Текст книги "Птицы перелётные"

Часть 2
Открывая Америку

Провожать Дрона собралось человек двадцать… Он уезжал, уезжал навсегда, и все это понимали. За окном стоял семьдесят шестой год. Пришли самые близкие, самые верные – короче, самые-самые… Это не было похоже на проводы в армию, в которой нужно отслужить положенные годы – и вернуться домой. Может быть, так провожали на войну, но большинство дружков Андрея Брунова родились после войны, и посему эта аналогия не приходила в голову. Но я так думаю, в «смерть от вражеской пули» тогда в принципе верилось, а вот что это коснется твоего близкого… Нет, в это поверить было нельзя.

А в этот вечер… В этот вечер Дрон улетал в Вену, а дальше… Хотя декларировалось, что в Израиль, все догадывались, что следующий для Андрюхи самолёт полетит в сторону Соединённых Штатов. Он шутил, что по следам Колумба будет тоже открывать Америку, прокладывая дорожку для всех остальных. Для кого «остальных» – не расшифровывалось, да никто и не хотел этих разъяснений.

Елена Борисовна суетилась на кухне, и столу, накрытому мамой Дрона, позавидовала бы любая советская свадьба. Свадьба… Её, видно, не придётся сыграть Андрюхе в Москве, хотя случился у него всё-таки роман, о котором так мечтала матушка Дрона. Как-то долго и слишком усердно играл он на своих гитарах, как-то не получалось, ну не получалось её Андрюше порхать от одной девчонки к другой, что-то мешало ему с лёгкостью знакомиться и заводить ни к чему не обязывающие отношения. Вместо того чтобы бежать на свидание, он с упорством играл на гитаре и что-то там придумывал. Ей нравились его друзья: и Серёжа Ерохин, и Шура, и Болото. Она даже пару раз ходила на их выступления. «Птицы»… Недолго вы полетали, недолго попели. Андрей – так тот уже через полтора года ушёл из ансамбля. Елене Борисовне было искренне жаль, что они чего-то не поделили. Она не понимала желания Андрея играть более жёсткую музыку. Какую ещё жёсткую?! У «Птиц» всё так складно получалось! Серёжа так здорово пел, и он такой красавчик – девчонки сходили по нему с ума. Конечно, образования ему не хватало, и это, судя по всему, сильно мешало строить дружеские отношения с ребятами. В конце концов он подался в профессионалы. Но это было уже после ухода Андрея в ансамбль «Половцы». Какое славное было время… Маленькие мальчики, которые сами ещё нуждались в опеке, делали свои первые шаги, совершали первые мужские поступки. А какой замечательный парнишка – Болотце!.. Почему-то не хотелось звать его по имени. С какой легкостью ей удавалось разговорить его и выведать все их тайны: и музыкальные, и сердечные. В сердечных она, конечно, разбиралась лучше, но Игорёк и про ансамбль ей рассказывал подробно. Во всяком случае, она видела, как Болотце переживал «развод» «Птиц» и уход сына к «Половцам». Она сумела провести нужную политико-воспитательную работу, в итоге ребята не переругались друг с другом, идут по жизни рядом. Её Дрончик – а все признают за ним стратегический талант – «прокладывает лыжню», по которой тот же Игорёк со значительно меньшими потерями устремляется вперёд по жизни.

Правильная ли это дорога? Кто ж знает? Вот её сын заканчивал свой юрфак практически заочно, работая в профессиональном ансамбле Москонцерта. Они туда всеми «половцами» перешли. Их новый шеф через каких-то своих влиятельных дружков сумел их отмазать от армии и добился того, чтобы они заочно заканчивали свои университеты. Пригодятся ли им дипломы? Жизнь покажет. Андрюше-то уж точно не пригодится. Но что теперь об этом говорить?..

Как она просмотрела зарождающееся в сыне желание уехать из страны? Рок-н-ролл… Ни черта она в этом не понимает! Почему его нельзя играть у нас? Почему, почему? А почему о Сальвадоре Дали нельзя писать и говорить? Они, эти фанатики-коммунисты, совсем обалдели со своим стремлением «не пущать»…

А там, куда он едет, всё, что ли, гладко? Что-то не верится. Быть первым там – ох, как будет нелегко. А кто поддержит? Кому поплакаться, если что-то пойдёт не так? Боже мой, как же она не связала его желание изучать английский с возможным отъездом?! А что бы она могла сделать? Поговорить? Разрыдаться? В конце концов, он взрослый парень и сам должен решать свою судьбу. А она… А она будет ждать, писать письма и бегать на переговорный пункт, чтобы услышать его голос по телефону. А это, наверное, дорого, не очень-то и поговоришь. Что ж, ждать – это судьба русской бабы. А может, что-то изменится и спадёт пелена с глаз наших мудрых и всезнающих лидеров?

Вчера она говорила с Болотцем. Вот тоже дуралей. Сказал, что завидует Андрею, его решительности и верности детской мечте – играть рок-н-ролл. Бедный мальчик… Он почти плакал, когда говорил, что у него не хватит сил вот так, как Андрюха, поломать свою жизнь и начать новый отсчёт. Наверное, говорил Болотце, он не так любит их музыку и поэтому не сможет перешагнуть через любовь к близким и уехать из своей, пусть такой-растакой, но родной страны. Пока (смешной!) не может. А вот Андрей может. И она не знала, гордиться ли ей сыном или ругать последними словами. Да, он поступил благородно, уволившись из Москонцерта, чтобы не пострадали коллеги, «проявлявшие халатную близорукость». Он подумал обо всех… Кроме неё. И что теперь ей делать? С кем делить это горе? Мужа нет… Он тоже эмигрировал. На тот свет.

Эх, Андрюша, Андрюша! Твою музыку притесняли… Ещё обидно становилось за притеснение евреев, и ты вспоминал, что в тебе тоже журчит эта самая кровь. Ну журчит – и что с того? Так ведь от сложностей человек становится более стойким; сталь же тоже закаляют! Работал бы и работал в своём Москонцерте, ездил бы за границу, зарабатывал бы приличные деньги, а ты их и вправду много имел. Виданное ли дело, в двадцать с небольшим на заработанные самостоятельно средства купил «Жигули»!

И самое главное – Наташа. Какая хорошая девочка, тоже в университете учится. Ну, может, не такая красотка, как ерохинская Галина, да и с Болотцем девчонки к нам приходили поярче. Но Наташка-то – умница и как Андрея любит! И что теперь? Вон она сидит рядом с ним и только что не ревёт. За руки держатся. Что же за людоедское у нас государство? Ну почему им надо расставаться? И расставаться навсегда… А может, так распорядилось Провидение? И потом они напишут роман «Как закалялась Любовь», и его станут изучать в школе. Ой, ребята, ребята…

Тем временем Дрон расчехлил гитару, которая стояла рядом с его чемоданом. Все оторвались от стола и разговоров и устремили свои взгляды на Андрюшу.

– Я хочу вам показать новую песню. Не знаю, доведётся ли мне когда-либо ещё для вас спеть что-нибудь новенькое, да и старенькое тоже, скорее всего, не придётся.

– Ты чего, Дрон? – загалдели ребята.

– А ничаво, вот чаво, – ответил Андрюха. – Правда, никто ведь не говорил, что там, за бугром, мы не сможем посидеть и выпить, да и попеть тоже. Но для этого вам надо будет обмануть наши доблестные органы. Знайте, поляну я накрою, а всё остальное – в руках судьбы. Итак! Новая песня!

Андрюха запел на три четверти, пародируя Бориса Чиркова с его «Крутится, вертится шар голубой…» из трилогии про Максима. Судя по всему, текст был совсем свежим, и Дрон исполнял по бумажке.

 
Меня провожали не в армию;
Я с Христофором Колумбом
Рванул открывать Америку,
Билет мой в один конец!
Прощай, мать родна Эс-эс-сэрия,
Я выпью всё, что мне отмерено.
Готовьте цветы и слёзы,
А кто-то терновый венец.
 

Дрон пел, и какая-то нереальная тишина установилась в квартире хрущёвского разлива. И была в этом некая пронзительная правда, когда песня проникала в самые заветные уголки души, которые тысячу лет не расшторивались и куда не проникали ни солнечные лучи, ни очищающий ветер.

Девчонки и Елена Борисовна плакали… Наташка сидела с абсолютно сухими, отчаянно кричащими глазами.

– Не уезжай! Не уезжай, Дрончик! Я умру без тебя! – шептала она. – Возьми меня с собой! – Она вдруг бросилась ему на шею, и у неё неожиданно началась истерика.

Реанимацией Натальи занимался весь коллектив, и вот она уже просит прощенья у Дрона и у всех-всех-всех – за своё такое бабское поведение.

А время, как всегда, неумолимо, и пора было рулить в Шереметьево. На трёх таксомоторах поехали в аэропорт. Игорь сидел рядом с водителем, а на заднем сиденье расположились Андрей и его Наташа. За всю дорогу они не проронили ни слова, лишь иногда Дрон вытирал слёзы, катившиеся по её щекам. Так они и доехали до порта, где люди прощались друг с другом. И многие считали, что навсегда. Шереметьево провожало уже не советских, но ещё не заграничных граждан. Было много суеты, слёз и неумолимых речей работников таможенной службы. Дрону повезло, его узнал таможенник, который видел его на сцене, и поэтому все формальности уместились в одну фразу.

– Жаль, что ты уезжаешь. Надеюсь, гитара не представляет культурной ценности?

– Стану великим – тогда посмотрим, – ухмыльнулся Дрон.

– Андрей, обязательно пиши! Нам будет плохо без тебя!

– Проваливай, хватит рвать нам душу, – буркнул хмурящийся Болото. – Ты ещё узнаешь о нас в своих Забугориях.

– Береги Наташу! – сказал Андрей Игорю и крепко сжал её в своих руках.

Андрей взял гитару и шагнул прочь из своей прежней жизни. Уже уходя, он крикнул:

– Прощай, мать родна Эс-эс-сэрия, я выпью всё, что мне отмерено!

И ребята неожиданно для себя зааплодировали. Но на поклон Дрон не вышел, и провожающие потянулись к выходу.

Кулик и Наташа вместе возвращались домой на машине, которую молодой человек отыскал, пообещав шоферу заплатить два «счётчика». Вот ведь времена были! Таксисты, мясники и прочие специалисты из сферы обслуживания в эпоху тотального дефицита ощущали себя просто хозяевами жизни.

Наталья сжалась на заднем сиденье «Волги», в самом уголке, точно воробей, промокший под проливным дождём. Игорь расположился рядом с водителем и поначалу не тревожил её своими разговорами. Он не хотел теребить ей душу, хотя и боялся, что она себя сожрёт, размышляя о своей доле и об Андрее. Наконец Болото повернулся к ней и спросил:

– А ты давно узнала, что Дрон решил срулить из страны?

– Фактически он мне первой сказал об этом. Ты же знаешь, как всё в его голове происходит обстоятельно. Он сильно терзался… Страдал, что оставляет мать. Говорил, что тяжело покидать меня… Хотя… Может, от меня он и бежал? Не знаю.

– Не говори глупостей. Он любит тебя, и потом: он – взрослый мужик! Двадцать восемь лет.

– Любит… Наверное, любит, но странною любовью. Он струсил и не позвал меня с собой.

– Он боится, что не сможет тебя сделать в Америке счастливой; я думаю, он хочет там устроиться, потом позовёт тебя.

– А ты не слышал, что преодоление трудностей вместе с любимой укрепляет чувства?

– Наташа, зная Дронушку, я уверен, что он всё просчитал и решил тебя не подвергать непредвиденным испытаниям.

– Ах, Болото, Болото! Хороший ты парень, да ни черта не смыслишь в бабской психологии. Ну, вот скажи, что мне теперь делать? Ждать? Надеяться? Он ведь так мне и не сказал ничего. Ни-че-го! Сочинители вы хреновы… Как ещё у вас песни получаются, которые трогают нашу душу? Неужели непонятно, что наша доля ждать, любить и ждать. Кто я? Вдова? Брошенка? Мать-одиночка? Какая ещё мать… У нас даже ребёночек с ним не случился!

– А ты его просила?

– Просила, не просила – не суть… Я пока даже не понимаю, для чего жить. Лучше бы я его не встречала! Тогда бы и этих проводов не было бы…

Наталья притихла, и некоторое время они ехали молча. За окном пробегали дома Ленинградского проспекта – они приближались к Соколу. Водитель безучастно вёл автомобиль, не показывая вида, что его как-то касается беседа двух молодых людей, судя по всему, проводивших своего близкого на ПМЖ за границу. Он часто сталкивался с подобными пассажирами, подхватывая их в Шереметьево. Драмы, да что там драмы – трагедии разворачивались перед его глазами неоднократно! И если бы он обладал писательским талантом, то из диалогов, невольно им подслушанных за рулём «Волги», мог бы написать весьма поучительный рассказ, практически не меняя ничего из того, что говорили его пассажиры.

– А ты, Болотце, как? Чего не женишься?

– Да как-то не получается. Всё жду, когда меня будто молнией пронзит при виде незнакомки.

– У тебя, по-моему, такие бури вокруг! Девки так и вьются вокруг тебя…

– Ну, вьются… Хочешь честно? К сожалению, для меня энто приятное дело превратилось в спорт. Сейчас родители на даче – так у меня каждый вечер новая чаровница.

– Да, тяжело тебе, – с иронией заметила Наташа.

– Пока справляюсь. Представляешь, тут одна из моих воздыхательниц отказалась остаться у меня на ночь! «Не могу, – говорит, – вчера в парня влюбилась. Вот если бы ты позавчера пригласил, то не было бы проблем. А сегодня – извини», – говорит.

– И чего, извинил?

– Ты не поверишь, я был счастлив! Прям вот безумно рад, что кто-то влюбляется, а не охотится за завидным женихом. Жизнь обрела смысл и снова засверкала красками.

– Да, Игорёк, от скромности ты не умрёшь.

– Это точно – не собираюсь я пока умирать. А что? Чем я не завидный жених? Не пью, не курю, прилично зарабатываю, да ещё и песни иногда придумываю.

– Слушай, композитор, я всё у тебя хочу спросить… Вот песня «Наденька» – ты её кому-то посвятил или это проделки вдохновения?

– А тебе она нравится?

– Ну, скажем так, неплохая песня, хотя у Дрона есть и получше.

– Понятное дело, но теперь он их будет петь для штатников.

– Да не трави ты мне душу! Ну! Отвечай про «Наденьку»!

– Было дело… Ещё в школе у меня случился небесный роман… Она была чутка старше меня, вернее, даже не старше, а опытнее. Научила меня всему. Такая, знаешь, «учительница первая моя». Потом она меня бросила, и если бы не «Птицы», я бы, наверное, сдох. Но музыка меня спасла, и я стал вот такой пелядью (знаешь, рыба такая есть), которую никто не может обженить.

– Прости, рыбу никто не может обженить?

– Да меня, пелядь такую, не обженит никто никак. И во всём виновата Надюшка.

На самом деле всё произошло немного иначе, нежели это изложил Игорь Наталье. В то выпускное лето Наденька упорно пыталась забыть Болото…

«Он – маленький, – твердила она себе. – Зачем он мне нужен? Какой он муж, кормилец, защитник? Он даже не полузащитник! Блуждающий форвард… Так, по-моему, говорят радиокомментаторы? А у меня сейчас взрослый мужчина, состоявшийся уже, и я ему даже очень нравлюсь, он мне сам об этом много раз говорил. На гитаре не играет, зато курс в театральном набрал и мне обещал интересные роли предложить. Дура я баба. Говорили мне, не играй в эти игры! Мальчик нецелованный, нежный и непорочный… Вляпалась ты, Надежда, и не обманывай сама себя. Ну, как вляпалась – так надо и разляпаться. Смешно: слово “вляпаться” есть, а “разляпаться” нету… Как билет в одну сторону… Войти можно, а выйти нельзя. Похоже на алкоголизм – всё время хочется опохмелиться и увидеть его. Но я же терпела летом, когда его не было рядом? Эх, Игорёк, Игорёк… Прорвёмся. Главное, чтобы он не возникал на горизонте, тогда забудутся его руки и его песни, запах его волос и такой странный, будто треснутый голос. И станешь ты для меня, мой зелёненький, моё Болотце, воспоминанием, а песня про Наденьку – колыбельной для моих будущих деток».

И она пряталась от него, вздрагивала от телефонных звонков, боясь, что услышит в трубке его голос – и не хватит сил отказать. Надежда уговаривала себя влюбиться в руководителя своего курса, или, как она его называла, – рукоВВодителя, но по-прежнему получалось не очень. И тогда, чтобы окончательно победить тоску по Игорю, она начала самозабвенно учиться театральному делу, надеясь искусственной разлукой вычеркнуть Игоря из своей памяти. Однако произошло всё как раз наоборот.

Разлука и увлечение «Птицами» вылечили как раз Кулика, и однажды он отметил, что образ Наденьки уже не вызывает ноющую боль в душе. Он удивился – и почему-то спелось: «На то она и первая любовь, чтоб вслед за нею шла очередная»… И они, то есть любови (хотя нет, всё же увлечения), пришли, и уже не столь очевидно саднила рана, нанесённая ему Надеждой. У него осталась музыка, а у неё… А у неё тоже песня, но Болото пел несравненно лучше…

Так она и исчезла из его жизни, изредка появляясь в дальнейшем на его выступлениях, но уже не вызывая прежнего трепета. А однажды Надежда, дождавшись его у служебного выхода, спросила:

– Есть ли смысл тебя ждать? Мне предлагают руку и сердце. Но я по-прежнему люблю тебя…

– Что значит – люблю? – изумлённо откликнулся Болото. – Мы никогда таких слов не говорили друг другу, ты сама мне постоянно твердила: «Не влюбляйся в меня, пообещай, что не влюбишься…»

– Дураки были, поэтому и не говорили. Вернее, я дурой была… Загубила я нашу любовь своими руками.

– Не, Надь! Я ещё не готов к серьёзным отношениям. Спасибо тебе за всё, что у нас с тобой было…

– Прости, Болотце. Продолжай петь о любви… У тебя это хорошо получается.

Она ушла, как уходят мужчины, – ни разу не оглянувшись назад. Да она и была в их отношениях в какой-то степени сильным полом – человеком, который не хотел потерять голову. Голова Игоря отыскалась, а вот с её головой произошла какая-то совсем другая история. Что ж, по-всякому бывает, по-разному случается…

– Ребята, извините, что я встреваю, – неожиданно подключился к их беседе таксист, – но вы меня поражаете! Даже не своей смелостью, а своей, простите, не знаю даже, как сказать… Вот, нашёл слово – безрассудностью!

– Что вы имеете в виду? – спросил Игорь.

– Во-первых, я должен сказать, что вы настоящие друзья, и то, что вы отважились проводить своего друга за границу на ПМЖ, – это уже поступок.

– Я прощался со своим другом, а она – с любимым человеком, может быть, навсегда.

– Вы, судя по вашим волосам, музыкант?

– Да.

– И музыку вы играете неправильную…

– Да нет, сейчас более правильную, чем когда-то. И Дрон, тот парень, которого мы провожали сегодня, поехал её, то есть нашу музыку, играть там. А я буду зарабатывать деньги здесь, распевая не очень-то радующие меня творения советских композиторов.

– Может, я чего-то не понимаю, но я хотел бы спросить: где вы играете?

– Сейчас в «Голубых гитарах», – ответил Игорь.

– По-моему, очень даже ничего. А последние песни – вообще отпадные.

– Спасибо за вашу оценку, но так хочется пьянеть на сцене от рок-н-ролла…

– А мне больше нравится, когда поют по-русски, но я, собственно, не про это.

– А про что?

– Во-первых, я повторяю: вы – отчаянные ребята, приехавшие проводить своего друга в аэропорт. Вы уверены, что вас не сфотографировали и не внесли в соответствующие талмуды для неблагонадёжных?

– Ну, меня-то туда уже давно внесли, а потом – Дрон мой лучший друг, а Наташа его подруга.

– Я всё понимаю, но всё равно вы – рисковые. И… Вы, по-моему, настолько наивны, что у вас даже не возникает мысль, что я могу быть на зарплате у органов…

– Знаете, – вступила в разговор Наташа, – во-первых, после отъезда Андрея мне всё равно, что со мной будет; а во-вторых, почему вам не приходит мысль, что это как раз мы являемся агентами ГБ и проверяем лояльность наших таксистов?

– Здрасте, приехали! – рассмеялся шофёр. – По-моему, мы все больны шпиономанией…

– Да не мы, а всё наше общество, вся наша страна больна шпиономанией. И непонятно, есть ли шанс излечиться от этой болезни, – попробовал подытожить разговор Болото.

– Не ссорьтесь, ребята, – сказала Наташа.

– Мы и не ссоримся, – пожал плечами таксист. – Извините, что внедрился в вашу беседу.

– Всё хорошо. Спасибо, что вернули нас в реальность. Будем продолжать жить.

Машина подрулила к Наташкиному дому, и Болото пошёл проводить её до лифта.

– Спасибо тебе, Болотик, не забывай меня, звони хоть иногда и появляйся у Елены Борисовны – она без Андрюхи осталась совсем одна. Беги, беги домой! Сегодня был трудный день.

Игорь отправился домой пешком, решив разложить все свои мысли по полочкам. Моросил дождь, и осень пробовала на зуб московскую погоду. Кулик не пользовался никогда никакими зонтами, и единственным спасением от занудливого дождя был поднятый воротник его плаща. Погода соответствовала настроению, и грусть по уехавшему за границу товарищу смешивалась с чувством раздражения на себя, на свою нерешительность. Конечно, Болото не созрел для того, чтобы менять так кардинально свою жизнь, – он был домашним парнем, который научился летать совсем недавно. Гастрольные поездки были для него школой жизни, когда приходилось принимать самостоятельные решения, не оглядываясь на родителей. Да, он работал; да, зарабатывал приличные деньги – но эти деньги он дисциплинированно отдавал матери. Рестораны, шикарные женщины, бега и игра совсем его не волновали. Игорь был музыкантом, поглощённым своим делом, и всё остальное его не увлекало с такой же силой. Часто коллеги из ВИА, где он служил, поглядывали на него, как на блаженного, и только пожимали плечами, когда не удавалось его склонить к весёлой попойке или к совместному походу к девчонкам. Игорь не был аскетом, но, как он говорил, не хотел лишать себя романтического флёра в процессе ухаживания за провинциальными красотками. Он, приглашая очередную девушку на пылкое свидание, старался каждый раз хоть чуточку влюбиться в неё. Да, порой и он встраивался в общий хор хвастовства, когда музыканты беззастенчиво обсуждали достоинства очередной

наложницы, пленённой после вчерашнего концерта. И тоже восхищался её «маракасами» и «станком», но о своих трофеях он чаще молчал, и поначалу в коллективе на полном серьёзе обсуждали правильность его ориентации. Но как-то раз одна из красоток, что расположилась на первом ряду концертного зала (а она была действительно хороша), попросила главного «ходока» ансамбля вечером отвести её к Болоту. И хвалёный ловелас, не преминувший между делом сказать, что Кулик вроде как голубой, тем не менее доставил её к Игорю. Девушка осталась в ту ночь, а потом несколько раз приезжала к нему на маршрут. Репутация Болота была восстановлена, но он по-прежнему старался не афишировать свои нежные отношения, считая, что ярче, чем любовь к женщине, может быть только музыка.

А он её, кажется, продаёт. Вот Дрон уехал туда, и не будет ему никто указывать, что играть и как играть.

– А ты так и будешь свою «Наденьку» петь в Эс-эс-сэрии. Да и «Наденьку» тебе не очень-то дают петь. Про стройки коммунизма – пожалуйста, а остальное не моги. Не по-ло-же-но! Что ж, будем ждать письма от Дрончика и читать его жизнь, как роман.

За этими размышлениями Болото не заметил, как добрался до дома. Он как-то даже слишком энергично вошёл в квартиру, разделся и решительно отправился в душ. Желание смыть с себя все впечатления дня заставило его сделать напор воды максимальным. Ему полегчало.

«И душ вылечил мою душу. Вот такая дурацкая игра слов», – подумал Болото, растирая себя махровым полотенцем.