Текст книги "Каждому свое"

– Простите, фрау Карин, нет ли у вас обычного бинта, хочу сделать компресс. Обычно мне это помогает.

Фрау Карин предпочитала дела словам и моментально принесла бинт. В ответ Генрих с благодарностью кивнул.

* * *

На встречу Генрих отправился за полтора часа. Перед выходом глянул на карту города, оставленную Гофмайером, и удивился. Названия всех улиц древнего русского города были заменены на немецкие. Если раньше по городу вели знакомые на слух «Инженерная», «Рижский проспект», «Базарная площадь», то теперь взор упирался в обозначения ничего не говорившие, написанные латинским шрифтом: Hauptstrasse, Marktplatz, Moritzgasse… И только могучая река, разделявшая город, оставалась по-прежнему Великой, хотя и по-латыни.

«Обосноваться капитально везде – поразительная черта немецкой нации», – отметил он, возвращая карту на место.

Не желая затруднять себя или раздражать наблюдавших за ним, Генрих двинулся по хорошо изученному маршруту. Долго бродил по городу, прошел через проходной двор, вышел на набережную, но слежки не обнаружил.

«Если ты их не видишь, еще не значит, что они на тебя не смотрят», – вспомнил он назидание опытного московского филера.

Подойдя к мосту, он положил левую руку на парапет, посмотрел вдаль и одновременно глянул на часы. До встречи оставалось 12 минут.

– Любуетесь, молодой человек? И правильно делаете! Это же знаменитый Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря.

– Извините, я приезжий.

– Вижу-вижу, потому и объясняю. Чтобы вы понимали, на какую красоту взираете.

Мужчине было лет 55–60, но выглядел он крайне неопрятно: сильно поношенный пиджак с одной пуговицей, брюки, никогда, пожалуй, не соприкасавшиеся с утюгом, с характерными пузырями на коленях. Глаза были надежно скрыты под необычными очками, у которых утерянную дужку заменяла туго скрученная тонкая веревка, наброшенная, словно удавка, на ухо.

– Четверть века правили нами басурманы-большевики, которые ни в религии, ни в искусстве ничего понимать не хотели. Теперь пришли с Запада культуртрегеры. Мы, было, в ладоши радостно захлопали. А эти «носители культуры», как последнее жулье, все ценное хватают, увязывают в тюки и отправляют домой, в Германию. Возникает извечный и неразрешимый для России вопрос: что делать? Кому верить?

Генрих пожал плечами.

– А вы не знаете? Представьте себе, я тоже, – он повернулся и, не попрощавшись, решительно зашагал прочь.

А Генрих, беспечно помахивая веткой черноплодной рябины, не спеша двинулся по мосту.

Народу было немного. Две пожилые женщины, поддерживая друг друга, медленно двигались навстречу. Их легко обогнала группа молодых ребят в засаленных рабочих спецовках. За ними, метрах в четырех, шел широкоплечий мужчина, выше среднего роста, с кепкой в руке. Заметив Генриха, он чуть замедлил движение, внимательно посмотрел на забинтованную шею, затем на легкомысленно свисающую ветку и, не ускоряя шага, пошел дальше.

В тот день Генрих долго и с удовольствием бродил по городу и лишь с наступлением сумерек вернулся в свое нынешнее жилище.

В гостиной горел свет. Висевшая над столом лампа с абажуром из веселенькой пестрой ткани четко высвечивала белоснежную салфетку, которой был прикрыт оставленный ему на столе ужин.

Генрих умылся, надел теплый свитер и с размаху погрузился в кресло, желая продлить момент наслаждения.

Итак, сегодня ночью расшифруют сообщение, переданное псковской резидентурой. Утром оно будет лежать на столе у генерала. Тот ознакомит с ним своего первого зама и Григория. В тот вечер хозяйка определенно решила вознаградить его за что-то. Под тяжелой глиняной крышкой покоились две толстые сосиски. Возлежали они в окружении пряной тушеной капусты. На десерт его ждал кофе и две пышащие сдобным здоровьем булочки.

Генрих с удовлетворением ткнул вилкой в сосиску и в ответ услышал щелчок дверного замка на втором этаже. Похоже, хозяйка решила нарушить заведенный ею же в доме распорядок.

– Добрый вечер, фрау Карин.

– Добрый вечер.

– Искренне благодарен, фрау Карин. Блуждаю в догадках, почему сегодня такой поистине царский ужин?

Карин не ответила.

Покончив с ужином, он тщательно почистил зубы, умылся, достал с полки одну из немногих покоившихся там книг. «Волшебная гора» Томаса Манна. Он лег в постель и погрузился в чтение. Более всего Генрих любил читать ночью, когда наступала тишина вокруг, и он оставался наедине с героями книг и своими мыслями. Уснул лишь под утро. Сон был недолгим, но крепким. Когда во дворе раздался шум мотора, он мгновенно встал, осторожно приподнял угол оконной шторы и выглянул во двор. Из машины вышел Гофмайер, хлопнул дверцей и направился к крыльцу.

Насколько непроницаемы были внешние бревенчатые стены дома, настолько же условными оказались внутренние дощатые перегородки.

– Доброе утро, фрау Карин!

– Доброе утро, господин Гофмайер. Что вы так рано?

– Служба. – Он снял головной убор и сел за стол. – Как наш протеже? Не очень докучает?

– Напротив. Днем гуляет, ночью читает, утром спит, – и она кивнула в сторону комнаты Генриха.

– Вот и пусть спит, а когда проснется, скажите, что он понадобится сегодня вечером. – При этих словах Гофмайер поморщился и одновременно поежился, видимо, утренняя сырая ознобь проникла за воротник, лишая тело привычного уюта.

– Что-то познабливает. Кофейку бы.

– Верное решение. Только что сварила. – Карин прошла на кухню и, вернувшись, поставила на стол кофейник с чашкой и бутылку «Hennessy» с коньячной рюмкой. Гофмайер поочередно отпил несколько глотков и того, и другого, откинулся на спинку стула. Лицо его порозовело, и зябкая дрожь ушла.

– Фрау Карин! Вы – волшебница! Вы не будете против, если я повторю столь изумительный эксперимент?

Карин с пониманием отнеслась и к тому, что эксперимент был повторен четырежды. Результат оказался предсказуем: перечень тем, затронутых в паузах между глотками, значительно расширился:

– Только что встретил Шниттке. Вернулся из Берлина полный планов и надежд, которые я, честно говоря, не разделяю. Шниттке – мечтатель, а это в нашей приземленной профессии отнюдь не самое лучшее качество. Вот ваш муж, например, идеально сочетал красоту мышления с искусством блестяще реализовывать свои замыслы. Однажды адмирал в присутствии своих заместителей и прочих приближенных позволил себе неосторожно бросить: «Мне бы восемь-десять таких, как… – и он назвал фамилию вашего мужа, – и я мог бы всех остальных отправить в бессрочный отпуск с сохранением полного денежного содержания».

Карин молча склонила голову.

– Конечно, обидно слышать такое, – поспешил исправиться Гофмайер. – Но какая емкая фраза!

– Мне кажется, это скорее могло настроить коллег против моего мужа.

Гофмайер задумался.

– Пожалуй, вы правы. Конкуренция, как правило, переходит в зависть, а она легко может толкнуть человека на преступление. В Берлине был случай, когда один сотрудник выкрал у более успешного коллеги документ, просто чтобы испортить ему карьеру Однако был разоблачен, судим и расстрелян. – Гофмайер вздохнул, наполнил рюмку и выпил залпом, забыв о кофе, к которому коньяк должен был служить лишь приложением с целью его, по французской поговорке, «поправить».

– Да, мрачная история, слава Богу, что она не имеет к вам никакого отношения, – поспешила успокоить его Карин.

– В том-то и дело, что имеет. У меня украли со стола секретный циркуляр – доклад рейхсфюрера Розенберга. Как вы понимаете, ситуация весьма серьезная и может кончиться для меня крайне печально. И я не знаю, кого подозревать. Подлецы! – Гофмайер вновь потянулся к бутылке.

– Самого себя! – беспощадно и звучно отчеканила Карин.

Рука его застыла в воздухе, не успев коснуться горлышка. Карин подошла к газетному столику, вытащила из верхней стопки четыре скрепленных вместе странички и положила их на стол.

– Да вы с ума сошли! – Он схватил несчастные листочки и судорожно сжал их. Стало очевидно, что получить их обратно можно лишь вместе с рукой.

– Спасибо за комплимент, – сухо откликнулась Карин, наблюдая сцену. – Я на это никак не рассчитывала.

– Простите, фрау Карин, но вы не понимаете, что спасли меня, как минимум от унижений, а может быть… Но как это попало к вам?

– Вместе с газетами, которые вы принесли.

Гофмайер выпил одну за другой две рюмки.

– Что ж, отныне я ваш вечный должник. Просите, что пожелаете.

Карин знала цену пьяным обещаниям мужчин. И тем не менее эти слова она постаралась зафиксировать в памяти.

* * *

В тот вечер Шниттке вел себя как посланец, уполномоченный сверху решать все вопросы на месте и сразу Гофмайер был человеком в меру тщеславным и потому такая ситуация его вполне устраивала, особенно если учесть, что Шниттке был для него лицом не посторонним, а по-человечески скорее даже приятным. Поэтому некоторые его выходки, которые он пусть и не одобрял, но легко переносил.

– Итак, я уполномочен моим высшим командованием сообщить, что мы вам доверяем, – сказал почти напыщенно Шниттке, глядя прямо в глаза Генриху.

– Благодарю, приятно слышать.

– Но это вовсе не значит, что мы в дальнейшем оставим вас без внимания, а, точнее без нашего контроля.

– Вдвойне приятно это услышать.

Шниттке на секунду задумался:

– Что ж, рад иметь дело с человеком, который за словом в карман не лезет.

– В чужой – ни за чем и никогда.

– Что ж, тогда приступим к делу. Для выполнения планируемого задания вам выдаются документы на имя майора вермахта Генриха Груббе и соответствующая офицерская форма со знаками отличия и наградами. Все это, как вы понимаете, серьезный аванс. Однако наше руководство не сомневается, что вашим усердием, проявленным при выполнении наших задач на благо великой Германии, вы оправдаете его надежды.

– Приложу все усилия, чтобы не разочаровать тех, кто в меня поверил.

– Вот и прекрасно. – Шниттке облегченно вздохнул. – Сегодня же вам вернут вашу радиостанцию, и начинайте работать с Центром. Сообщите, что благополучно прибыли и приступили к легализации.

– Простите, господин полковник, но о благополучной посадке я сообщил, еще будучи в лесу! Кроме того, согласно предписанию, на первых порах я должен использовать для связи возможности учителя, о котором я рассказывал.

– Вот и используйте!

– Более того, делайте все так, будто мы вообще при этом не присутствуем, – вмешался Гофмайер.

– Совершенно верно! – радостно поддержал Шниттке. – Господин полковник, несомненно, прав. Строго выполняйте все указания, данные вам Москвой. Над остальным мы подумает по ходу дела.

– Есть еще одна настоятельная просьба. От ареста учителя и, по крайней мере, до…

Оба переглянулись.

– У вас извращенное представление о нас, точнее, о нашем профессионализме.

– Признаться, вообще никакого.

– Это заметно… – И тут же, словно по команде, оба поднялись из-за стола. – Да, кстати, – оживился Гофмайер. – Наши офицеры шьют форму в Берлине. К сожалению, у нас на это времени нет, и потому наш хозяйственник отвезет вас к местному портному, к которому офицеры обращаются с просьбой либо ушить, либо, что чаще случается, расставить мундир по ходу метаморфоз своей фигуры.

– Среди них и… – Шниттке для наглядности провел руками сверху вниз, представляя на всеобщие обозрение и восхищение безупречно подогнанный по фигуре мундир. – Великолепный мастер, хоть и еврей.

– Ничего удивительного. Ведь сказал же Бисмарк в свое время, что румыны – и вовсе не нация, а профессия. Сегодня, однако, как известно, они – наши союзники. – И Гофмайер пожал плечами.

– Довольно, оставим это, – обратился Шниттке, уже стоя в дверях, к Генриху. – Заканчивайте поскорее вашу экипировку, нам предстоит весьма серьезная поездка.

Из дома вышли втроем. Хозяйка решила проводить гостей до машины.

– Я слышала, вы едете в Германию? Куда, если не секрет?

– Какие же секреты могут быть от вас, фрау Карин? – с женщинами Шниттке не умел быть просто любезным, он становился очаровательным. – В Веймар.

– В Веймар? Город моей счастливой молодости! Как бы я мечтала вернуться туда хоть на денек! Господин Шниттке, возьмите меня с собой, умоляю! Я хороший секретарь, знаю стенографию и могу быть вам полезной в поездке.

– Дорогая Карин, я бы с удовольствием, но наша конечная цель – не Веймар, а концлагерь, который включен в перечень совершенно секретных объектов.

– Лагерь? Но у меня есть разрешение не только на посещение, но и на работу на секретных объектах.

– Сожалею, фрау Карин, но у нас разрешение только на трех человек, полученное с большим трудом.

– Фрау Карин, – вмешался тут Гофмайер, – давайте отложим этот разговор до вечера. Мы с господином Шниттке подумаем, как вам помочь.

На самом деле Гофмайер решил не откладывать до вечера. Как только машина тронулась, он склонился к Шниттке:

– Меня волнуют две проблемы.

– Первая?

– По-моему, с Генрихом мы торопимся. Не завершив проверку до конца, сразу вводим его в дело, и довольно серьезное.

– Если учитывать сложившуюся обстановку, то мы излишне медленно делаем то, что следовало завершить еще вчера. Именно поэтому, прощаясь со мной, адмирал сказал: передайте Гофмайеру, что наши оппоненты с нетерпением ждут повода вновь доложить фюреру, что в абвере ничего не сделано для очищения агентурного аппарата от евреев. Поэтому мы должны срочно провести замену. Пусть это будут люди менее способные, главное, «чтобы от них не пахло чесноком». Так что, для нас сегодня время – не деньги, а способ выжить.

– Что ж, аргументы серьезные. – Гофмайер помолчал. – Тогда скажу о второй проблеме. Скорее это просьба. Возьми с собой в качестве секретаря в поездку фрау Карин вместо меня. Она – прекрасный делопроизводитель и может быть тебе полезной. А кроме того, она – вдова нашего погибшего офицера.

– Можешь меня не уговаривать. Я хорошо знал ее покойного мужа. Он – прекрасный офицер и честный немец. За что и погиб. С удовольствием окажу ей услугу, благо она действительно будет полезна, а главное, скрасит наше пребывание в этой клоаке.

– Совершенно справедливо. Тебе ведь еще ни разу не доводилось посещать эти резервации?

– Бог миловал.

– Я после каждого посещения испытывал и моральную, и физическую потребность счесать с себя все это до крови.

– Что ж, положение обязывает, как говорят французы.

Оба почти синхронно развели руками в признание неопровержимости постулата.

* * *

– Послушайте, как вам удается так хорошо говорить по-русски? – небольшого роста пожилой портной в жилетке и с двумя клеенчатыми метровыми лентами вокруг шеи завершал четвертый обход Генриха.

– У меня отец русский.

– Ну и что с того? У моего сына отец еврей. Но он знает всего десять слов на идише и те матерные.

– Значит, вы его плохо учили языку.

– А что, я могу учить языку, который сам не знаю?

– Действительно, это непросто.

Громко звякнул дверной звонок, в прихожей послышалась смешанная немецко-русская речь, причем каждый говорил на родном языке, но прекрасно понимал собеседника. Затем дверь распахнулась, и на пороге выросла бравая фигура офицера. Его уверенное поведение говорило о том, что лишь он знает тайну этого дома.

Тем сильнее оказалось его удивление, когда он увидел перед собой человека в форме, на которой красовались железный крест и другие знаки воинской доблести.

– Извините, я зайду в другой раз.

Генрих возражал, впервые ощутив на себе магической действие германской «табели о рангах».

– А где сейчас хозяева дома?

– Как где? Известно, сбежали с сыном, а меня оставили охранять дом. А что я могу, если с обеих сторон постоянно сюда стреляют из чего попало? Мне остается только ждать, когда они промахнутся. Многие говорят, такое тоже случается.

– Даже на фронте, – мрачно добавил Генрих.

– С одной такой бомбы можно уже с ума сойти, – портной все в той же жилетке и с двумя лентами вокруг шеи стремительно забегал по комнате, одновременно манипулируя тремя консервными банками, стоявшими на столе.

Эти банки принес Генрих, который утром поинтересовался у Карин, где можно в городе приобрести пару банок мясных консервов, а она молча принесла их из кладовки.

– Вы, господин майор, как я вижу, поставили себе за цель испортить мне фигуру? Так, чтобы жена больше не узнала меня? – Он на минуту задумался. – Жаль, что она уехала. С такими запасами мы целый месяц могли бы жить, а там, глядишь, все и уладится.

* * *

Поезд двигался медленно, прощупывая впереди себя каждый метр железнодорожного полотна. Проводник объяснил это активностью белорусских партизан, которые бессмысленно пускают под откос каждый десятый гражданский поезд. Генрих внутренне не был согласен с немецким кондуктором, хотя сам предпочел бы добраться до пункта назначения без встреч с партизанами. На территории Польши поезд почувствовал себя более уверенно и прибавил в скорости.

Варшавский вокзал и без того невеселый, еще более помрачнел от засилья немецких военных. Создавалось впечатление, что поляки и вовсе вдруг перестали пользоваться железной дорогой, предпочитая передвигаться на конной тяге или собственных ногах.

Генрих прогуливался по перрону, отвечая на бесконечные приветствия младших чинов и приветствуя чины старшие.

– Любуетесь, господин майор? – лицо Карин дышало свежестью, словно вышла она не из продымленного вагона после почти что бессонной ночи, а из дверей косметического салона.

– Стараюсь найти объект для любования. Мои родители, в свое время бывавшие здесь часто, рассказывали, что Варшава – это истинная оранжерея красивых женщин.

– Они не ошибались, но то было совсем иное время. А кроме того, вокзал – не самый подходящий подиум для демонстрации женской красоты. – Она хотела еще что-то добавить, но тут раздался гудок паровоза, и пронзительный голос дважды требовательно повторил по-польски и по-немецки:

– Господ пассажиров просят занять места в вагоне. Поезд отправляется.

Как всегда, объявление об отправлении прозвучало для всех нежданной новостью. Толпа на перроне зашипела и зашевелилась, выпуская из объятий начавший уже плавное движение состав.

По Польше ехали медленно, останавливались часто, но ненадолго. К германской границе приблизились, когда за окном уже смеркалось. В купе без стука вошел проводник и опустил маскировочную шторку на окне. Заметив саркастическую улыбку Генриха, отреагировал неожиданно эмоционально:

– Да-да, господин майор! Война жизни не украшает! На Востоке нас подрывают снизу партизаны, дома – сверху бомбят англичане. – Он умолкнул на минуту и, словно спохватившись, добавил: – Побеждать все равно надо. Желаю счастливого пути!

По мере приближения к Берлину, поезд все чаще останавливался. Теперь преимущественно в открытом поле, перед покорно склонившим голову семафором. Наконец на горизонте появилось яркое зарево с бесчисленными вспышками.

А поезд все еще медленно крался к горящей имперской столице. Под купол вокзала въехали далеко за полночь. При выходе на привокзальную площадь сели в ожидавшую машину. Несмотря на полуночный час, шофер в форме фельдфебеля не выглядел переутомленным, скорее, наоборот, даже весьма живым и словоохотливым.

– Заждался нас, Вилли? – весело поинтересовался Шниттке, усаживаясь рядом с шофером.

– Ничего страшного. Англичане виноваты. Взяли дурную привычку теперь летать только ночью и швырять что попало и куда попало.

– Фрау Карин, вы, кажется, хотели позвонить отцу?

– Спасибо, но отец не так молод, чтобы его могли порадовать ночные звонки. Позвоню завтра утром из Веймара.

– Что ж, тогда едем на Южный вокзал.

Крайне редко случается, чтобы расписание движения поезда и пожелания пассажиров так точно совпадали.

К счастью, это был тот самый случай. Поезд – не такси, тем не менее, состав тронулся с места, едва полковник и майор с дамой оказались в вагоне. В отличие от проводника восточного поезда нервы его коллеги на южном направлении не были столь истрепаны. Поэтому он, оставаясь верен традициям, проводил офицеров, сопровождавших даму, в специальное зарезервированное купе.

Пробираться пришлось сквозь густую толпу взрослых и детей, которым предстояло провести ночь, стоя в проходе мирно покачивавшегося вагона. Карин шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, дабы не встретить взглядов упрека.

Шниттке, наоборот, держал голову высоко, воспринимая происходящее как должное. Генрих с интересом разглядывал окружавших его людей, и порой ему казалось, что они испытывают такую же, как и он, ненависть к тем, кто обрек их на это страдание, на эту полную крови, пожаров и смертей жизнь.

После северного Пскова, мрачной Варшавы и горящего Берлина зеленый, освещенный ярким утренним солнцем с отмытой привокзальной площадью и не спеша прогуливавшимися прохожими Веймар походил на воплощенный рай в ярком воображении художников Возрождения, наносивших на холст краски успокаивающих и ободряющих тонов, вселяющих надежду на благополучный исход жизни. Карин застыла было в изумлении от представшей перед ней картиной нежданного покоя, который, к великому сожалению, был тут же нарушен взрывом эмоции.