Текст книги "Всегда по четвергам (сборник)"

Учитель и ученик

Как интересно в старину обучали детей! Сейчас такое и представить-то невозможно.

А впрочем, почему же невозможно? Очень даже возможно.

Сидят учитель и ученик друг против друга, ученик задает вопросы, учитель отвечает.

Выбирается тема для урока, например «человек», и происходит следующий диалог:

Ученик: Что такое человек?

Учитель: Раб старости, мимо проходящий путник, гость в своем доме.

Ученик: На кого похож человек?

Учитель: На сферу.

Ученик: Как помещен человек?

Учитель: Как лампада на ветру.

Ученик: Как он окружен?

Учитель: Шестью стенами.

Ученик: Какими?

Учитель: Сверху, снизу, спереди, сзади, справа и слева.

Ученик: Сколько с ним происходит перемен?

Учитель: Шесть.

Ученик: Какие именно?

Учитель: Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон.

Ученик: Что такое сон?

Учитель: Образ смерти.

Ученик: Что такое смерть?

Учитель: Неизбежное обстоятельство, неизвестная дорога, плач для оставшихся в живых…

Ученик: Что составляет свободу человека?

Учитель: Невинность…

И так далее, до полного изнеможения собеседников.

И никаких отметок (двоек, например) никто никому не ставит, и родителей не вызывают, тем более что один из родителей в данном случае французский король Карл Великий, ученик – его сын, будущий итальянский король Пипин, а приведенный выше диалог – часть одного из уроков, запись которого можно прочесть в «Хрестоматии по истории средних веков»…

Обитатели Четыреста Сорок Восьмой тут же опробовали эту практику обучения, но, увы, в большинстве случаев у них учитель и ученик говорили на таком, примерно, уровне:

Ученик: Можно выйти?

Учитель: Иди и больше не возвращайся.

Ученик: Интересно почему?

Учитель: Потому что ты мне надоел.

Ученик: Интересно чем же?

Учитель: Сидишь тут и рожи корчишь.

Ученик: Это потому, что я очень хочу выйти.

Учитель: Вот и иди. И больше не возвращайся…

Но двоим все-таки удалось вырваться за пределы современной школы и ее нравов.

И вот что у них получилось:

Полина Барскова:

Ученик: Что такое мир?

Учитель: Нагромождение идиотов.

Ученик: Что такое пустота?

Учитель: Глаз слепого.

Ученик: Что такое разум?

Учитель: Знание, скрываемое от чужих.

Ученик: Что такое счастье?

Учитель: Осознание своего начала.

Ученик: Что такое добро?

Учитель: Любовь без жалости.

Ученик: Что такое зло?

Учитель: Оплакивание живых.

Ученик: Что такое свобода?

Учитель: Море у твоих ног.

Ученик: Что такое убийство?

Учитель: Игра в кости с бессмертием.

Ученик: Что такое мир?

Учитель: Чаша с кровью.

Ученик: Что такое я?

Учитель: Зеркало с низким голосом.

Сева Зельченко:

Ученик: Что это?

Учитель: Бабочка. О, бабочка! Да, это бабочка, друг мой.

Ученик: Из чего состоит бабочка?

Учитель: Из двух параллельных «б», двух оранжевых «а» и «очк» а.

Ученик: Ее едят?

Учитель: Нет, ее протыкают булавкой.

Ученик: Зачем?

Учитель: Она обретает спокойствие. Так познают спокойствие.

Ученик: Что сказал об этом поэт?

Учитель: Поэт сказал: «На свете счастья нет, но есть».

Ученик: Бабочки всегда так громко звучат?

Учитель: Нет, друг мой.

Ученик: Значит, это не бабочка?

Учитель: Возможно и так, друг мой.

Ученик: Она приближается. Бабочки всегда такие большие?

Учитель: Нет, друг мой.

Ученик: Почему же ты молчишь?

Учитель: Лучше промолчать, нежели впасть в заблуждение.

Ученик: Что есть учитель?

Учитель: Такие вопросы задавать запрещено.

Другой ученик (вбегая): То, что вы назвали бабочкой, учитель, село там, на поляне. Оно огромно и железно. В нем кто-то есть. (Убегает.)

Ученик: Пойдем посмотрим?

Учитель: Не так быстро, дитя мое, не так быстро. Сначала повтори алфавит.

Ученик: А.

Учитель: Полным ответом.

Ученик (не слушая): Кто это идет сюда?

Учитель: Неважно. Поэт сказал: «Я – памятник себе».

Ученик: Что они там делают?

Учитель: Биографию, друг мой, биографию.

Ученик: Они тянут какую-то сеть.

Учитель: Сеть состоит из дырок и ниток между ними.

Ученик: Они поджигают лес.

Учитель: Поэт сказал: «Белеет пар. Ус одинокий».

Ученик: Что это, что это? Смотри, учитель, что это?

Подполковник Осьминогов (входит с топором): А вот что!

«Напишем, братцы, монорим»

Жил во второй половине XIX века в России такой поэт – Алексей Апухтин.

Он был знаменит тем, что начал сочинять стихи довольно рано, и старшие современники (Иван Тургенев, например) прочили ему славу Пушкина. Со славой, правда, ничего сверхъестественного не вышло, но сочинения его, печальные, меланхолические даже стихи и поэмы, пользовались у читающей публики успехом.

А еще он (Апухтин) был известен тем, что учился в школе вместе с великим Чайковским, и остался другом ему на всю жизнь, и Чайковский сочинил на стихи Апухтина несколько превосходных романсов…

Но однажды этот певец печали написал вдруг очень веселое стихотворение в жанре монорима (монорим – это стихи на одну рифму), начинающееся строкой «Когда будете, дети, студентами». Стихотворение это стало невероятно популярным, к нему тут же приспособили нехитрую мелодийку, и все московские, а за ними и петербургские студенты на своих пирушках радостным хором распевали:

 
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами.
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А пойдете на службу с патентами,
Не глядите на службе доцентами,
И не брезгуйте, дети, презентами…
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами…
 

И так далее – еще строк двадцать в том же духе и на ту же рифму.

Населению Четыреста Сорок Восьмой идея монорима пришлась по вкусу, тем более, что тут же последовал призыв к действию, исполненный тем же замечательным способом:

 
Напишем, братцы, монорим!
Раз двадцать рифму повторим,
Насочиняем, натворим,
От вдохновения сгорим,
Бумагой всюду насорим,
Москву и Питер покорим,
Париж, и Хельсинки, и Рим –
Весь мир стихом своим взбодрим,
И будет этот монорим
Прекрасен и неповторим.
 

И поэтому едва прозвучало задание – первые строчки предполагаемых моноримов: «За что мне нравится кино» и «Когда мне было десять лет», – Четыреста Сорок Восьмая мгновенно забурлила, забубнила, зарифмовала, зашевелила мозгами во все стороны, и результат тут же (не прошло и часа) не замедлил сказаться.

 
Когда мне было десять лет,
Приснился как-то мне валет,
Наглец, красавец и атлет,
Одет в малиновый жилет,
С плеча свисает эполет,
На шее черный амулет,
В руке держал он арбалет,
Заткнул за пояс пистолет.
Я говорю ему: Привет!..
Мол, сколько зим и сколько лет.
Он выстрелил в меня в ответ
И закричал: Умри, поэт!
Оставь навеки этот свет!
Здесь для поэта места нет!
Я возмутился: Что за бред!
Убить поэта – страшный вред!..
Тут вспыхнул в небесах рассвет,
Расстаял сон, исчез валет.
 

Наташа Хейфец, Оля Красная

 
За что мне нравится кино?
Оно, как терпкое вино,
Огнем любви напоено,
Мечты и музыки полно,
Оно и грустно, и смешно,
И благонравно, и грешно,
Однообразья лишено –
В нем все мгновенно решено:
Хромой пират идет на дно,
Соперник прыгает в окно;
Красотка в черном домино,
Злодей в лимонном кимоно;
Он с ней сначала заодно,
И вдруг – кинжал, в глазах темно,
И расплывается пятно,
И багровеет полотно,
И все – закончилось кино.
А дома снова все одно:
Унылых дней веретено –
И так до нового кино.
 

Катя Лукина, Таня Слепова

 
Когда мне было десять лет,
Была я тощей, как скелет,
Тому причиной стал балет,
Который свел меня на нет.
Что делать, я дала обет:
На завтрак, ужин и обед
Не есть ни хлеба, ни котлет,
Не кушать щи и винегрет,
Не трогать кашу и омлет,
И даже яблочный рулет
Мне, бедной, тоже был во вред.
Я стала тонкой, словно плед,
Вуалей легче и газет,
Я танцевала менуэт,
Почти не оставляя след.
Меня не отражал паркет,
Смотрели сквозь меня на свет,
Кончалась жизнь моя. Ну нет!
Уж лучше яд и пистолет!
Решив почуять жизни цвет,
Я свой нарушила обет,
Навек оставила балет,
И ем теперь, как людоед,
Как кашалот, как муравьед,
Как бык, как тяжелоатлет…
Я вновь люблю весь белый свет
И вам открою свой секрет:
Хоть у меня таланта нет,
Уже полгода я – поэт.
 

Катя Судакова, Ира Малкова,

Владик Васильев

Глупая вобла воображения

– Ну-с, господа хорошие, как поживают ваши стихи, стишки, стишочки, стихрюшки, стихарики?..

– А никак не поживают.

– Не понял.

– Как может поживать то, чего нет?

– Понял. А что же их нет? Некогда писать?

– В основном не о чем.

– Про природу и погоду все уже написано, а про школу неохота.

– Как-то это все не для стихов.

– А что для стихов?

– Если бы знать!

– Уже и стихи были бы в кармане!

– Ведь как у настоящих поэтов?

– Как?

– Раз – и готово! Они всегда знают, о чем…

– А не скажите: у настоящих тоже не вдруг происходит. Вспомните Маяковского:

 
А оказывается –
прежде, чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
 

– Вот и у нас барахтается.

– И тоже – глупая.

– Была бы умная, уже и стихи были бы…

– В кармане. Понятно. А если мы на эту глупую воблу приманку отыщем? Да и вытащим ее на поверхность, чтобы зря не барахталась.

– Хорошо бы. А как это сделать?

– А очень просто. Предлагаются два начала. Первое:

 
Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
 

– Но это же вполне законченный стих!

– Правильно. Это и есть стих – хокку японского классика Басё. А вы попробуйте использовать его как начало нового стихотворения. Вдруг ваша глупая рыбка наконец клюнет?

– А второе начало?

– А второе – две довольно бессмысленные, однако весьми кокетливые строчки:

 
Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
 

Им тоже придумайте продолжение. Может, тогда строчки эти приобретут смысл или хотя бы выглядеть будут более естественно. Задача понятна?

– В общем и целом…

– Тогда действуйте!

– А спросить можно?

– Но только чтобы это был последний вопрос.

– А как же вобла может барахтаться? Ведь она же вяленая?

– У настоящего поэта и мороженая рыба забарахтается. И даже ископаемая.

– Вот теперь понятно.

 
1. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Но, скромно промолчав,
Подумает про себя:
«Вот она, моя смерть».
 
 
2. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Вроде звезды летучей.
Значит, и я – человек
Под нависающей тучей.
Знают мои объятья
Будущее других…
Клетка любимого платья –
Несостоявшийся стих.
 
 
3. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Как благороден тот,
Кто промолчит, когда ему скажут:
– Она тебя любит.
Как благороден тот,
Кто заплачет, когда ему скажут:
– Твой враг умер.
И самое замечательное,
Что таких людей на земле немало.
Как благороден тот,
Кто согласится со мной.
 
 
4. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Кто не станет читать
Любовных посланий монахини к Богу,
Кто никогда не поцарапает
Желтой соломинкой
Кожи умершего пруда,
И не проснется средь ночи,
Чтобы мой сон подсмотреть.
 
 
1. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Гласность стала нашей стихией,
Истина – роком.
А мы не изменились
И ничего не можем
Сделать с жизнью,
Потому что каждый из нас
Всего лишь иголка
В муравейнике мироздания.
 
 
2. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Мужчины занимаются зодчеством,
А женщины – собою.
Подлость стала радостью,
Старость – молотьбою.
Мужчины занимаются дружбой,
А женщины – собою.
Злоба стала мудростью,
Смерть – бегом или ходьбою.
Мужчины занимаются вечностью,
А женщины – собою.
 
 
3. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Мальчик, тонкий и бледный,
Глядел воспаленым взором,
Как мимо плывет вселенная,
Вздрагивая и качаясь.
Римляночка в пыльной тоге
В изящном белом веночке,
Играла на тусклой лире
И полупрозрачными пальцами
Касалась бумажных струн.
И плакала мисс Вселенная,
И устало рыдал Господь.
 
 
4. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою,
Любовь – неубранной кроватью,
И я не хочу быть с тобою.
Наше чувство – растаявшее эскимо,
Фальшивые слезы в стекле трюмо,
Наши чувства – это капуста,
Это жухлый кленовый лист,
Это заерзанный на танцплощадке
Бездарный кривляка-твист.
Ненастоящее, глухо-свистящее,
Откровенно-пустое, тускло-блестящее –
Таково теперь наше чувство.
А любить – ведь это Искусство.
 

И еще одно стихотворение, использующее оба начала и сочиненное Севой Зельченко:

 
Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Так и жили и вроде бы даже привыкли.
Однако спустя четверть года
(Да-да, это было как раз
В тот день, когда выпал сентябрь
И с вывески «масло»
Свалилась центральная буква),
Так вот, в тот день
Музыка стала нашей судьбою,
Юность – проклятьем.
Мы боялись выйти на улицу,
Мы сожгли телефоны,
Мы вызубрили наши стихи
До последней строчки,
А все пять экземпляров, включая копирку,
Зашили в чучело зайца,
Выигранное в лотерею
Тому три года назад.
Время шло.
Снег зажурчал и распался.
Дни становились короче, ночи еще короче,
И вот однажды
Музыка стала нашей юностью,
Судьба – проклятьем.
О, как это было невыносимо!
С тех пор мы всю ночь не гасим свет,
Чтобы не видеть снов, ибо снов мы боялись.
С тех пор я вдруг понял, что ненавижу –
Бог его знает почему –
Запах чая, президента Эфиопии
И букву А.
Однако в один из последних дней,
Подойдя невпопад в середине раннего утра
К замерзшему за ночь окну
(Это было в тот год,
Когда умер президент Эфиопии,
Чай в магазинах пропал,
Букву А отменили,
Вывеска «Гастроном» осыпалась,
Как спелая груша,
А чучело зайца, спрыгнув с каминной полки,
Разгрызло ножку стула),
Так вот, подойдя к окну,
Мы сказали друг другу:
– Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она, наша жизнь!»
И потом не сказали ни слова.
Было тихо.
Чучело зайца спало, зарывшись в подушки,
Часы показали семнадцать минут шестого,
Затем восемнадцать.
В тот день проклятье стало нашей юностью,
Судьба стала нашим проклятьем,
Юность стала нашей судьбой,
А музыки нашей не стало.
 

Диарея: цветок, медуза, ожерелье

Часто слова по звучанию похожи на себя самих, то есть на то, что они обозначают по смыслу.

Это удивительно, приятно и очень удобно.

«Стекло», например, на слух воспринимается как что-то твердое, скользкое и тонкое.

«Лезвие» – нечто звеняще-режущее, пролезающее сквозь любую ткань.

«Пух», «пушинка» – то, на что дунешь – фук! – и оно полетит.

«Поляна» – уютное, вольное, вполне пригодное, чтобы поваляться.

«Лиса» – хитрое что-то, ускользающее.

«Ветер» – мощный, летучий, сквозной.

«Дубина» – тяжелое, основательное, убийственное даже.

«Щука» – наверняка хищник.

«Аллигатор» – наверняка гад и довольно продолговатый.

«Понедельник» – нечто длинное, скучное, невыразительное.

Ну и так далее; похожих примеров в русской речи найдется бесчисленное множество…

А если отыскать в словаре слова, значения которых неведомы, и попытаться по звучанию определить, что они могут значить?

Вдруг совпадет? А если нет, все равно будет интересно узнать, насколько гадатели были далеки от истины. Или, наоборот, близки.

Да еще и выгода очевидна: худо ли запомнить десяток-полтора новых слов? А уж ежели ты промахнулся, да еще и насмешил всех, угодив пальцем в небо, ты это слово на всю жизнь запомнишь. И те, кто смеялись, тоже запомнят.

Например, синклит (собрание избранных) определяется желающими как, во-первых, болезнь, во-вторых, ядовитый газ, в-третьих, «букашка вроде клеща».

А что, ядовитый газ с таким названием вполне мог бы существовать; иприт ведь существует…

Но двинулись дальше.

Орясина (дубина) – а) большой и толстый человек, который всем мешает (вообще-то похоже); б) морская трава (это от ряски, что ли?); в) одежда поверх рясы («поверх рясы» одежды не бывает).

Муслин (ткань) – а) пища; б) ягода; в) овощ (это их маслина ввела в соблазн).

Зазноба (влюбивший в себя) – а) зазнайка; б) надоеда; в) когда знобит. (Конечно, он может быть и зазнайкой, и надоедой, и зазнобит от него запросто, но надо все-таки, говоря о зазнобе, хоть полсловечка про любовь молвить.)

Декокт (лекарственный отвар) – а) документ; б) тактичное замечание; в) балетное па (допустимы все три предположения, хотя и невероятно далеки от смысла).

Викунья (род ламы) – а) ведьма; б) разновидность кактуса; в) птичка или рыбка.

Трепел (осадочная горная порода) – а) болтун (еще бы «трепло» написали); б) порода свиней (а вот это совсем неожиданно); в) птица (опять понятно – типа «перепел»); г) деталь станка (и снова странно).

Няша (топь, топкое место) – а) детская игрушка (имя куклы – Нюша, например?); б) герой индийского эпоса (красиво!); в) кастрюля (вот уж ничего общего).

Инталия (врезанное в камень изображение; разновидность геммы) – а) дебош (странное предположение); б) изящная мысль (уже теплее); в) содержимое талии (как говорится, комментарии излишни).

Cкелетон (спуск с гор на спортивных санях) – а) нитка; б) пиратский флаг (естественно); в) насекомое (а что? Может быть. Какой-нибудь «золотой жук» с черепом на спинке).

Рабатка (прямоугольная клумба) – а) вид табакерки;

б) орудие труда (орудие работки?) в) жительница города Рабат (действительно, есть такой город в Марокко).

И наконец, диарея (расстройство желудка, проще сказать – понос) – а) цветок; б) медуза; в) головной убор; г) драгоценный камень; д) ожерелье; е) жидкая кашица; ж) что-то очень красивое, но боюсь, что это болезнь.

«Однажды завтра»

Однажды некто нашел на улице лист, на котором было напечатано оглавление неведомой книги.

Вероятнее всего, это была книга стихов, и названия стихов нашедшему ужасно понравились. Он перерыл все библиотеки, попереспрашивал всех своих знакомых, но так и не обнаружил книги с таким оглавлением, так и не вызнал имени автора.

Положение казалось безвыходным, но поскольку этот Некто сам был поэтом, он нашел совершенно замечательный выход: он сочинил новые стихи с теми же названиями, что и в оглавлении, сделал одно из названий – «Однажды завтра» – заглавием книги и то, что получилось, напечатал.

Он рассчитывал, что неизвестный ему и так заинтриговавший его поэт прочтет эту книгу, узнает свое оглавление и объявится наконец. Они встретятся, положат рядом две книги с одинаковыми оглавлениями и начнут сравнивать одинаково названные стихи.

Но, увы, неизвестный так и не объявился.

А может быть, Семен Кирсанов – а именно так звали нашего Некто – всю эту историю придумал? Ведь поэты – известные сочинители…

История эта всем в Четыреста Сорок Восьмой чрезвычайно понравилась, и даже не сама история, а идея, заложенная в ней.

– Это что же, и мы так можем?

– Можете.

– Гениально: берешь томик Пушкина и прямо по оглавлению. Или Лермонтова.

– А лучше взять томик Шекспира. Или Петрарки. И прямо по оглавлению.

– А чем же лучше?

– Проще. Там у них как? – «сонет номер один», «сонет номер два» и так далее. Очень удобно.

Помолчали, подумали. Наконец догадались:

– А может, все-таки, неизвестного этого возьмем, который оглавление потерял?

Взяли неизвестного. Записали оглавление. Попробовали – получилось недурно, почти как у Кирсанова.

И классиков пощадили заодно.

Итак, «Однажды завтра».

Оглавление:

1. Я давно не дитя

2. Нет так нет

3. При всех

4. Бесконечно

5. Однажды завтра

6. Нечто вроде меня

7. В одном из снов

8. Я жив

9. Никто сказать не может

10. Чтобы яблоки были.

Я давно не дитя

 
Я давно не дитя, а заботы много,
Например, рисовать осьминога,
У которого восемь рук,
И подписать «Осьмирук».
Поставить кляксу в тетрадь
И убежать гулять,
И прыгать по лужам, хотя
Я давно уже не дитя.
 

Соня Вечтомова, 8 лет

Нет так нет

 
Нет так нет – единый ответ.
Нет так нет – чего же вам боле,
Ведь от «нет» не погаснет свет
И не скорчится мир от боли.
Нет цветов, а камни черны,
Нет ни слез, ни вины, ни кары,
Нет ни сна, ни ночной тишины –
Лишь гремящего сердца удары.
 

Леня Певзнер,13 лет

* * *

 
Нет так нет – уйду. И к черту
Этот бред и этот свет,
Грязными руками втертый
В неба мрак рассвета след.
Нет так нет – уйду на ощупь
В мир невидящих теней,
Там себя, наверно, проще
Растоптать в безумстве дней.
 

Лиза Аникина, 13 лет

При всех

 
При всех казнили лета смех –
Его дождем тушили,
Затем сушили и при всех
Его огнем душили.
Под погребальный звон часов
Его при всех глушили,
И, запирая на засов,
Из снега саван шили.
На нем наделали заплат
Из листьев… Поспешили!
Лишь лета солнечный закат
До зноя насмешили.
 

Лиза Аникина, 13 лет

Бесконечно

 
Бесконечно длится урок.
Кто-то стрелки-улитки сдвинул.
Не торопится вовсе звонок –
Этот радостный громкий стимул
Не кончающейся перемены.
Я дождусь ее непременно.
Все закружится в круговороте,
Вы тогда никого не найдете.
 

Полина Барскова, 9 лет

Однажды завтра

 
Однажды завтра мы поймем,
Как нам сегодня не хватало,
Как было нам ничтожно мало
Того, что было этим днем.
Однажды завтра мы поймем,
Как был нам дорог день вчерашний…
Но снова бьют часы на башне
И снова в ЗАВТРА мы уйдем.
 

Лиза Аникина, 13 лет

Нечто вроде меня

 
Нечто вроде меня
Что-то на свете ищет.
Нечто вроде меня,
Словно исправный сыщик,
Топает по планете,
Не отдыхая ни дня,
Чтоб отыскать на свете
Нечто вроде меня.
 

Денис Мокеев, 13 лет

* * *

 
Нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Никто сказать не может,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Нет так нет – я не тороплюсь с ответом,
Потому что однажды завтра я пойму,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
 

Аня Еськова, 12 лет

В одном из снов

 
В одном из снов, бессмысленных и мутных,
Как старое чернильное пятно,
Поэт Вийон в таверне пил вино
В компании попутчиков беспутных.
Поэт Вийон увидел в кружке дно,
И судный день, и сотни дней несудных,
И сто веков, и сто трактатов нудных,
И все, что было, есть и быть должно.
Потертый нимб, лавровые венки,
И речи стариков, и париков
Напудренные кудри, и лорнеты…
Поэт Вийон порвал черновики
И сделался Вийоном-не-поэтом
В одном из снов.
 

Сева Зельченко, 12 лет

Я жив

 
Пустой и неуютный дом,
Слепая немощь стен,
Цепей дверных унылый гром,
Усталой ночи плен.
Проходят сутки чередой,
Скудеет календарь.
Все тот же стук по мостовой,
Все та же хмурь и гарь.
Я вижу арку из окна,
Стволы промокших ив,
Мертвеет в сумерках стена,
Но я, как прежде, жив.
 

Аня Бернадская, 12 лет

Никто сказать не может

 
Никто сказать не может,
Куда девался он,
На прежний не похожий
Весенний перезвон.
 
 
Умчался или скрылся,
Как осенью скворец,
Расстаял, растворился,
Как сладкий леденец.
 
 
Никто сказать не может,
Зачем вернулись вновь
Давно забытый дождик,
Брусничный сок, как кровь,
 
 
В недопитом стакане
Размокший сахарин,
Вода в оконной раме,
Пробелы меж строками
И смуглый блеск маслин.
 

Аня Бернадская

Чтобы яблоки были

 
Чтобы яблоки были – как солнца!
Чтобы светили и грели
И даже затмевались (по понедельникам),
И чтобы каждый желающий
Мог сорвать себе солнце,
И повесить у двери на гвоздь,
И вращаться вокруг него
Со всей своей маленькой землей,
Чтобы астрономы
Не искали солнце на небе,
А искали его в ветвях яблони,
И надкусывали, и смотрели, что у него внутри,
Чтобы земледельцы и скотоводы
из школьных учебников
Превратились в солнцеводов и солнцедельцев,
Чтобы поэты, которым уже давно
Надоело сравнивать солнце с яблоком,
Смогли наконец сравнить яблоко с солнцем.
 

Сева Зельченко