Текст книги "Стрингер"

«То ли влип, то ли повезло? – размышлял Горячев, косясь взглядом на укрытую облегающей тонкой простынкой стройную фигуру женщины, прильнувшей к нему. – Не знаешь, что и думать. А может, и не надо думать, коль само так случилось?…»

Глава 5

«Миклован, дорогой, здравствуй!

Если у тебя осталась хоть капля совести и понятия о товариществе, о котором говорил бессмертный и мой любимый Тарас Бульба, то позвони мне или напиши. Ты, наверное, помнишь, что моего папаню-академика перевели из Академгородка в Москву: что-то он там такое открыл, что столица решила: в родной нашей Сибири и так умных людей много, а в Москве их – большой дефицит. Квартиру им дали в Немчиновке (это по Минской трассе, за кольцевой автодорогой), а я свою однокомнатную поменял с доплатой на комнату в коммуналке, где вот уже четыре года и живу. Рядом Измайловский парк, место воздушное: летом беговое, зимой – лыжное.

Наслышан о твоих альпинистских успехах, что ты дошёл почти до мастера (поздравляю!), но жаль, что в горах мы с тобой так и не пересеклись после Люсиной смерти: судьба раскидала. Да, честно говоря, я в последние годы от альпинизма отошёл, хотя порой сильно ностальгирую. Семьёй так и не обзавёлся, за что от матушки временами получаю тонкие намёки, вроде: «Так, видимо, никогда мне и не стать бабушкой!..» Ты, как я наслышан, тоже в отцы не спешишь записаться. Но всё это я к чему – послушай.

После защиты кандидатской я науку забросил. Подался в дворники (это я-то, кандидат наук!), потом рванул на Алтай, в Уймонскую степь, – искать знаменитое Беловодье, а нашёл грубых потомков кержаков, которые торгуют маральими пантами и истязают этих маралов, чьи спиленные обыкновенной поперечной ножовкой рога худо-бедно кормят их семьи. Не мог смотреть на это издевательство, когда марала загоняют в этакий «коридор» из жердей, потом перед ним внезапно опускается деревянный щит-заслон, сзади – такой же. Марал в западне. Тут же ему на морду набрасывают петлю – «узел конкистадора», по-альпинистски – «стремечко», здоровенный мужичина бьёт марала сапогом или жердью по шее – чтоб тот прогнул её и вывернул голову вверх. Мужики, стоящие по бокам, натягивают концы верёвки, чтоб марал не мог даже дёрнуться, а тот, который выворачивал ему шею, берёт поперечную ножовку и с каким-то сладострастием, с матюками начинает спиливать панты. Спиленные рога откидываются в общую кучу. Потом заплот спереди поднимается, марала пинают по заднице – беги! Он выбегает из этого лабиринта на волю – и никак не может удержать равновесие – шатается, как чумной, иногда падает, встаёт, опять куда-то пытается бежать… А бежать-то некуда! Всё равно он в загоне. А тем временем уже пилят панты самцу-конкуренту…

Когда-то сюда бежали беспоповцы, староверы, тут они селились, отсюда, вроде, и не уходили. Если таковы их потомки, то какое, к чёрту, Беловодье может здесь существовать?! А и существуй оно здесь – то что ж, эти люди разве поймут, что они живут на границе с раем?

Достоевский однажды патетически брякнул: «Красота спасёт мир!» Ни хрена, Коленька! Никакая красота мир не спасёт, если в этом мире обитают питекантропы! Она ж на них никак не действует! Они и слова-то такого не слышали – красота! «Красота» – это Божий замысел, а уж наша человеческая задача – её распознать, увидеть – и оторопеть, душой почувствовать и дать элементарную оценку: да, это красиво! А если мы не поймём, не осознаем, что нас окружает красота, то как она может спасти мир?! Сама по себе – никак! У нас же, помимо дубовых голов, есть ещё и сильные руки! А в этих руках энергии столько, что позавидует евтушонковская Братско-бурятская ГЭС! Душа-то не присутствует, а мозги-то ма-хонькие, с куриную жопку. Вот и при чём тут красота? Сначала было – «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый…», а потом – «Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру». Правда, этот человек, хренов сын собачий, почему-то не озадачился вопросом: а Днепру-то это шибко надо – машины чьи-то двигать? Помнится, попала мне в руки книжка начала XX века «Описание днепровских порогов» – сугубо для речников-лоцманов, а читал я её, как высокую литературу. Вот почему впомнил про Днепр…

Ладно, при встрече наговоримся. Я просто к чему: искал в мире гармонию – и честно говорю: не нашёл. Ты вот попёрся в Таджикистан – это ведь тоже был поиск гармонии, умиротворения души, какого-то примирения с существующим миром, с пережитым, которое продолжает будоражить, не даёт порой заснуть. Думаю, что и ты в жарком Душанбе тоже ни аккордеона, ни баяна, ни гармонии не нашёл. Но – дальше я про себя.

Жил под Белухой на Ак-Кеме у метеорологов какое-то время – хорошие парни, близкие по духу, но всё ж это не то, не моё. А что моё – до сих пор не ведаю!.. Потому что мир перевернулся. Сам видишь, пришли к рулю люди с «новым мышлением», в стране бардак – и этот бардак не знаю на какое время, но знаю совершенно определённо: он будет шириться и «цвесть» – а это «всерьёз и надолго», как говорил один из наших незабываемых Ильичей – и, кажется, отнюдь не Мечников. На Руси говаривали проще: от дури не избавишься, пока дурью не намаешься. На нашу с тобой жизнь хватит, по самые ноздри – а может быть, и выше.

Свежий анекдот: чем отличается съезд народных депутатов от Олимпиады-80? На Олимпиаде мишку надули, а на съезде Мишка всех надул. И ещё – в одну фразу: «Партия, дай порулить!» Что там – «дай», они уже и рулят. Ну, а что творит наша «голова с заплаткою» – сам видишь: в стране полыхают войны, а он за это получает Нобеля, Бабеля, Бебеля, Бобеля, кобеля, кнобеля, шнобеля… Ему, как видно, всё по барабану, значит, смута будет только расти – и всё ширше и ширше. Ну, и на кой хухер я сдался им со своей бионикой, со своими поисками истины?… Тут, в Москве, народ распевает: «По России мчится тройка: Мишка, Райка, Перестройка».

Была у меня одно время жуткая депрессия, потом я из неё выцарапался. И знаешь как? Устроился работать дворником – сразу в два места. Встаёшь себе в половине пятого, открываешь клетушку под лестницей, берёшь метлу, ведро (зимой – пешня и лопата) – и можно спокойно философствовать, думать о смысле жизни, пока швыркаешь метёлкой или колешь лёд…

Но я опять отвлёкся. Москва сейчас забита разными иностранными информ-агентствами (по-моему, Горби даже представительство то ли ЦРУ, то ли ФБР разрешил в Москве открыть). «Голос Америки», «Свобода» и пр. не только не глушатся, а имеют здесь своих корреспондентов, офисы и полную свободу действий. Сам понимаешь, что всякие там достижения социализма с человеческим или другим рылом им без надобности, им нужно «жаркое» – желательно человечинку, то есть как раз то, что у нас в пылающем Союзе и происходит. Сами же эти парни – извини, большие бздуны: по «горячим точкам» и болотным кочкам им летать неохота, поскольку там маненечко стреляют, да и вообще – нашему пока ещё советскому народу дури не занимать: залепят по мордасам с большим удовольствием, от души и по личной инициативе – без принуждения и всякой там настоятельной просьбы: видишь сам, наверное, что люди звереют. Ну, а там, где война, там по морде не бьют, а просто дадут струю из «калаша» от пуза веером, как пишет вятский писатель Володя Крупин, и – ку-ку!.. (Вспомнился что-то Семён Михайлович Будённый: «Надо рубить до седла – остальное само развалится».) Страну, по-моему, до седла уже расхреначили. Это уже не какая-то там «политика» – это наша с тобой жизнь. «Это наша с тобою судьба, это наша с тобой биография», – как пел один замечательный артист в недавние времена. Владимир Трошин, что ли? Кстати, где он, на пенсию сослали, что ли?… Его голос меня всегда успокаивал, когда было хреново на душе. А на экране – сплошная «Одесса», уже не могу даже «новости» смотреть: Флярковский, Доренко, Политковский…

Но – к делу. Словом, мириканские бравые ковбои – они только в своих идиотских фильмах бравые. Придумали такое название – «стрингер»: журналист, работающий на другого журналиста, добывающий ему информацию. Вот, дружище, я уже почти год, как называюсь этим полуматерным словом, мотаюсь туда, где горячо, куда посылает меня мой шеф – бравый америкос с красивым именем Ричард. Морда у него похожа на известного грызуна, поэтому про себя я зову его Ричардом, но с добавкой – «Сусличье сердце». А втянул меня в эту авантюру – кто? Я думаю, что ты уже догадался по первой строчке моего письма: я ж не знал, а ты никогда не говорил, что в армии у тебя было прозвище «Миклован»… Давай с трёх раз, ну?…

Да в жисть не догадаешься! Конечно, это Витька Мазуров, твой бывший сослуживец! Он после армии закончил пятилетние курсы благородных девиц и таких же суровых мужиков имени негритоса Патриция Ивановича Лумумбы, работал в странах лумумбянии (у него португальский язык, специальность – геология), по-моему, должен быть связан как-то с Конторой Глубокого Бурения, но мне на это начхать, он хороший парень, а меня ни милиции, ни Конторе сажать на казённый харч не за что – веду вполне праведный образ жизни, поэтому не беспокоюсь за судьбу. А если следишь за прессой и телеизвращениями, то должен понимать, что не они к нам придут с ордером, а этих «конторских» ребят мы скоро сами будем прятать от новоявленных «демократов» либо в смоленских, либо «в страшных муромских лесах»: такую бочку с дерьмом на них покатили. Так вот, Витька-то (он у нас вроде за старшого) и сказал онадысь ту фразу, которая меня и заставила сесть за это подробное послание:

– Виталик, у нас народу не хватает. Сколько людей ни брали – после первой же командировки все отказываются – «нет, ребята, больше не полечу, у меня другие планы на жизнь». Вот нас всего трое человек, которые удержались: я – бывшая десантура, вы с Вовкой – оба альпинисты. Я понял, что на этой работе нужен либо десантник, либо альпинист. – Потом помолчал и говорит: – Эх, блин, был бы тут Колька Горячев, комиссар Миклован!..

Сам понимаешь, что я от неожиданности чуть не выпустил «бульбочку» из ноздри (маялся скоротечным насморком). Кстати, «горячев» поклон тебе и от Мазурова, и от… Вовки Загитова, который, вражина татарская, ещё раньше меня сумел обосноваться в столице. Он родил двух русских татарчат (жена русская, Ленка), живёт где-то в районе Капотни, дышит керосиновыми выхлопами, но собирается квартиру поменять. Это я тебе к чему: Ричард платит нормально (сам, конечно, получает на порядок больше, но это уже его «проблемы». Дети – не собздики и не попздики (Собчак – защитник демократии, Попов – то же самое), имена русские.

Теперь слушай, что от нашего брата на этой работе требуется. Получив задание, суметь (неважно как!) сесть на ближайший рейс самолёта Москва – Тьмутаракань или в какой-нибудь баш-татар-мордо-пермский регион, добраться туда, где идёт войнушка или какая другая мочиловка, вроде бессрочной забастовки с питиём, битиём стёкол и морд начальственных лиц, отснять всё на видеокамеру, сесть на обратный самолёт и вернуться в Москву. Трудность задачи в чём: рейсы самолётов сейчас без конца отменяют (бардак несусветный и тут), билетов в продаже нет, но главное – телеагентство чхать хотело на эти трудности, бо у них допускается максимальное: «Как нам только сообщили, вчера…» – и далее происшествие и видеоряд. Позавчера – это уже айран, кефир, простокваша: прокисло. А самый высокий пилотаж – сегодня. Опускаю то, что может тебя ожидать в Баку или в Карабахе, – сам понимаешь: там все пряники давно съедены, и угостить могут только по законам военного времени: руки в гору, морду в пол, стоять раком и умиляться каждому пинку в надежде, что он последний. Но всем им охота поведать миру о своих страданиях, поэтому общий язык с ними найти, как правило, всегда удаётся. Снимать на видеокамеру Hi-8 обучу, это – как «два пальца об асфальт». Я уже с третьей поездки привозил неплохие кадры.

Почему-то уверен, что ты согласишься на моё предложение. Рассуждаю так. Первое – ты свободный от семьи человек и вполне годен на то, о чём я рассказал; второе – знаю, что русских в Таджикистане шибко поприжали, и тебе пора оттуда сматывать репшнур; третье – давно не видались, и я хочу тебе помочь. Мало?…

Приходится следить за печатью и ТВ. Судя по тому, что происходит в вашем азиатском регионе, скоро грянет «перестройка» и у вас. Если б грянула – меня бы уже Ричард отправил в ваши края: у них свои, понятия не имею – какие, источники информации. Может, например, позвонить и сказать: «Виталий, надо срочно вылететь в Азербайджан, завтра там в селе Ходжалы состоится большой митинг по случаю захоронения восьми мирных жителей, убитых армянами». Откуда, блин, у него информация – Бог его знает! Утешает в этой поганой работе то, что я сам выбираю – что мне снимать и как это прокомментировать. А так, конечно, «кровь, пот и слёзы», сплошной Nacht und Nebel (ночь и туман), как сказал однажды в одна тысяча неважно каком году друг детей и любимец публики Адик Шикльгрубер.

Подумай, братишка! Извини, но кишками чувствую твою неприкаянность! А не будем друг другу помогать – передавят нас всех поодиночке, «яко обров». Жить будешь у меня, в коммуналке. Московская прописка – тут даже не обещаю, это в Москве очень сложно. Разве только фиктивный брак. Многие москвички этим зарабатывают, но и дерут с «мужей» не хило. Но тут люди годами живут и без неё. Соседи – нормальные люди. Правда, у Пашки-соседа, собака Джой иногда, если гулять не выведут, по-собачьи жалуется на собачью жизнь. Я ж дня три-четыре в неделю ночую у родителей. Иногда и по две недели не наведываюсь, так что не надоем. А повидаться давно хочется, ей-Бо! Сколько ведь лет-то минуло… Кстати, в прошлом году был в Новосибирске – тебя там помнят добрым словом. Володя Хоменко погиб – не знаю, в курсе ли ты этой трагедии, помню, что вы с ним дружили. Убило шаровой молнией на Тянь-Шане. Парни говорят, с 1929 года (!) не было в горах такого случая.

А адрес твой до сих пор не знаем: знаем лишь, что ты в Душанбе. Володька Загитов позвонил Машкову, спросил: «Сергеич, знаешь, где Горячев от нас скрывается? Шибко этот чукча нужен, однако!» Машков сказал, что ты к нему заходишь. Вот и послали письмо на его имя.

Так что давай, друже, объявляйся. Подай гудок из таджикского тумана. Даже если у тебя в планах что-то иное – напиши или позвони. Хоть голос услышу. А вообще-то: привези чудесную таджикскую дыню – большую и пахучую, какую мы с тобой покупали на Зелёном базаре. Вовка шлёт тебе привет и говорит так: «Виталик, если ты этого долбаного комиссара Миклована не перетянешь к нам, то я из тебя сделаю азу по-татарски. Ровно сто порций получится». Угрожает, советский чингизид! Так что спасай меня от очередного татарско-загитовского ига.

Пойдёшь к Люсе на кладбище – поклонись и от меня, и от Вовки.

Обнимаю крепко – Виталий».

Николай перечитал письмо ещё раз – уже после того, как немного успокоился. Господи, сколько же разом всего нахлынуло!

Вовка Хоменко погиб – он знал об этом: альпинисты – большая, разбросанная, но семья, где всё друг про друга знают: кто ещё ходит в горы, кто женился и скурвился, кто погиб, кто в такую-то сборную команду попал… Жора Гульнев из Караганды рассказывал об этом случае, он как раз был на сборах в Алма-Ате. Вовка в связке с одним парнем делал в двойке несложную вершину – пик Великой Отечественной войны. Передали на базу по рации, что находятся на спуске, всё у них в порядке, только накатило сверху грозовое облако, они уходят от него вниз по леднику. Это была последняя связь. К контрольному сроку двойка в лагерь не вернулась. Спасательный отряд вышел рано утром, ещё по темноте. Нашли ребят часам к четырём дня: они лежали в ледниковом углублении (гляциологи называют это «мульдой»), ледорубы, рюкзаки со всем восходительским «железом» находились за краем мульды – что было согласно со всеми правилами и заповедями альпинизма: если надвигается гроза – держись от железа подальше. То есть, парни всё сделали грамотно и, видимо, посчитали, что опасность миновала. Ребята лежали, словно отброшенные взрывом друг от друга: Вовка успел снять пуховку с левого плеча, а его напарник, Лёшка, скорее всего, расшнуровывал ботинок – так и лежал на правом боку, вытянув руки вдоль поджатой ноги. У Хомы чёрная точка электрического удара находилась на правой брови, Лёшке ударило в подбородок.

Жора сопровождал гроб в Новосибирск, участвовал в похоронах на Мочищенском кладбище. Вспоминал, что самым жутким впечатлением от поездки была семейная сцена, когда Вовкин отец, дядя Саша, вдруг начал кричать на жену:

– А ты зачем, сучара, в пятьдесят восьмом аборт сделала?! Говорил тебе – не делай? Говорил или не говорил?! Щас бы хоть кто-то остался, а теперь – для кого мы будем дальше жить?!

Как громко, по-бабьи, голосила в ответ тётя Вера:

– Сашенька, прости меня, дуру старую, я ж не знала тогда, что такое случится!..

Как они после оба долго и горько плакали, обнявшись…

Горячев посмотрел за окно, перекрестился, прошептав: «Царство небесное Хоме!»

Весь день стояла такая духота, что от тоски хотелось сотворить какую-нибудь глупость или сорваться с места и куда-то бежать – неизвестно зачем… А к вечеру на окраине неба заиграли сполохи. Грома не было слышно. Потом сполохи словно приблизились – заиграли ярче, охватывая уже большой кусок горизонта. Колька вышел во двор и за ворота. После одной вспышки тут же на другом краю чёрного неба «отзывались» ещё две-три. Журчащий арык резко вспыхивал серебром с позолотой, пока сухой выщербленный асфальт в проулке на мгновение казался стальной полосой, фонарные столбы отбрасывали ровные прямые тени то вправо, то влево, деревья, кибитки, заборы вспыхивали слепящим серебром, бело-золотые вспышки на горизонте выхватывали из темноты ночи пирамидальные тополя, которые на мгновение становились похожими на гигантских рыбин, подвешенных за хвосты… Грома не было слышно. Потом сполохи приблизились, оторвавшись от горизонта, затем послышался густой неторопливый рокот, который более не прекращался. Причудливо изломанные линии молний безмолвно раздирали чёрный южный мрак над головой, и от этих бесшумных высверков рождалось в душе томительное ожидание громового раската: ну, сейчас, наконец-то, грянет!.. Но грома не было. Наконец, невидимые тучи, словно с трудом рожая, уронили первые тяжёлые капли в придорожную пыль. Их приглушённый стук по асфальту сначала был редок, затем, учащаясь, стал лёгким и весёлым. Полил дождь – такой долгожданный!.. Проливной – большая редкость для этих жарких мест. С карниза лились водяные потоки, похожие на широкие сверкающие полотенца, которые всколыхивал ветерок. Колька постоял, подождал, покуда не вымок окончательно, и, зябко поёживаясь и чему-то тайно улыбаясь, пошёл к себе под навес и во времянку. Такие саманные и сложенные из шпал дома, один из которых он снимал внаём, здесь почему-то называют «кибитками». За окном – две чинары с вечно пыльными листьями: даже такие проливные дожди не смывают пыль доконца. Сейчас на листьях – фонарные блёстки, за листьями видны провода, увешанные искрящейся брыжейкой дождевой мороси, на тротуаре за окном – мокрые жёлтые и бурые листья, словно впечатанные в асфальт, похожие на упавшие звёзды, растоптанные пешеходами. Октябрьский ветер ободрал отживший своё лист с деревьев, фонари в окошко светят ярче.

Дождь уже не льёт, моросит. На календаре конец октября, как и в тот год, когда он сдуру, как с дубу, прилетел сюда «на постоянное место жительства».

Колька вытянулся на топчане, помахал пачкой бумажных листов, как веером. Ну, Виталик, где разыскал!.. И накатал-то вон сколько – «Тихий Дон», а не письмо. Мысли разбегались. Подумал: «А как правильно сказать: обрыдл мне этот Таджикистан за четыре года? Почему-то если обрыдло – то что-то «оно». А если мужского рода?…» Включил маленький чёрно-белый телевизор «Юность». Программы передач под рукою не было, не купил, но, вроде, сегодня должен состояться бенефис какой-то новомодной певицы. Точно, вот она. Как же её фамилия?

 
Жеребёнок, жеребёнок,
Белой лошади ребёнок,
Белой лошади ребёнок —
Жеребёнок, жеребёнок…
 

Николай, полыхнув ноздрями, вслух сквозь зубы пробормотал: «Щас убью ведь, стерва!..», замахнувшись на экран. Выключил телевизор, добавив: «Совсем за людей нас перестали считать! Это что – песня?!»

Сразу вспомнилась Наташа, скоротечная их любовь.

…Вовки Загитова в тот вечер дома не оказалось, и на другой день, и на третий его телефон молчал. Найдя знакомых душанбинских альпинистов, Горячев узнал, что Загитов буквально накануне его прилёта сам улетел к родителям в Анадырь. Это обстоятельство предрешило его дальнейшую судьбу – тем более, что Наташа совершила всё, что может совершить женщина, дабы полюбившийся мужчина остался при ней. Когда Володька вернулся с «северов», это случилось как раз в канун Нового года, Колька с Наташей пригласили его на нежданный «обмыв» не только Нового года, но и новой семьи. Правда, в ЗАГСе они не расписались – Горячев почувствовал, что Наташа сама определила ему испытательный «курс молодого бойца», что, ожёгшись однажды, не торопилась заключать второй законный брак, приглядывалась. «Гражданский» пока устраивал её больше. Однако благодаря её активности и связям, Колька получил временную прописку сроком на три месяца, после чего устроился рабочим-дорожником в городе-спутнике столицы Таджикистана – Орджоникидзеабаде. С Наташиной матерью, Варварой Тимофеевной, вроде нашёл общий язык. Правда, через какое-то время узнал, что улыбающаяся, внешне приветливая и комплиментарно-слащавая «тёща» регулярно говорит дочери гадости о «квартиранте», но не очень придавал этому значения: неспроста про тёщ и анекдотов много ходит, «работа» у них такая.

Наташе, буквально на другой день после их волшебного знакомства, он рассказал о себе почти всё. Она сама попросила – да и как было не рассказать. Родился в Сибири, простой деревенский парень. Семья – мать с отцом, он да сестрёнка старшая. Батя – фронтовик, четырежды ранен, раз контужен. Видимо, контузия со временем начала себя проявлять – стал помаленьку запивать, о чём-то несбывшемся тосковать: сядет за стол, обхватит голову руками, молчит-молчит, а потом матери выдаст: «Эх, Любка, Любка! Да если б я в сорок шестом году!.. Да если б я тогда тебя в Харькове в железнодорожной общаге не повстречал!.. Ты ж меня тогда купила, что со мной пошла – а? А Дусечка-то была неприступная, подружка твоя. А я-то к ней клинья бил, а не к тебе. Вот ты меня той ночью и купи-ила: знала, чего мужику надо, и что фронтовик от своих слов не откажется: присягу давал! Советской Отчизне давал и лично товарищу Сталину! Так-ото вот… А присягу, Люба, нарушить – это самый распоследний в жизни конец! Самый распоследний… А я ж тогда вам прямо сказал: девки, кто со мной ляжет – на той и женюсь. Вот ты сразу и пошла со мной, для приличия даже ж минуты не раздумывала! Ну, Люб, хочь бы для приличия, а?…» – «Да потому что любила тебя, дурака калеченого! А кто потом от меня к Оксанке бегал? Ду-усечку ему подавай!.. Кобель старый, пёс драный, козёл комнатный! Дусечка-то за старшего лейтенанта Пилипенко вышла, он её раззадорил лучше тебя, кобеля. Щас уж генерал, поди. А она – генеральша, Дусечка твоя разлюбезная. А ты ж чего не смог, а?… Хреновый мужичишка был, значит. А в пятьдесят третьем, в марте, когда ты четыре дня домой ночевать не приходил? Ага, Сталина поминали, как же, как же! Духами «Красная Москва» и поминали. От тебя ж с порога ими воняло. Я тебе щас дам Дусечку!..» Батя удивлённо вскидывал пьяные глаза: «Люб, а ты откуда чешский язык знаешь?» – «Чево-о-о?!» – «Ну, по-чешски ж духи знаешь, как называются? Вонявки! Мы когда Градец-Карлове освободили…» – «Ты мне тут кончай тут зубы заговаривать! А Карла Маркса не ты освобождал? Ду-усечка!» – «А вот это, Люба, уже по-ли-ти-ическое. Так нельзя. Товарищ Сталин тебя бы не понял». – «Да и хрен с ним, с твоим товарищем Сталиным!» – «А это, Люба, напрасно. Артиллеррристы, Сталин дал приказ! Звучит?…» – «Щас у тебя в башке как зазвучит от чапельника! Ду-усечку ему подавай! Вонявки! Я тебе дам – вонявки! Ты у меня сразу не на чешском, а на бразильском языке заговоришь! Дусечку вспомнил, котяра!..»

Чёрт их поймёт, родительские тайны – самые тайные тайны…

С шестнадцати лет пошёл работать, после того, как крепко поддавший отец сказал после сенокоса: «Я вас кормлю, а вы меня ни в грош не ставите!» Через полтора года батя умер, жалко.

– Коль, а дальше-то что? – спрашивала Наташа, льня к нему.

– Дальше – что? Уехал я к тётке в Алма-Ату, к материной сестре, поступил на машиностроительный завод учеником токаря. Спортом занимался всегда, а тут впервые узнал, что есть такой спорт, как альпинизм. В ДСО «Труд» тогда был такой Карл Иванович Склярский, еврей со странным русским отчеством, он меня и потянул в альпинизм. На траверсе Пионер – Учитель, помню, попалась стеночка интересная. Склярский мне говорит: «Давай плавно – как если кошка бы прошла». А я сдуру залез, как тигр, – прыжками. Он меня отругал, но, видимо, приметил.

Потом у меня случилась травма – болванка на руку упала, перелом. Левая рука в гипсе, а тут узнаю, что Карл Иванович организовал поход на пик Комсомола. Это ж моя мечта! Пик – красавец, между прочим. Я гипс снял, руку поплотнее обмотал бинтом, прихожу: мол, я тоже готов. Спрашивает:

– А что с рукой?

– Да так, поцарапал маленько.

Идём, снега много. Заночевали на перевале Комсомол. Двое утром идти отказались. Скляр им говорит: «Сидите здесь и дожидайтесь нас». Вышли на вершину – меня уже подташнивает: рука разболелась. Склярский что-то учуял: «Коля, ну-ка правду: что с рукой?» Ну, сказал, что перелом, что шибко хотел взойти на Комсомол. Он меня обматерил, конечно. Но тогда я понял, в чём смысл альпинизма – суметь превозмочь себя, когда тебе уже небо в овчинку кажется…

Работал токарем, играл в баскетбол за сборную завода, в ручной мяч. Был правым крайним. Кстати, раз выиграли даже первенство Казахстана – это серьёзно. Учился в ШРМ – школе рабочей молодёжи.

Раз вечером пошёл в кинотеатр «Октябрь», там крутили фильм «Великолепная семёрка». Выхожу, иду к остановке, слышу крик «Помогите!». Четверо парней-казахов вокруг русской девчонки. У одного в руке початая бутылка портвейна «Талгар»: дрянь несусветная – вроде нашего «Солнцедара» или «Осеннего сада», но в голову ударяет нормально. Ну, драка, само собой. Мне в голову этим «Талгаром» и ударили. Подбежали дружинники из бригадмила, всех нас повязали. Девица эта куда-то сбежала. Привозят в отделение – а у меня башка разбита, весь в портвейне, воняю им, а в кармане большой перочинный нож… До сих пор не знаю, какая сволочь мне его подсунула! Ну, и вроде я этим ножом угрожал этим четверым… Один из этой компании оказался сыном «большого» отца, это сыграло решающую роль.

Суд по 200-й статье УК Казахской ССР присудил один год исправительных работ в ДТК – детской трудовой колонии. Попал в отряд № 1, где содержались сопляки до 18 лет. Я по возрасту – самый старший в отряде. В первый же день подрался с командиром отряда, звали его Коля Лоб. Он харкнул на пол и сказал: «Вытри! Десять секунд даю, время пошло». «Шестёрки» тут же, глумятся: «Давай-давай, дочиста, чтоб блестело!» Я схватил табурет – и дал им Лбу по лбу. Карцер, естественно, мой: я ж не сказал – почему, а они доложили дежурному, что новенький «Фантомас разбушевался». Считай, больше месяца дня не проходило, чтобы мне что-то не подстраивали. А для подлянок в зоне – возможностей много. Однажды Лоб меня чуть не застрелил из самодельного пугача: подстерёг в полутёмном коридоре и шарахнул, но промахнулся. А видел, что стрелял именно он, один мой «подшефный», которого я взял под защиту, Санька Волкодав. В насмешку получил свою фамилию, не иначе. Росточком небольшой, щуплый, характер сентиментальный – мечтунчик этакий. Макар Девушкин. Ему б девчонкой родиться, а не Волкодавом! А сел он за участие в коллективном ограблении киоска «Союзпечать» – стоял на стрёме. Над ним не издевались только ленивые. Санька в благодарность за моё покровительство нашёл в себе мужество сказать – кто стрелял. Колю Лба куда-то отправили, а меня назначили командиром отряда. В отряде было 27 человек, и я скажу, что всё-таки хороших парней было больше, чем дряни. Ну, пять-шесть «отпетых»…

Спасибо начальнику колонии – оказался умным мужиком. Во-первых, не сообщил ничего матери: письма от неё приходили на адрес тётки, которая уехала на Кубань в поисках какой-то лучшей доли вместе с мужем, классным комбайнёром и слесарем. Начальник то ли сам ездил, то ли кого посылал раз в неделю взять письма из почтового ящика, чтобы отдать мне. Дело в том, что он сразу не поверил, что я осуждён «правильно». Обещал срок скостить, пускал домой на выходные. Даже под честное слово отпускал меня на баскетбольные или гандбольные встречи, когда мои друзья из бывшей команды играли!..

Срок мне действительно скостили – и ещё восьмерым пацанам: через полгода я вышел. Прихожу на тёткину квартиру – а через день она с мужем приезжает!..

Куда податься? Опять на машиностроительный завод имени товарища Кирова. Токарю себе помаленьку, а тут из военкомата приходит разнарядка: направить меня на курсы шоферов для службы в ВДВ. Три прыжка перед армией – это обязательно. Хорошо помню первый прыжок. Я уже близко от земли, кручу башкой и вдруг вижу, что кто-то выше меня летит с двумя открытыми куполами. А это оказался парень с таким гонором, которого мы почитали чуть ли не за инструктора. Так вот, инструктор-то его и выпихнул из самолёта, поскольку этот джигит сам никак выпрыгивать не хотел. И этот красавец с перепугу дёрнул за кольцо ещё в кабине Ан-2, а потом в воздухе раскрыл и запаску. Умора, конечно…

Мне прыгать понравилось, договорился с инструкторами, что можно ещё: прыгнул до службы тринадцать раз. Мог и больше, да аэродром был далековато, а прямого автобуса дотуда не было. Как с аэропорта до Гипрозема, – пошутил Колька, устав слегка от собственного рассказа.

Наташа слушала тогда и плакала. Жалась к нему всем телом и приговаривала:

– Как же я тебя люблю! Как же это я сразу тебя полюбила? Думала, уже никогда и никого – после того, как мужа выгнала. А тут ты – как снег на голову!

– Наташ, да ты что: какой снег в Душанбе? Раз в десять лет, что ли?

– Вот ты и есть тот самый снег – раз в десять лет. Нет, раз в пять лет: я пять лет уже одна живу.

Она тоже рассказала о себе. Отец умер от рака лёгких, когда ей исполнилось шестнадцать лет, как раз в день её рождения. Отец был русский, мать – украинка, познакомились на целине, там и поженились – где-то в Кустанайской области. Потом по очередному призыву партии приехали в Таджикистан. Тут она и родилась, и выросла. В восемнадцать с половиной вышла замуж, а через пять лет разошлись, не нажив детей. Первые три года жили со свекровью, которая «пилила» за малые заработки и отсутствие детей. Мальчика родила недоношенного, через полтора месяца он умер. Больше не было ни одной беременности. Может, потому что муж был какой-то квёлый, а может, что-то нарушилось по-женски. Муж был старше её на десять лет, работал инкассатором. Ревновал по первости, как сумасшедший. Доканывал ревностью. «К Никаноровым больше в гости не ходим: я видел, какие ты сегодня на Ивана взгляды бросала, любезничала с ним через стол на глазах у всех! Хоть бы мужа родного постеснялась! И по улице идёшь – головой крутишь. Мужиков высматриваешь?» Потом маленько стих, поуспокоился, но всё время был начеку. Купили «Москвич» зелёного цвета незадолго до развода, а когда разводились – он квартиру оставил ей, себе забрал мебель и машину. Мебель вывез всю – даже тумбочку для обуви из прихожей забрал. Телевизор забрал, утюг, проигрыватель, торшер, ковёр кайраккумский, половину посуды, чайный сервиз на шесть персон, даже электрозажигалку с кухни прихватил. Опять ушёл к матери…