул Ландсберг, комкая газету и бросая ее на пол. – Однако… Разумеется, я мог предположить, что своим возвращением с каторжного острова могу возбудить живой интерес газетчиков. Но не в такой же степени! И про вольную одежду накопали, негодяи! Вот интересно – а кто же этот таинственный «Т», на которого ссылает газета? Не бывший же смотритель округа господин Таскин, надеюсь!