Текст книги "Стрингер"

– В армии нет такой команды. – Горячев решил про себя: терять нечего, всё, на что можно нарваться, он уже выдал. Не всё, конечно, можно и больше «очков» заработать…

– Капралов, – через силу сдерживая себя, обратился полковник к комбату, – у тебя что, все такие борзые? Можете идти, – сухо бросил он Николаю, сверля его бешеными глазами, и смолк, выжидая, когда сержант отойдёт.

Отдав честь и развернувшись через левое плечо, как положено, и сделав три строевых «ударных» шага, Колька неторопливо, но с бешено колотящимся сердцем, медленно, вразвалочку пошёл в сторону поджидавших машин, которые виднелись за кустами. Чувствовал, что крепко подвёл комбата. Да и себя тоже. Как говорят в армии, «десять суток отпуска без дороги и без ремня» он себе обеспечил. Сзади доносилось:

– …Саша, ты – перспективный офицер, но если ты эти вольности среди рядового и сержантского состава у себя не искоренишь – тебе такой «шлагбаум» по службе выставят, что ни на каком Ан-12, даже на двадцать пятом Су, ты его уже не перелетишь. Вот тут, в вашем долбанном Пскове, и закончишь… гвардии майором. «Василь Филиппыч», понимаете ли! Дружок твоего сержанта Кипятильникова или как его – Хреначева! Так запросто – «Василь Филиппыч»!.. И этот твой сучок, заметь – твой этот Гейзерович! – он меня-а-а – меня, блин! – ещё чему-то учит: «Вы как русский офицер…»! Саша, вы что тут совсем охренели среди ваших псковских «скобарей»?! «Мы пскопские» – слышали! «А вот мы не русския, мы – рязанския». «Их ядять – а они глядять»… т-т-твою маму, святую Терезу! Распустились, гробо-мать, по самую ширинку!!.

– Фамилия этого сержанта – Горячев, товарищ полковник. Вы уж простите, но труднейшую эту дистанцию он ведь действительно отлично прошёл. Как его можно снять с дистанции, когда она позади?… А что в войсках командующего так все называют – Василь Филиппыч, так это уважают, вот и всё, – виновато бормотал комбат.

Дальнейший разговор Николай не расслышал, да и не хотел слышать: усталость, опустошённость после «тропы разведчика» взяла своё: хотелось одного – добраться до пункта сбора и прикорнуть где-нибудь в углу ГАЗ-66. И – чтоб до казармы никто не тревожил.

На другой день состоялось награждение победителей необычного соревнования. Комбат, пришедший в парадке, при медалях, на разводе «съедал» Николая взглядом, а после развода жестом подозвал к себе и, шагнув навстречу, алчно схватил его за грудки.

– Ты что же, пим сибирский, командира решил подставить?! Ты знаешь, что я после тебя выслушал, дятел кедровый? Полковника из штаба ВДВ учить офицерскому кодексу взялся – да ты сам-то кто такой, сучок поганый?! У меня язва желудка, марал ты алтайский плюшевый, меня собирались перевести в штаб дивизии, чтоб с вами, засранцами, маленько распрощаться, которые заемучили меня уже в доску! У меня дочке – четыре года. А тут ты – со своим дурацким сибирским гонором! Ты хоть соображаешь, дятел Горючий, что ты натворил?! Чалдон хренов, потомок Ермака, если не сказать хуже! Все вы в Сибири чокнутые, потому что там нормальных людей нету. По тебе сужу, дятел! Ты ж на пе-ервое место в дивизии тянул среди сержантов!.. Это ж на всю жизнь: лучший сержант гвардейской Краснознамённой Черниговской ВДД. Дурак ты, Коля, вот что я тебе скажу! Дурак – и не лечишься. В санчасть тебе надо… Оденься, дятел хренов, по-парадному, у тебя пятнадцать минут времени, и подходи в спортзал арт-дивизиона. Я итогов не знаю, знаю лишь, что полковник Мережко после твоей, неуставной, между прочим, выходки тебя и к шестому месту близко не допустит. А другое запомни точно: десять суток «губы» ты от меня, считай, уже схлопотал. Жаль, что по Уставу больше дать не могу. Но я тебе пару раз повторю эту лечебную процедуру – по десять суток: найду за что – за борзость твою, в первую очередь, д-дятел!..

– Александр Иванович, за то ль живём и маемся? Первое место, шестое… Ну, не дал дядя конфетку – что ж теперь, стреляться? С какой стати! А что он ко мне со вторым ножом докопался? Я «часового» снял? Снял! Это была последняя задача на «тропе». А второй нож – для контроля и для эффекта – мы ж должны себя показать! Десантура всё-таки, а не геройский стройбат! Вы же сами в нас инициативу развивали. А если это боевая обстановка – так я сто раз прав: вдруг часовой охнуть успеет, а? Вы ж боевой офицер, а не писарчук штабной какой-нибудь, должны понимать, Афган прошли… Р-разр-решите идти, товарищ майор? – добавил он, видя, что комбат начинает свирепеть.

– Ни хрена ведь не понял, дятел, а ещё умничаешь. Я тебя для науки не на нашу «губу» отправлю, а в Черёху, к «куркам». Все, кто там побывал, клялись себе до смерти не забывать прапорщика Кикотя. И ты его не забудешь. И старшего сержанта под дембель не ожидай. (Колька залыбился: напугали ежа голой задницей!..) Смойся с моих голубых глаз, волк тряпошный! И чтоб всё было – с иголочки!..

– Так «никто ж, кроме нас», товарищ майор. Всё будет, как вы сказали: «неспроста тельняшки носят в Богом избранных войсках». А то – «полковник Мережко». «Стал он сети трясти да мережки плести…» Он хоть «Ваханский коридор» на карте разыщет, откуда вы «Красную Звезду» привезли на широкой груди?

– Ко-о-ля, вообще-то есть границы возможного, у меня она – уже гораздо ближе, чем афганско-ваханская! Тут тебе всё-таки армия, а я – твой командир. Не много себе позволяешь?! Сейчас ведь пенделя как засобачу – и мой яловый сапог в твоей ж… заночует!.. Это и будет твой «Ваханский коридор». Ты что, воевал со мной, что рот себе раззявить позволяешь? Как стоишь перед комбатом, дятел?!

– Так, вроде война только начинается, Александр Иванович. Успеем ещё, однако…

– Сказал ведь: убью, морда колчаковская!.. Тридцать суток, пим сибирский! Это твоя «Сибириада» в тридцати сериях. Прямо по Андрону Кончаловскому. Через две минуты будет сорок!.. И тогда станешь Никитой Михалковым. Только взор будет бледным. Взбледнётся, товарищ сержант! Моё слово ты знаешь. Особенно если сегодня генерал мне за тебя пропишет незаслуженную клизму. Тут уже на моё доброе отношение не рассчитывай.

– До дураков уже дошло, товарищ майор! Осталось – до умных. Понял, что Родина нас уже не простит. Умным передам по инстанции!.. По соседней станции.

– Скотина поперечная. Но когда-нибудь прибью – запомни. А прибью – это точно! Ты это честно заработал. Валидол есть, волк тряпошный?…

– Господь с вами – рано! У Нестеренки всегда с собой, сейчас сбегаю… Простите, товарищ майор!..

Комбата за его любимое словцо иногда за глаза называли – «дятел», но если кто-то по незнанию или в запальчивости придавал этому прозвищу уничижительную или ироническую окраску, то такого солдатика «ставили на место», и потом остальные долго избегали всуе употреблять это слово. Майора Капралова солдаты уважали.

В спортзале артиллерийского дивизиона стоял гомон. Офицеры заметно волновались: приедет сам генерал, командир дивизии. Подведёт итоги, объявит поощрения, раздаст «пряники» и «щелбаны».

Кто-то зычным голосом дал команду на построение всех участников финального состязания. Генерал – моложавый, с чуть заметной сединой на висках, подтянутый, высокий – стремительно вошёл в зал в сопровождении трёх штабных офицеров, в одном из которых Колька узнал полковника Мережко. После команды «Смир-р-рна!», короткого доклада старшего на построении и генеральского «Вольно!» началось награждение. Полковник Мережко называл очередного победителя и передавал комдиву почётную грамоту. Другой полковник подавал коробочку с часами. Генерал жал руку, вручал грамоту и часы и объявлял счастливцу десять суток отпуска.

Сердце Николая учащённо билось: он или не он победитель? Если этот Мережко не простил дерзости – тогда зачем его сюда пригласили?… Бог с ней, с грамотой, хотя и приятно, конечно, а всё-таки – бумажка; часы есть свои и ходят неплохо; но съездить домой через полтора года службы, изрядно поднадоевшей, окунуться в «гражданку», сменить сапоги на тапки, мать повидать, сестрёнку старшую… Долго же тянется эта раздача слонов населению!..

– Среди сержантов дивизии… – начал полковник, но генерал жестом остановил его и жестом же попросил список, по которому полковник зачитывал фамилии победителей. Тот, щёлкнув каблуками, подал.

– Так вот, товарищи гвардейцы, – начал комдив, – приятно было узнать, что сержантский состав у нас – это такие орлы, что один другого лучше. Однако в Почётной грамоте, которую я должен вручить победителю среди сержантов, – он продемонстрировал строю грамоту, – написано чёрным по белому: «Лучшему специалисту дивизии». Что такое лучший? Отличный от других, единственный в своём роде. Так или не так?

Среди солдат и офицеров короткой волной прошелестел говорок и стих. Генерал продолжил:

– Дело в том, что, по данным нашей судейской бригады, лучшие одинаковые результаты показали два сержанта (он заглянул в список): сержант Горячев…

– Я!

– …и сержант Джиоев.

– Я! – гаркнул Князь.

– Я решил, – энергичным голосом продолжил комдив, – разрешить этот спорный вопрос прямо здесь же…

«Мне – отпуск, а Сашке – часы и грамоту!» – быстро подумал Колька – скорее, пожелал этого.

– «Солнышко» на перекладине оба крутите? – спросил генерал.

– Так точно! – Колька и Князь ответили разом.

– Ну, вот и давайте: кто больше намотает «мёртвых петель», тот и будет лучшим. А то в грамоте фамилия пока не проставлена, – добавил он.

Дали команду «разойдись». Соперники сняли ремни и гимнастёрки, оставшись в полосатых десантных тельниках.

– Товарищ генерал, а с привязками можно? – спросил Джиоев.

– Да хоть с подвязками, – пошутил генерал. Свита подхихикнула.

Из двух поясных ремней быстро сделали привязки, которые удерживали кисти рук на перекладине, страхуя гимнаста от возможного срыва. Кинули на пальцах – кому первому. Выпало Горячеву. Подойдя к перекладине, он снял сапоги, для эффекта сделал выход силой на обе руки сразу и, пока вдевал руки в страховочные петли, кто-то из штабных офицеров спросил:

– Сержант, а сапоги-то зачем сбросил?

– Так всё равно ж слетят! – недоумённо ответил сверху Колька. Зал насмешливо хохотнул над вопросом штабного.

– Ну, давай, – приказал генерал. – Борисюк, считать будешь.

– Есть считать!

«Чёрта с два меня Князь обойдет! – возбуждённо думал Колька. – Вон дылда какая и весит больше меня на пуд, как минимум…». Он красиво и медленно вышел в стойку, задержался на секунду, провозгласил по-гагарински: «Поехали!» – и сделал первый оборот, отыскивая оптимальный мах телом. Нашёл сразу. Новички на перекладине, только что обученные крутить «солнце», часто вредят сами себе, показывая этакую удаль – вот, мол, какой я парень здоровый: на полусогнутых руках прохожу верхнюю точку – такой у меня сильный мах!.. Дурное дело не хитрое. Пять-шесть раз крутанутся – и руки уже не те. Надо рассчитать мах так, чтоб хватало инерции лишь перевалить через «зенит». А лёгкая задержка в стойке даёт рукам и пальцам отдых…

Первый десяток оборотов он считал, потом перестал, сосредоточившись взглядом на отполированной руками и животами перекладине, чтоб не закружилась голова.

– Сорок! – крикнул кто-то из зала.

– Тихо там!..

Пальцы уже плохо держали перекладину. Вдобавок, он забыл окунуть руки в тальк – ладони горели, а на правой, чувствовалось, кое-где уже кожу снесло.

– Пятьдесят! – громко объявил полковник Борисюк.

«Хватит, – подумал Колька, – Сашка столько не вытянет». На всякий случай он сделал ещё два оборота. Спрыгнул с перекладины, протянул Джиоеву привязки.

– С-сыкатына ты, Миклован, – шепнул ему Сашка. – Это я тебе как ассэтынский коназ говорю…

– Талька сыпни на руки, потомок аланов, а то как у меня будет, – Горячев показал ему правую ладонь.

– До мозолей не успею – вот в чём дело, – так же тихо бормотнул Сашка. – Не пить мне сладкого вина в родном Цхинвали!.. – и поднял руку – сигнал готовности.

– К снаряду!

Колька пошёл к своим. Взводный и комбат сияли, жали руку. Успех подчинённого – успех и командира, это понятно.

– Пятнадцать, – вполголоса сказал кто-то.

Горячев обернулся. Сашка тяжело сделал шестнадцатый оборот, ещё тяжелее – семнадцатый, а после восемнадцатого загасил вращение и в висе освободился от привязок.

– Построиться!

Разобрались в две шеренги. Полковник Борисюк уже вписывал фамилию победителя в пустую строчку. Протянул грамоту комдиву.

– Смирно! Зачитываю: «В соревновании на звание лучшего специалиста среди сержантов в/ч (следовал номер дивизии) Почётной грамотой за первое место награждается гвардии сержант Горячев Николай Александрович». Дата сегодняшняя, подпись моя: генерал-майор Кузьмин. Хотя, я слышал, у вас с дисциплиной не всё в порядке. Подойдите, товарищ сержант.

Изображая строевой шаг, Колька пошёл к комдиву.

– Босиком!.. Срамота!.. – тихо простонал сзади комбат. – На «губе» сгною позорника…

Отпуск, однако, объявили обоим – и Горячеву, и Джиоеву.

Глава 4

На площади аэровокзала Душанбе косыми рядами стояли маршрутные такси с номерными обозначениями маршрутов – с первого по шестнадцатый. Горячеву, насколько он помнил, надо было сесть на маршрутку № 14, которая ходит до посёлка с неуклюжим названием Гипрозем. Собственно, так назывался район города, который находился в его черте. Однако – всё же окраина. Чинная очередь, народ не толкается, когда подходит очередной «рафик». Приятно, что порядок, а говорят – Азия.

Въезд на площадь со стороны города перечёркивал на уровне высоты фонарных столбов плакат с надписью «Хуш омадед!». Колька знал, что означает это – «Добро пожаловать!», знал и то, что острословы называют душанбинский аэропорт «Хуш-омадедово». Иногда шутили и так: «Хуш – омадед, а не хуш – как хуш!..»

Став последним, Николай подсчитал, глядя на очередь впереди него, что уедет не раньше, чем на третьей маршрутке. Друзья-душанбинцы предупреждали, что «четырнадцатая» ходит нечасто, особенно в вечернее время, особенно в обеденное время и особенно в утреннее время… Да ладно, подождём. Времени – около семи вечера с небольшим. Как раз Володьке Загитову можно позвонить, пока очередь будет продвигаться. Таксофоны все у здания аэропорта – рядом, вдоль стены. Колька поддёрнул замок «молнии» на куртке вверх, под самый подбородок: осень, тепло – особенно против Сибири, но прохладный ветерок несёт жёлтые ивовые листья по асфальтовой серой площади, уже начинающей утопать в ранних сумерках, рывком скинул с плеча тяжёлый абалаковский рюкзак, сзади кто-то ойкнул:

– Да что ж вы свой мешок – и прямо на ногу!

– Ой, пардон! Не заметил, что вы так близко стоите…

– От пардона и слышу!..

Оглянулся: миловидная пышнокудрая рыженькая девица лет… до тридцати – это точно, на ладошку пониже его, глаза карие, но тоже с рыжинкой, как и волосы, смотрит без злобы, взгляд чуть насмешливый, слегка испытующий, губки внутрь завернула… Не похоже, чтоб сильно пострадала от его рюкзака, но старается показать, что урон ей Колька всё-таки причинил – гладит колено и голень.

– Да что ж я такой неловкий! Ради Бога, извините.

Стоявшие в очереди – и русские, и таджики – не обращали на них никакого внимания, но заметно было, что прислушивались к их разговору.

– Когда ж, биляд, он подъедет, уже дэсят минут стоим! – воскликнул молодой парень-таджик, стоящий где-то впереди.

Полная таджичка, стоящая за ним, возмутилась по-русски:

– Да что это за хам! Вы что тут ругаетесь! Сейчас поставим вас в конец очереди! Или вообще уходите отсюда! Вы себе отдаёте отчёт, где вы находитесь?

Другие тоже загомонили – в основном по-русски.

– «Хам, хам» – чо «хам», я не хам! Он хам, потому что людей жидат заставляет! – отвечал парень в тюбетейке. Далее он выдал горячую тираду на фарси.

«Совершил посадку самолёт, следующий рейсом Самарканд – Душанбе, – послышался громкий голос из репродуктора. – Встречающих просим пройти к центральному выходу. Повторяю…»

– Девушка, простите ещё раз. Я нечаянно. Я знаю, эта маршрутка – не частая; можно – вы мой рюкзак две минуты покараулите, а я сбегаю позвоню товарищу, чтоб дома ждал. Ну, и чтоб очередь моя не пропала, а?…

– Вы, я вижу, не местный. А что ж ваш товарищ вас не встречает? Его Маруся зовут или Фатима?

– Нет, её звать Бибигуль, то есть Володя. Да звонил я ему, то есть ей, из Новосибирска – наверное, дома не было. А встречать зачем – сам не маленький, доберусь. Главное, чтоб он дома… была.

– Ну, ладно… Но вы мне капрон, по-моему, порвали.

– Ой, да Господи!.. Я потом вам…

– Да ладно-ладно, идите, – симпатичная шатенка махнула рукой.

Николай быстрым шагом пошёл к ярко освещённому зданию аэровокзала. Ещё выходя на площадь, он заметил справа от входа четыре прозрачных пластиковых телефонных «полушария». Люди там стояли, звонили, набирали номера – значит, таксофоны работают.

Один телефон-автомат «проглотил» двухкопеечную монету и никаким сигналом не отозвался в трубке: ни «занято», ни «ждите», ни «спасибо за двушку». Ещё два телефона-автомата не работали, а на последнем «висела» молодая женщина в полосатом национальном платье, расшитой узорами тюбетейке и, улыбаясь и громко смеясь, с кем-то разговаривала. Не зная языка, Колька понял, что говорит она со своим парнем: об этом вполне интернационально и красноречиво рассказывали чисто женские лукавые интонации голоса, вся её мимика, выражение лица и жестикуляция. Молодая дама то умолкала, слушая собеседника, повторяя лишь периодически: «Э, э, э…» – тем самым подтверждая, что она слышит, потом вдруг надолго включала свой «пулемёт», снова замолкала и слушала с хитрой улыбкой собеседника, опять повторяя: «Э, э, э, э…»

Горячев и покашливал, и прохаживался с нетерпеливым видом рядом с говорливой таджичкой, выразительно поглядывая на часы, которые, кстати, остановились ещё в самолёте, – она его не замечала. Одновременно кидая взгляд на стоянку маршрутных такси, он не мог увидеть, как движется очередь на четырнадцатом маршруте: подъезжали первые, шестые, четвёртые, десятые и прочие маршрутки; одни люди уезжали, подходили и становились в очередь другие – и вереница эта со стороны сливалась в одну массу, не отслеживалась. Но время шло, и он подчёркнуто вежливо и громко обратился к женщине:

– Простите, девушка, вам не пора ли заканчивать?

Та, мельком глянув на него, произнесла несколько фраз по-таджикски, потом перешла на русский:

– Ладно, сегодня болше звонить не буду, тут человек у меня рядом. Чо?! Савсэм дурной, я жиж из автомата, я жиж тебе говорила! – и она опять перешла на фарси.

Когда она повесила трубку, то, чиркнув быстрым взглядом по Николаю, гордо сказала: «Рэвнует!» – и летящей походкой пошла к остановке автобусов.

«Правильно делает», – досадливо подумал Николай, провожая глазами её пёстрое полосатое платье и такие же штанишки, и набрал номер Володьки Загитова – знакомого альпиниста, с которым ходил в связке не раз, гостеприимного парня, мастера татарской кухни. Володька полтора года назад перебрался из Барнаула в Душанбе, чтобы «быть поближе к горам», писал товарищам, что Душанбе – это тот самый Эдем, который когда-то наши альпинистские предки потеряли, а он, Володька, нашёл. Климат – да, жаркий, но народ здесь – чудо, фрукты – почти задаром, горы памирские – вот они, рукой подать! Примерно так же он расписывал прелести столицы Таджикистана. Николай знал по рассказам, что знакомые альпинисты останавливались у Загитова не раз, приезжая в Душанбе. В это время Володькина квартира напоминала караван-сарай – парнем он был по-настоящему гостеприимным: в его однокомнатной халупе, которую родители оставили ему на пяток лет, уехав по вербовке на Север, ночевали по десять – семнадцать человек.

«Пи-и, пи-и, пи-и-и…» – да что ж это такое! День будний, не выходной, хоть и конец недели, однако время уже позднее. Куда он мог намылиться?… И надолго ли? Можно бы и в Лучоб позвонить, на базу альплагеря «Варзоб», так в записнушке ни одного телефона нет – никогда и не знал их, нужды не было. Ехать туда без звонка – можно и так. Но альпинистский сезон давно закончен – конец октября; есть ли кто там из знакомых? А то и за ворота не пустят. И куда потом деваться? На берегу речки Варзоб ночевать? К утру дуба дашь… Тут дни тёплые, а ночи – вах-вах, как говорят местные жители!.. Ещё раз Володьке – опять никто не берёт трубку!.. Придётся посидеть в аэровокзале до упора (на ночь он, вроде, закрывается – нет ночных авиарейсов) и периодически названивать. Сунуться в какую гостиницу – так там, как обычно, мест не бывает. Ну же влип, зараза!..

Чертыхаясь про себя, он пошёл к остановке четырнадцатой маршрутки. Ещё не дойдя, заметил, что очередь там куда-то испарилась: стоит его рюкзак, рядом эта рыженькая, а около неё – покачивающийся парень-таджик, которому – издалека видно – хочется поплотнее «пообщаться». Лапать пытается. Девчонка его руки решительно отводит, что-то говорит, показывая на освещённое здание аэровокзала. Колька перешёл на лёгкую рысь. Уже подлетая, услышал, что парень изъясняется в своём нескромном желании на матерном русском языке. Подбежав, он быстро схватил его за правую кисть, чуть развернул большой палец за спину и резко дёрнул вниз, не выпуская руки. Тот ойкнул и выматерился.

– Ну вот, я ж говорила: муж придёт! – возбуждённо и радостно откликнулась рыженькая. – Что, не говорила?!

Горячев, бросив: «Я сейчас, Наташа!» – спокойно завернул обмякшую руку парня за спину и так же спокойно, по-милицейски, сказал:

– Пошли-пошли, что встал! – и повёл его за угол длинного одноэтажного здания, где по центру горела неоновая надпись «Выдача багажа». Тут, в каком-то сумеречном проулке, отпустил руку своего пленника, потеребил пальцами его отвисшую нижнюю челюсть, лёгким тычком снизу сложенной в щепоть ладонью «примкнул» её к верхней, левой рукой поправил готовую упасть тюбетейку.

– Объяснять не надо? Всё понял? Или объяснить поподробнее?…

– Всё, брат, всё! Извини! Он говорит – «муж», а колцо на левом руке. Извини, брат: подумал – может, он – свободный женщина, разведённый… Извини, брат! Слушай, мне тоже ехать надо, вон маршрутка подошёль. Брат, извини!..

– Пойдём, коль так. Обходи её, если встретишь, ладно? А про кольца вообще не думай, о русских девках – тоже: поживёшь дольше. Своих, что ли, мало – разведённых? И водку пей в меру, а то видишь, как тебя «штормит». Как тебя звать-то?

– Джума. Конечно, обойду. А водка я не пиль. Руку болно, прости, брат!..

– Тю-тю-тю!.. Как это не пил? Ну-ка, дыхни!..

Колька принюхался: точно, никакого запаха перегара. Но парень явно не в себе: зрачки вон какие – во весь глаз. Ткнул указательным пальцем в солнечное сплетение:

– Честно: обкуренный?

– Ой!.. Честно – немножко покуриль…

– Погоди, ты не врёшь? «Джума» по-таджикски – это ведь пятница. Ты – Пятница и сегодня пятница. Святой день у мусульман, а?…

– Имя тоже есть такой. Ти чо, не местный?

– Ещё какой местный. Робинзоном звать. В святой день гадость потребляешь!.. Пошли, а то и вправду без нас уедут.

Рыженькая окинула Николая сияющим взглядом, обняла и чмокнула в щёку, продолжая начатую игру.

– Ой, Коленька (он вздрогнул!), что это вы там, за углом, делали? Давай, быстро садимся, нас ждать не будут; раз уж четыре маршрутки подряд приехали, то, значит, следующая будет через час, как минимум. Давай, затаскивай свой куль, пока места есть. Ты мне привёз, что я тебе заказывала?… Ладно, потом скажешь. А я такую шурпу приготовила, м-м-м-м – из свежей баранины. Улугбека помнишь на нашем рынке? Он всегда хорошее мясо отпускает. В «Баракате» или на Зелёном базаре – там всегда обдурить могут, а Улугбек тебя знает. Я ему говорю, что Коля, мол, должен прилететь из командировки, дай свеженького. Он такой молодец!.. «Ещё утром, – говорит, – этот баран травку кушал». Я полтора кило взяла, ещё и на плов осталось. Хлопковое масло есть. Но плов ты сам делать будешь, у тебя лучше получается.

Она щебетала ещё что-то, по какой-то причине не собираясь выходить из игры в «жену и мужа». Джума молча сел на переднее сидение, рядом с водителем, но дверь правой рукой закрыть не смог, закрыл левой. С самаркандского рейса ввалились ещё несколько шумных пассажиров, потом ещё. Салон заполнился под завязку. Водитель собрал деньги, Николаю сказал:

– С тебя ещё двадцать копеек – за багаж!

Колька молча протянул ему второй двадцатник. Толстый водитель «рафика» подсчитал деньги, отмотал с билетного рулона нужное ему количество билетов, сунул их себе в карман, врубил скорость.

– Коль, а как тебя звать на самом деле? – шепнула ему на ухо рыженькая, когда они поворачивали вправо возле какой-то площади. И тут же перебила сама себя: – О, кстати, сейчас мы проехали памятник погибшим воинам. У нас его называют «ослиные уши». Видишь, танк, а за ним – две высокие бетонные стрелы. Когда-то поверху их соединяла такая арка, что ли, из золочёных звёзд, а потом случилось землетрясение, про это в газетах писали, – звёзды упали, и остались эти «уши». Правда, похоже?

– Слушай, мы куда едем, коль ты уж меня в «мужья» записала? У меня, наверное, есть свои планы!.. – так же шёпотом спросил Николай.

– Ко мне, на Гипрозем! Я там живу. Я сразу поняла, что ты вообще не местный: у нас русские с таджиками так, как ты, связываться не будут – боятся: таджики все друг за дружку, а русские – врозь. А ты какой-то такой… непосредственный. И я поняла, что ты ни до кого не дозвонился – видела, что ты ни с кем не разговаривал, а только трубку держал около уха. Так?…

Он помедлил с ответом, вглядываясь через окно маршрутного такси в пролетающие огни незнакомых зданий.

– «Вообще» не местный – это отличается от «просто» не местного?… – так же, полушёпотом, спросил он.

– О, кстати, слева – это текстильный комбинат – самый крупный в Средней Азии. А как ты угадал, что меня Наташей зовут? – без всякого перехода прошептала она, прижавшись к его плечу щекой. – Я прямо-таки о-бал-де-ла! Слушай, а тебя-то – как?…

– Сама ж сказала. Паспорт показать?…

– Чё-о-о? Пра-авда?!! – уже громко, во весь голос спросила она.

Колька с улыбкой повернулся к ней лицом, кивнул.

Наташа несколько секунд сидела с вытаращенными глазами, устремлёнными в никуда, потом перевела взгляд на Горячева, огладила его разом повлажневшими глазами, сделала брови домиком и вдруг начала тихонько хихикать. Колька отвернулся в сторону ветрового стекла. Водитель включил левый поворот и стал перестраиваться в левый ряд.

– Кстати… это называется у нас… «Площадь смеха и слёз», – прошептала ему в ухо Наташа.

Он обернулся к ней – она плакала счастливыми слезами и смотрела на него снизу вверх влюблённо и преданно. Горячая волна окатила Николая – от пяток до макушки, он выпростал левую руку, за которую держалась всё время Наташа, приобнял её и прижал к себе, в то же время испытывая полную растерянность.

– Коль, Коля, а знаешь – почему? Потому что слева – цирк, а справа – прокуратура. И оба здания – с круглым куполом! И как раз – напротив друг друга! Умора, да? А дальше – улица Нигмата Карабаева. – Она вдруг начала громко смеяться, промокая платочком слёзы.

Пассажиры, молчавшие или вполголоса говорившие между собой, удивлённо стихли. Джума, сидевший рядом с водителем, сказал: «Останови!». Николай, до сей поры державший его в боковом поле зрения, теперь перевёл на его спину прямой взгляд. Джума вышел, захлопнул дверь, обернулся к машине и, найдя взглядом в освещённом салоне Горячева, сделал руками оскорбительный жест и быстро пошёл в темноту дворов.

– Чего это он? – испуганно шепнула Наташа.

– «Брат» показывает, что правая рука уже в локте сгибается и больше не болит, – ответил Николай. – Теперь давай коротко: кто у тебя дома и есть ли телефон? Кстати, спасибо за рюкзак. Ты ж могла уехать раньше и бросить его. Я ж не думал, что маршрутки одна за другой подъедут. А там одна девица так долго разговаривала: «Мархамат, рахмат… Нест, хаст… Одина, одина…». Ещё что-то. Я уж, было, подумал, что она на одиночество жалуется, коль она такая «одина»… А тебе спасибо, Наташенька. Ей-Богу!

– Всё, молчи! Кстати, Одина – это мужское имя. Дома никого нету, мы с тобой будем одни. А так – у меня есть мама, у неё своя квартира в сорок четвёртом микрорайоне. А я от подружки еду – Нори, очень красивая таджичка, она рядом с аэропортом живёт. Тебе бы понравилась. Таджички все красавицы. Молчи-молчи! Потом всё скажешь. А как ты угадал моё имя?… А потом вышло, что и я – твоё!.. А рюкзак твой драный – это судьба. Я как тебя увидела… А если б не твой рюкзак – как бы я осталась на остановке?… А тут этот подошёл, приставать начал. – Она шептала запальчиво, восторженно, торопливо, сглатывая ещё не высохшие слёзы нахлынувшего женского счастья, удивления и умиления, переливая переполнявшие её чувства в Колькину смущённую всем происходящим душу, напитывая его теми же ощущениями удивления и нежности от внезапности накатившего вдруг волшебства случившегося.

Они вышли на конечной остановке. Николай вскинул на плечи тяжеленный рюкзак, Наташу пришлось тоже почти нести: она просто повисла у него на левой руке, шла рядом, указывая дорогу, и без конца повторяла:

– Коля-Коленька, родной мой, хороший, да как же ты меня сразу узнал? Как же это я тебя узнала? Вот за этим углом, кстати, продовольственный магазин, там соседка моя работает – Тамара, а муж у неё таджик, Вахобом звать. Господи, да так ведь не бывает!.. Тут арык, осторожно. Коль, вот мостик. Нет, ну разве так бывает? По-моему, не бывает! Вот там, дальше, второй подъезд, это наш. Коль, ты меня слышишь?… Какой же ты – не знаю даже, как сказать! А, Коленька?…

Колька, очарованный прекрасным мгновением, всё-таки мельком подумал, что не слишком ли много экзальтации и восторженных слов?… Однако, ситуация никак не располагала к размышлениям.

Подъезд пятиэтажной «хрущёвки», третий этаж, ключ в дверь, Наташины губы, свет в прихожей (Наташины губы), рюкзак с плеч (Наташины губы), вжик «молнии» на куртке (всё так же – без отрыва, Наташины губы), четыре пуговицы на её куртке, лёгкий шарфик с плеч, свитерок… Тут загвоздка.

– Наташ, оторвись, дай ботинки снять!..

– Не могу-у-у! Снимай, пока я тебя целую!

…Он проснулся утром немного очумевший и ослабевший от необыкновенно насыщенной любовной ночи. Наташа тихонько посапывала у него подмышкой, прижавшись так крепко, словно боялась упустить. Её пышные каштановые волосы, разбросанные по подушке, щекотали его нос, левую щеку. Осторожно отведя волосы ладонью, Николай прильнул щекой к голове подруги, потом тихонько и благодарно поцеловал её в воспалённые алые губы, зацелованные им минувшей ночью. Тихонько, мелкими движениями, чтобы не потревожить женщину, перевернулся на левый бок. Наташа, словно бессознательно, подчинилась его движениям, не отпуская своей руки, крепко обнимавшей его, тоже перевернулась набок, прижалась щекой к его груди и, вздохнув во сне, снова тихонько засопела.