Текст книги "Легионер. Книга четвертая"

– Господин Эномото в настоящее время находится на родине, а мы с вами здесь, – усмехнулся японец. – И откуда мне знать, что вы говорите правду? Может быть, вы нашли эту вещь. Может быть, она попала к вам незаконным путем.

– Господин офицер, вам уже наверняка доложили все обстоятельства обнаружения подарка господина Эномото. Я не размахивал им, не требовал ничего – футляр выпал у меня из кармана, когда ваши солдаты стали раздевать меня перед казнью. Если, конечно, удар солдатским штыком в грудь считается в вашей стране казнью, – уточнил Ландсберг.

Японец чуть заметно поморщился.

– Чужестранцу трудно понять вековые традиции и обычаи японского народа, господин командир. Возможность пронзить врага штыком воспитывает у японского солдата боевой дух.

– Пронзить штыком безоружного человека? Со связанными руками? – криво усмехнулся Ландсберг. – Очень мило…

– Солдат императорской армии на поле боя смел и бесстрашен! – крикнул офицер, привстал, но тут же снова сел. – И вообще, мы отвлеклись от главного вопроса… Обстоятельства обнаружения грамоты господина Эномото говорят в вашу пользу, господин командир. Правда, я не понимаю – почему вы не воспользовались этим документом раньше – видя, что вам угрожает смертельная опасность?

– Мы условились с господином Эномото, что его подарком я воспользуюсь лишь в самом крайнем случае. В момент взятия в плен я не считал, что такой крайний случай наступил.

Ландсберг блефовал. О талисмане Эномото он попросту забыл. Но сейчас, спасая жизнь себе – и, как он надеялся, остальным пленным – он вынужден был играть роль мифического друга Японии.

Японский офицер задумчиво кивнул: видимо, ответ его удовлетворил. Помолчав, он поднял на пленного щелки глаз:

– Вы поставили меня в трудное положение, господин командир, – начал он. – Будучи офицером императорской армии, в военное время, на оккупированной территории, я подчиняюсь только своему высшему воинскому начальству. С другой стороны, я не могу игнорировать волю одного из высших чинов правительства моей страны. В документе господина Эномото говорится о ваших заслугах перед Японией – и подразумевается уважение и даже содействие, которое предъявитель данного документа должен получить от любого японского официального лица. С другой стороны, вы взяты в плен на поле боя, с оружием в руках. Вы не только сами стреляли в солдат императорской армии – будучи командиром, вы несете ответственность за весь ущерб, нанесенный Японии вашими бандитами…

– Не бандитами, а русскими патриотами, объединенными в дружину и оказывающими сопротивление оккупантам, – сварливо перебил Ландсберг.

– Наши оценки в этом вопросе, очевидно, не совпадают. Сейчас мы говорим о другом – что прикажете делать с вами? Извините, господин командир, но отпустить вас я не могу!

– А я и не прошу об этом. Моя единственная просьба, или, если хотите, законное требование – отнестись ко мне и другим пленным в соответствии с нормами Конвенции. Пятерых пленных, в том числе двух моих дружинников, ваши солдаты уже убили – без следствия и суда! Хватит крови, господин офицер!

– Разумное требование, – кивнул японец. – Я согласен до получения указаний свыше условно считать комбатантами и вас, и четырех солдат армейского батальона. Но остальные ведь просто бандиты! У них бороды!

– Вы неправы, господин офицер! Один из них – ефрейтор Качкин из моей дружины, мой боевой товарищ. Он также является комбатантом. Остальные, как мы с вами выяснили во время вчерашнего допроса и составления списков, являются мирными жителями, поселенцами, случайно оказавшимися в полосе боевых действий. Они не воевали против вашей армии!

Японец не соглашался. Главным его аргументом были бритые лица всех пленных поселенцев. Раз бритые, стало быть, мобилизованные. А раз мобилизованные – значит, воевали! Либо мародерствовали.

Тем не менее, Ландсбергу удалось отстоять и Качкина, и поселенцев. Последних японец согласился отпустить под опеку и присмотр местной администрации.

А через три дня в селе Онор сложили оружие и сдались в плен все местные войска Сахалинского гарнизона во главе с военным губернатором Ляпуновым. Ландсберга, ефрейтора Качкина и четверых солдат Николаевского батальона под конвоем отправили в Онор – чтобы присоединить к сдавшемуся гарнизону. Было объявлено, что все военнопленные сахалинцы будут отправлены в Японию в специальные лагеря.

Глава четвертая. Коварное перо

Вернулся Ландсберг в гостиницу весьма поздно – с большим свертком, упакованным в кусок восточной ткани. Он осторожно пристроил сверток на стол и подсел к супруге. Та сразу обратила внимание, что Карл нынче был необычно задумчив. Поймав вопросительный взгляд Ольги Владимировна, он еле заметно пожал широкими плечами:

– Кажется, Олюшка, у нас объявился новый родственник по моей линии…

Рассказ Ландсберга о новом родственнике, о котором он узнал от Стронского, изобиловал множеством казавшихся невероятными деталей и подробностей.

– Как я уже упоминал, Роман Александрович Стронский в начале 80-х годов служил старшим помощником капитана на пароходе «Нижний Новгород» – одном из специальных судов, которые переправляли на остров Сахалин осужденных в каторгу, – начал свой рассказ Ландсберг. – И по долгу своей службы он заведывал этим живым и к тому же весьма опасным «грузом». Стронский был знающим и весьма храбрым морским офицером. Однажды он не побоялся спуститься в тюремный трюм без охраны, когда там после аварии в Красном море назревал бунт – если помнишь, я как-то рассказывал тебе об этом, Олюшка.

– Я помню…

– И вот в тот же самый рейс, когда в числе перевозимых каторжников был и твой супруг, в Сингапуре, где «Нижний Новгород» делал краткую остановку, на борт парохода явилась тамошняя полиция. Поводом для ее визита стала неожиданная смерть некоего русского путешественника. Он был убит накануне захода в порт нашего парохода. Каким-то образом полиция дозналась, что этот русский намеревался дождаться прибытия «Нижнего Новгорода», чтобы убить кого-то. Кого именно – полиция не знала.

Во время заходов в порты «Нижнего Новгорода» по маршруту следования на причале выставлялась охрана – и местная полиция, и караульные матросы из экипажа парохода. Единственное исключение, которое эта охрана делала на всем протяжении рейса, делалось в Сингапуре, для безобидного чудака по прозвищу Сумасшедший Ганс. Его знали все экипажи судов, заходивших в Сингапур последние двадцать лет: по какой-то никому не ведомой причине этот чудак испытывал особую тягу к плавучим тюрьмам, перевозящим арестантов. В те времена их и британцы возили из метрополии в свою далекую австралийскую колонию, а позже, с появлением на Сахалине каторги, каторжан стали возить и русские.

Этого чудака обычно беспрепятственно допускали до арестантов, разрешали ему говорить с невольниками, передавать им табак, почтовые конверты, фрукты. Именно этот чудак, по утверждению полиции, и был главной целью таинственного русского путешественника. Он якобы планировал близко сойтись с Сумасшедшим Гансом, и вместе с ним, усыпив доверие караульных, приблизиться к арестантам. А теперь самое интересное, Олюшка: Стронский уверяет, что то самое покушение готовилось на меня!

– Не может быть, Карл! За что тебя хотели убить?

– Этого не знала ни сингапурская полиция, ни сам Стронский. Да и для меня это большая загадка. Кое-какие предположения на сей счет у меня имеются, но верны ли они – право, не знаю. Есть и умопостроения господина Стронского – но насколько его гипотезы реальны – неизвестно. А посему примем как данность: намерения таинственного убийцы не осуществились: он погиб, едва прибыв в Сингапур и не успев познакомиться с Сумасшедшим Гансом и войти к нему в доверие.

Полиция утверждала, что русского убили в тамошней гостинице за два дня до прибытия в Сингапур «Нижнего Новгорода». В ходе расследования сыщики тщательно изучили багаж погибшего русского путешественника, допросили шкипера шхуны, которую он нанял еще в Константинополе. И в Сингапуре пришли к выводу, что это был, скорее всего, тайный агент Русской секретной политической полиции, выполняющий какое-то особое задание. Прямых улик, разумеется, не было. Да британцы их и не особенно искали – учитывая сложные англо-русские отношения той поры. У русского было обнаружено, со слов полиции, несколько комплектов документов, выправленных на разные имена. И в том числе – на имя Власова… Тебе это имя ничего не напоминает, Олюшка?

– Погоди, Карл, но ведь это фамилия того самого квартирного хозяина из Петербурга, которого… Из-за убийства которого ты и попал на этот пароход!

– Вот и Стронскому имя Власова в ту пору показалось знакомым. Ничего не сказав полиции, он, тем не менее, сверился с моим «Статейным списком», полистал вырезки – а о моем деле писали все газеты России, Олюшка – и сделал один-единственный возможный вывод. Этот агент мог охотиться только за мной!

– Но я всё ещё ничего не понимаю! Почему?

Ландсберг прошелся по нумеру, постоял перед зашторенным окном, покачиваясь с носка на пятку, снова вернулся в кресло напротив Ольги Владимировны:

– Убитый агент унес эту тайну с собой в могилу. И мне тогда никто об этом инциденте, разумеется, не рассказал. Узнал про несостоявшееся покушение я только нынче, от господина Стронского. И, кажется, теперь догадываюсь о причине охоты на меня! Еще до суда, в Литовском тюремном замке, и позже, в Псковской пересыльной тюрьме, некий высокопоставленный незнакомец дважды предлагал мне побег, поставив одно-единственное условие. Он мне не представился, разумеется – однако одно то, что тюремное начальство беспрепятственно давало ему возможность встреч с арестантом, говорит о многом. Я теперь думаю, что это был высокопоставленный жандармский чин. Полковник.

– А что это было за условие, Карл?

Ландсберг покачал головой:

– Прости, Олюшка, я не могу тебе сказать этого даже сейчас, через три десятилетия. Может быть, позже… Речь идет о некоем заговоре. И если заговорщики по сию пору живы и по-прежнему во власти, то только мое молчание обеспечивает безопасность и мне, и тебе, и нашему сыну…

– Но если это столь опасно… Прошло тридцать лет, всё давно забыто… Прошу тебя, Карл, не наводи никаких справок, не пытайся узнать эту тайну!

– Да я сам только что узнал о покушении, майн либе! И не собираюсь нынче раскапывать страшные тайны прошлого века! Во всяком случае, до тех пор, пока не приведу в порядок все бумаги и пока не уляжется шумиха вокруг моего возвращения в Петербург… Но я вообще хотел рассказать тебе о другом! О Сумасшедшем Гансе из Сингапура, который тогда всё же приходил на причал к «Нижнему Новгороду». Он действительно роздал арестантам нехитрые гостинцы и поинтересовался, есть ли среди невольников немцы. Меня подозвали к иллюминатору, и я перекинулся с этим Гансом несколькими словами – не называя своего имени, разумеется. Он мне тоже не представился. Его настоящее имя узнал Роман Александрович Стронский, когда на следующий день, посоветовавшись с капитаном, сделал визит к этому сингапурскому чудаку и попытался связать концы таинственной истории с покушением…

– И что же он узнал?

Ландсберг хмыкнул:

– Помнишь мои рассказы о своих предках, пришедших на Русь еще во времена царя Василия? Они поступили на царскую службу – надо полагать, в Иностранный легион. Со временем один из братьев Ландсбергов прогневал царя, и был сослан в Сибирь. Его следы там затерялись. В семейных преданиях, о которых мне рассказывал отец, сведения о нем обрываются на этой сибирской ссылке. А сегодня господин Стронский рассказал мне удивительную вещь: оказывается, тот мой предок уцелел!

– Карл, это уже похоже не на легенду, а на сказку!

– Но всё сходится, майн либе! Опальный Ландсберг был сослан царем под начало воеводы Куракина, в Тобольск. Служил у него, а позже, по приказу воеводы, был послан с дипломатическим посольством в Китай. Там он и остался, поскольку в пути был тяжело ранен. Посольство выполнило в Китае возложенную миссию и уехало, а умирающего Берга – так для краткости называли моего предка – оставили в каком-то монастыре. И он не умер! Китайские лекари вылечили его. Оставшись одноруким, он поправился и стал искать путь домой. Добрался до южного моря – в надежде, что сможет уехать в Европу с одним из торговых кораблей, которые изредка заходили в эти воды. Но корабли не приплывал много лет, и он так и остался в маленьком рыбацком селении, со временем женился, обзавелся детьми. Прошли столетия, и та самая маленькая рыбацкая деревушка стала нынешним Сингапуром. А потомков Берга стали именовать на китайский манер – он стал Ляном. Как тебе мой рассказ, майн либе? Ты еще ни о чем не догадываешься? Ну, слушай: Лян, Берг… А если соединить, то получится Ланс-берг…

– Это невероятно, Карл! И все равно похоже на красивую сказку, – слабо улыбнулась Ольга Владимировна.

– Но, тем не менее, это правда! И концовка у сей «сказки» вполне прозаическая: последний потомок этой китайской ветви древнего рода Ландсбергов весной 1880 года передал пачку табаку потомку другой ветви того же рода! И оба мы в тот момент даже представить подобного себе не могли!

– Не знаю, что и сказать – покачала головой Дитятева. – Погоди, а как этот Стронский догадался, что Сумасшедший Ганс и есть твой предок?

– Он и не догадывался, – пожал плечами Ландсберг. – Он узнал это от самого Ганса! Видишь ли, Олюшка, когда сингапурская полиция сообщила Стронскому о том, что русский убийца охотился за кем-то из пассажиров «Нижнего Новгорода», а он высчитал, что это мог быть только я, единственной ниточкой к разгадке этой тайны оставался Сумасшедший Ганс. Кто он, почему особо отмечает своим вниманием «плавучие тюрьмы»? И Стронский отправился к нему с визитом – в надежде что-нибудь разузнать. Когда Сумасшедший Ганс назвал свое настоящее имя, Стронский тоже был сильно ошарашен, и не решился сказать, что в тюремном трюме «Нижнего Новгорода» сидит его родственник либо однофамилец… Он уговорился с сингапурским Ландсбергом о встрече на обратном пути с Сахалина в Европейскую Россию. А Ганс, в свою очередь, обещал к тому времени попробовать разузнать что-нибудь про убитого русского агента. Но встреча господина Стронского с Гансом на обратном пути парохода в Россию не состоялась: «Нижний Новгород» не зашел в Сингапур. Позднее Стронский списался с Гансом и рассказал ему обо мне.

– А Ганс узнал что-нибудь о погибшем агенте?

– Нет, Олюшка! Увы: тот, как и всякий агент, был весьма осторожным человеком, и никому ничего не сказал о цели своего знакомства с Сумасшедшим Гансом. Вернее, наскоро придумал какую-то невнятную историю о наследстве, которое тот должен был якобы получить. Гораздо интереснее другое, Олюшка! Когда Стронский все же рассказал «китайскому» Ландсбергу обо мне, тот ни на минуту не усомнился в том, что мы с ним родственники. И взял со Стронского слово, что тот при первой возможности сообщит о моей дальнейшей судьбе. Сингапурский Ландсберг сообщил Стронскому, что со временем планирует уехать в Европу, чтобы попытаться найти где-то на Рейне наш заброшенный и недостроенный предками родовой замок. И они уговорились, что «китайский» Ландсберг будет регулярно сообщать Стронскому о своем местопребывании. И еще он передал ему пару жемчужин из своей коллекции. Вот, смотри, майн либе, какая прелесть!

Ландсберг вынул из кармана коробочку, завернутую в платок, и раскрыл ее перед глазами супруги.

– Какая большая! И прямо светится… Наверное, очень дорогая! Но я плохо разбираюсь в жемчуге, Карл! Ты же знаешь, в моем приданом не было драгоценностей! Зачем ты вообще взял ее?

– Он пытался отдать мне обе жемчужины. Я еле-еле уговорил его оставить себе вторую, Олюшка. И еще Стронский отдал мне свою переписку с Сумасшедшим Гансом, которую хранил почти тридцать лет. Здесь, в шкатулке, двадцать шесть почтовых карточек, которые сингапурский Ландсберг ежегодно посылал Стронскому. А тот, в свою очередь, всякий раз отправлял своему корреспонденту сообщения о том, что о моей судьбе ему ничего не известно. Видишь ли, принимая это поручение, Роман Александрович не мог предположить, что тот рейс «Нижнего Новгорода» на Сахалин будет для него последним. По возвращении в Россию он сразу получил новое назначение и другой корабль под свое начало. И никогда больше не бывал на Дальнем Востоке.

Дитятева перебрала почтовые открытки в шкатулке, сделанной из крупной морской раковины, пересчитала их.

– Да, твой родственник не слишком общителен, как я погляжу. Везде одна фраза: «В настоящее время мое место пребывания – по-прежнему Сингапур» и подпись: «Г.Л.».

– Погляди последние три карточки, майн либе, – посоветовал Ландсберг.

Ольга Владимировна еще раз перетасовала открытки:

– Да, последние присланы из Германии. Значит, он все же уехал на твою и его родину… Но последняя карточка отправлена в прошлом году, Карл. Может, его уже нет в живых?

– Стронский говорит, что Ганс писал всего один раз в год. И посылал карточки в очередную годовщину встречи с господином Стронским. Нынешнее сообщение должно прийти вот-вот…

– Ты будешь писать Гансу?

– Роман Александрович предложил другой вариант. Он сам расскажет Гансу о моем возвращении с Сахалина. Мне кажется, это разумно: в моем нынешнем положении я не хотел бы выглядеть навязчивым – даже по отношению к родственнику! Подождем известий из Германии – если, конечно, «китайский» Ландсберг уже не уехал оттуда еще куда-нибудь…

– Что ж, нашему семейству не привыкать к ожиданию! – вздохнула Ольга Владимировна. – Однако уже поздно. Будем спать?

Рассказав о встрече со Стронским во всех подробностях, Ландсберг объявил, что вряд ли теперь быстро уснёт. Он решил посидеть часок-другой над своими заметками и набросками мемуаров. Нежно распрощавшись с Ольгой Владимировной, Ландсберг ушёл в свой кабинет. Однако вскоре приоткрыл дверь спальни:

– Ты ещё не спишь, майн либе? Прости за беспокойство, но не прибирала ли ты моё «вечное перо»? На столе его почему-то нет…

– Нет, Карл, я никогда и ничего не трогаю на твоём столе. Да и горничной запрещаю это делать. Я не видала твоей «самописки».

– Странно… Хотя… Какой же я болван! Я же брал «перо» с собой к Стронскому и даже записывал им почтовый адрес нашего имения в Шавли! Наверное, я оставил «вечное перо» у него на столе! Вот досада! И в нумере нет письменного прибора – так что пропал мой вечер!

– Карл, у тебя в багаже есть письменный прибор. Помнишь – я ещё спрашивала у тебя, что за тяжесть ты возишь с собой в чемодане.

– Вот видишь, я стал совсем старым, Олюшка! И об этом приборе совсем позабыл… Спасибо тебе, сейчас же его достану! И чернила у меня где-то были. Извини ещё раз!

Ландсберг вернулся в кабинет, распаковал чемодан и достал из него привезенный из Владивостока настольный письменный прибор.

Предстоящее литературное занятие, которое чуть было не сорвалось, приятно будоражило Карла. Вспомнив напутствия литератора Власа Дорошевича, он признался самому себе, что писательство, кажется, становится его насущной потребностью. Шлифовка фраз, подбор литературных сравнений будущих мемуаров искренне увлекали Ландсберга. Абзацы своих воспоминаний он мысленно «крутил» и менял местами и за письменным столом, и ворочаясь без сна, и делая визиты в чиновные кабинеты. Там, ожидая приема, он частенько доставал рабочий блокнот с «вечным пером», и, не обращая внимания на адъютантов и ремингтонистов из приемных, торопливо помечал только что пришедшие в голову мысли.

Покупая в лавочке колониальных товаров Владивостока письменный прибор, Ландсберг не удосужился детально его рассмотреть. Приобретение не рассматривалось им как деталь интерьера будущего петербургского кабинета, и никаких требований к его эстетичности и функциональности еще не сложилось. Карл исходил из того, что комплект должен включать в себя всё, что нужно деловому человеку для плодотворной, комфортной работы.

Теперь он впервые внимательно осмотрел свое «пиратское» приобретение. Чернильный набор состоял из пресс-бювара, бокала для ручек и карандашей, коробочки для перочистки, пепельницы, спичечницы и скрепницы. Прямоугольное снование имело пару желобков для ручек и гнёзда для чернильниц. Сами чернильницы были отлиты в виде голов пуделей. Заполняя чернильницы, Карл обратил внимание, что неизвестный мастер выполнил работу довольно грубо и неряшливо: собачьи головы откидывались с трудом и закрывались неплотно, а на литье там и сям остались острые заусенцы. Пара латунных ручек также были украшены маленькими собачьми головами, были тяжеловаты и плохо лежали в руке. Поморщившись, Ландсберг дал себе слово в самое ближайшее время выбросить случайное и столь убогое приобретение и купить достойное украшение письменного стола.

Он попробовал оснастить ручку стальным пером и с досадой прищёлкнул языком: перо царапало бумагу, оставляло на ней кляксы. Карл попытался вынуть перо, чтобы заменить его или, на худой конец, поправить.

Перо оказалось засаженным туго. Ландсберг попробовал его расшатать и почувствовал мгновенную острую боль в среднем пальце. Он поглядел на выступившую маленькую каплю крови, машинально пососал палец и внимательно осмотрел ручку.

Приложив некоторое усилие, Ландсберг всё-таки выдернул перо, не заметив, как при этом из латунного держателя на мгновение высунулось и исчезло что-то вроде короткой иглы. Он поправил чуть покривившийся кончик пера, попробовал его – с грехом пополам писать было можно.

Подготовка к литературным занятиям бала завершена, и Ландсберг, удовлетворенно вздохнув, придвинул бумагу и принялся увлеченно править свои заметки к мемуарам – ещё не зная о том, что смертельная посылка из далёкого прошлого, «посылка» тайного жандармского агента Войды уже настигла его…

Просидев над мемуарами далеко за полночь, Ландсберг почувствовал, что устал. Чтобы не беспокоить супругу, он прилёг на обширном кожаном диване тут же, в кабинете.

Утром Ольга Владимировна, удивленная тем, что муж, против обыкновения, долго не встаёт, решилась постучать в кабинет.

– Заработался, Карл? С добрым утром, милый! – Дитятева присела на краешек дивана, накрыла руку Карла своей.

Ландсберг с трудом открыл глаза, улыбнулся. Его знобило, голова раскалывалась от боли в висках.

– С добрым, майн либе! А я, действительно что-то нынче расклеился. Сейчас же буду исправляться, встаю!

Он поцеловал ладошку Ольги Владимировны у основания пальцев и начал было выбираться из-под пледа. Однако супруга, положив ладонь на его лоб, удержала супруга.

– Карл, да у тебя жар! И, по-моему, довольно сильный! Лежи-лежи, не вставай! Где это ты умудрился простыть, а? А ещё хвалился, что никогда не болеешь! – поддразнила она его.

– Во всяком случае, очень давно не болел, – кивнул Ландсберг. – Наверное, в детстве только… Я все же сейчас встану, Олюшка! Нельзя валяться, много дел ещё не сделано!

Несмотря на протесты Ольги Владимировны, он встал и направился к рукомойнику. Вытираясь после умывания, он внимательно посмотрел на правую руку и убедился, что уколотый вечером палец опух, а ранка загноилась.

– Что закажем на завтрак? – поинтересовалась Дитятева, подходя к сонетке для вызова коридорного. – Сыр? Яйца всмятку? Грудинку?

– Пожалуй, – кивнул он, всё ещё рассматривая больной палец и пробуя нажать на него. – Впрочем, у меня нынче что-то нет аппетита, майн либе! Завтракай без меня, а я выйду пройтись, что ли… Может, и аппетит нагуляю…

– Я подожду тебя. А если хочешь, пойдём вместе. С удовольствием составлю тебе компанию, Карл! Вряд ли эти проныры-репортёры встают так рано, так что можно пройтись вокруг квартала! Да что ты всё на палец свой смотришь? Ушиб, что ли?

– Уколол чем-то вчера. Ерунда, майн либе. Пойдём, прогуляемся.

Однако утренняя прогулка бодрости Ландсбергу, против его ожидания, не принесла. Стараясь не показывать супруге своего болезненного состояния, он бодрился и с энтузиазмом принял участие в заказе завтрака. Однако вид пищи вызвал у Карла столь сильный приступ тошноты, что он едва с ним справился. Отодвинув тарелку, Ландсберг виновато поглядел на супругу:

– Что-то я и впрямь расхворался, должно… Совсем аппетита нет. Пойду-ка полежу… Часок, не больше!

Однако обещанный им час сильно растянулся. Укрывшись двумя пледами, Ландсберг беспрестанно стучал зубами от приступов озноба. Усилилась и головная боль – настолько, что даже лёгкое движение заставляло его морщиться. Тем не менее, Карл запретил супруге вызывать врача – это казалось ему непозволительным сибаритством. Встревоженная Ольга Владимировна отправила посыльного в ближайшую аптеку за болеутоляющим средством, а потом, отметив усиление у мужа жара, отправилась в аптеку сама – за порошками от простуды.

Но ни болеутоляющее, ни порошки от простуды не помогали. К вечеру Карлу стало настолько плохо, что он стал впадать в короткие периоды забытья. И Ольга Владимировна, нарушив категорический запрет супруга, всё же послала за доктором.

Вскоре доктор Мельников явился. Он оказался высоким господином с небольшой аккуратной бородкой, в круглых очках, прикрывающих ярко-голубые глаза. Отрекомендовавшись, он сразу прошёл в кабинет к Ландсбергу, внимательнейшим образом осмотрел больного, потыкал в его обширные грудь и спину стетоскопом и долго разглядывал уколотый палец. Ландсберг, примирившись с самовольством супруги, смиренно отвечал на вопросы Мельникова и виновато поглядывал на Ольгу Владимировну, а к концу осмотра незаметно для себя впал в забытье. Доктор ещё раз осмотрел уколотый палец, поджал губы и, сделав знак Дитятевой, вместе с ней вышел в гостиную.

– Сударыня, у меня плохие новости о состоянии вашего супруга, – без обиняков заговорил он, плотно прикрыв дверь кабинета. – Сильный жар, мигренеподобные головные боли, перемежающая лихорадка, тошнота, обильное потоотделение… И, наконец, последний и внезапный приступ беспамятства – как вы отмечаете, сегодня уже не первый. Всё это, увы, признаки заражении крови. Или, по-научному, сепсис.

– Боже мой… Вы хотите сказать, что крошечная ранка на пальце?..

– Других повреждений кожных покровов вашего супруга я не обнаружил! С учётом быстрого течения заболевания я рискну предположить, что мы имеем дело даже не с острым, а с поразительно молниеносным сепсисом. Об серьезности болезни говорят также вялая сердечная деятельность, дрожь в конечностях. Источник проникновения в организм инфекции – ранка на указательном пальце правой руки, но тут меня кое-что смущает, сударыня! Господин Ландсберг утверждает, что поранился пером не далее как вчера вечером. Между тем вид у ранки как минимум двухдневный. Ваш супруг ничего не путает, сударыня? Ранка действительно вчерашняя?

– Да, доктор. Он и мне сказал утром, что уколол палец накануне вечером, за письменным столом. Неужели укол пером может вызвать столь серьезные последствия?

– Увы, сударыня, размер раны при инфицировании не имеет большого значения – дело в количестве и природе бацилл, попавших в кровь человека. Короче говоря, сударыня, у меня нет сомнений в клинической картине болезни. А вот её лечение…

– Доктор, вы пугаете меня! Мой супруг – очень здоровый человек, прежде почти не болевший. Он с молодости и до сей поры занимается физическими упражнениями, много бывает на свежем воздухе…

– Простите, сударыня! У меня, повторяю, нет сомнений в природе недуга вашего супруга. Это явный сепсис! И у медицины на сегодняшний день нет чудодейственного средства для лечения этой страшной болезни. Здесь, повторяю, очень многое зависит от характера попавшей в организм инфекции и от сил и возможностей самого организма больного. Сейчас я выпишу мазь, которую следует накладывать на рану, а также жаропонижающие порошки. Рекомендую обильное питье, слабо прожаренные бифштексы и телячью печёнку…

– Его тошнит при виде еды, доктор. Утром он отказался от завтрака, и о сих пор не съел ни крошки!

– Да-да, я помню, что вашего супруга тошнит при виде пищи, – но что делать! Для борьбы с болезнью организму нужно много сил. А высококачественное питание необходимо для усиленного кровотворения. Надо убедить его есть хотя бы через силу, И еще: завтра же утром пошлите на ближайший рынок за клюквой, сударыня! Хоть нынче и ранняя весна, но ягоду должны ещё продавать. Как можно больше клюквы – давите из неё сок и поите больного. Рекомендую также нанять сиделку – надо следить за регулярностью приема лекарств, часто менять холодные компрессы на лбу и груди.

– Но где её взять, эту сиделку! – растерялась Ольга Владимировна. – Я никого в Петербурге не знаю!

– Если желаете, я могу порекомендовать вам чистую и опрятную особу, имеющую опыт ухода за тяжёлыми больными. Пишу адрес, это недалеко. А я, с вашего позволения, сейчас же вернусь к вашему супругу и попробую вскрыть и прочистить, насколько возможно, место проникновение инфекции.

Сделав кровопускание, доктор Мельников взялся за свой саквояж.

– Благодарю вас, доктор! Сколько я должна платить вам за визит?

– Обычно я беру два рубля на приеме и три с выездом к больному.

Условившись с доктором о завтрашнем визите и отправив посыльных в аптеку и за сиделкой, Ольга Владимировна с волнением зашла в кабинет.

Ландсберг не спал, и Ольга Владимировна сразу с тревогой отметила его крайне болезненный вид. Ввалившиеся глаза, залившая лицо бледность, крупные капли пота на лице. При виде супруги Карл слабо улыбнулся:

– Вот видишь, Олюшка, свалился я… Это потому, что прежде никогда не болел… А вот хворал бы, как все люди, – глядишь, и нынче полегче было бы, – пошутил он. – Извини, майн либе! Столько хлопот тебе…

– О чем ты говоришь, Карл!

– Сядь рядом, майн либе! – показал рукой Ландсберг. – Я хочу поговорить с тобой.

– Может, отложим серьёзные разговоры, Карл? Скоро тебе станет полегче, и тогда…

– Нет, Олюшка. Доктор не стал скрывать: у меня заражение крови. Я старый солдат, и знаю, насколько это серьёзно. А я… А мы, майн либе, к возможным ударам судьбы даже не готовы. Я хочу, чтобы ты без промедления пригласила нотариуса – нужно привести в порядок свои земные дела. На всякий случай…

– Прекрати сейчас же, Карл!

– Помолчи, Олюшка! – В голосе супруга Ольга Владимировна услыхала незнакомые ей доселе металлические интонации. – Помолчи, утри слезы и сделай так, как я говорю! Полагаю, что завтра мне наверняка станет хуже, а нотариус должен видеть, что душеприказчик находится в здравом уме и твёрдой памяти. Пошли за ним немедленно! И возвращайся, мы не договорили…

Отдав коридорному распоряжение насчёт нотариуса, Дитятева вернулась в кабинет – однако Ландсберг снова впал в забытье. Промокнув его лицо салфеткой, Ольга Владимировна, хрустя пальцами, принялась мерить кабинет шагами. Несколько раз она походила к мужу, метавшемуся в жару – но тот глаз так и не открыл.