Текст книги "Ленин. Человек, который изменил все"

Умерла Ольга 8 (20) мая. Хоронили с матерью и несколькими знакомыми и однокурсницами Ольги на Волковском кладбище, на Литераторских мостках. «ВИ был один с матерью в первые, самые тяжелые, дни. Он привез ее домой в Самару»¹⁰³.

Лето с семьей в Алакаевке, подготовка к следующим экзаменам. Тогда Ульянов познакомился с Алексеем Ивановичем Ермасовым, организатором кружков в Сызрани и весьма состоятельным молодым человеком. Ему предстоит стать одним из негласных спонсоров «Искры» и «Вперед».

В начале сентября Владимир вновь едет из Алакаевки и Самары в столицу – на второй раунд экзаменов. Поселился на Екатерингофском проспекте, все время проводил в библиотеке Академии наук. В зале Совета Петербургского университета писал сочинение по уголовному праву. Результат тот же – «весьма удовлетворительно». Затем в малом конференц-зале Академии наук устный экзамен по уголовному праву и судопроизводству (защита в уголовном процессе и кража документов) – вновь, как всегда. В октябре по римскому праву достались вопросы о дарении и о влиянии времени на происхождение и прекращение права. Гражданское право (передаточные договоры), торговое право (торговые книги), полицейское право (наука полиции и ее содержание), финансы (о бюджете) приносят наивысшие оценки. Со 2 (14) ноября Ульянов сдавал устные экзамены по церковному праву (отвечал на вопрос об истории русского церковного законодательства) и международному праву (о праве нейтралитета). Вновь безупречно. Экзамены тогда держали 134 человека, Ульянов, как и в гимназии, оказался первым в выпуске¹⁰⁴.

Решил вновь попытать счастья и лично явился к вице-директору Департамента полиции, чтобы просить разрешение о выезде за границу. Без результата. 11 (23) ноября поехал обратно в Самару, никуда не заезжая. 22 ноября (4 декабря) испытательная комиссия при Петербургском университете выдала Ульянову свидетельство № 205 на получение диплома первой степени.

В 1891–1892 годах в России разразился голод. Весной и в начале лета не было ни дождичка, посевы высохли. Крестьяне, прекрасно знавшие, что бывает в «черные годы», собирали свой скарб и тянулись к пристаням и городам. Сильнее всего голод ударил по Поволжью. «Толпы голодающих были очень неспокойны и разговаривали с начальством весьма непочтительно»¹⁰⁵. Земство, народническая интеллигенция организовали комиссию помощи голодающим. Развертывалась программа общественных работ для нуждавшихся: строили элеваторы и расширяли порт. Правительство выделило на помощь голодающим 2 млн рублей, столько же собрали в Самаре. Приезжал даже Лев Николаевич Толстой, оставивший своего сына в качестве организатора благотворительных столовых.

«ВИ вернулся в Самару из Питера в ноябре в самый разгар болтовни в пользу голодающих», – рассказывал Беляков. Позиция Ульянова была однозначна и заключалась в том, что «революционные группы и кружки обязаны стоять в стороне, не работать вместе с чиновниками и либералами, ибо подобная помощь означала прежде всего укрепление той системы управления, при которой голод превратился бы в периодическое явление, способствовала укреплению основ буржуазного строя…».

Ульянов заявлял, что «последствия голода – нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя, – явление прогрессивное, ибо содействует росту индустрии и двигает нас к нашей конечной цели, к социализму через капитализм… Радикалы и либералы, испуганно тараща глаза, приходили к заключению: “спятил мальчик с ума бесповоротно”… Мы неоднократно тянули ВИ на собрания комитета помощи, но он всегда и очень решительно отказывался, указывая, что с таким собранием губернаторских чиновников есть один способ разговора: “рукой за горло и коленкой на грудь”. К концу ноября 1891 года нам удалось работу комитета дезорганизовать…»¹⁰⁶ Подтверждала и новая знакомая – Мария Петровна Голубева: «Из всей самарской ссылки только ВИ и я не принимали участия в работах этих столовых»¹⁰⁷. Идея накормить голодавших была Ульянову действительно глубоко чужда, поскольку не работала на свержение антинародного режима.

Голубева, которую, по ее словам, Владимир при каждой встрече провожал домой на другой конец Самары, была старше его на девять лет. Она запомнила: «Обычный костюм его в это время – ситцевая синяя косоворотка, подпоясанная шнурком… Когда узнал, что я выслана по делу якобинцев-бланкистов, что я якобинка, он очень заинтересовался этим обстоятельством и, по-видимому, взял меня как объект для изучения… Часто и много мы с ним толковали о “захвате власти” – ведь это излюбленная тема у нас, якобинцев»¹⁰⁸.

Новый, 1892 год товарищи встречали на квартире Кацнельсон. «Это была первая большая вечеринка с участием ВИ. Было очень шумно и весело… Была объявлена “всеобщая, прямая и явная кадриль” без различия пола и возраста… Пришлось и ВИ отплясывать кадриль. Это было уморительно веселое зрелище, ВИ… давал руку чужой “даме” вместо своей, брал за талию вместо “дамы” случайно подвернувшегося кавалера из другой пары…»¹⁰⁹.

С января 1892 года Ульянов начал работать: занялся адвокатской практикой, получив на то разрешение и Самарского окружного суда, и Департамента полиции, который тем не менее сохранял над ним, как и над всей семьей, негласный надзор. Он стал помощником присяжного поверенного и партнера-шахматиста Хардина. Опытный адвокат Хардин, отмечал его коллега, «не стеснял своих помощников в их занятиях и не был сторонником “натаскивания” их по делам; этому последнему он предпочитал самую широкую самодеятельность молодняка адвокатуры»¹¹⁰.

C 5 (17) марта, когда он впервые выступает в суде в качестве защитника по делу крестьянина Муленкова, присяжный поверенный Ульянов представлял интересы обвиняемых как минимум по 17 делам самой разной значимости – от кражи зерна из амбара и богохульства до присвоения 12 317 рублей 58 копеек купцом Брискером. Клиентами были и крестьяне, и мещане, и отставные военные, и крупные дельцы, и землевладельцы¹¹¹. Ульянов, судя по всему, был хорошим адвокатом, способным помочь своим клиентам. Видные представители самарского судейского корпуса видели в нем «будущего светилу», отмечали высокую образованность и даже воспитанность¹¹². Но у того были другие увлечения.

К 1892 году официальные биографии относят создание собственно марксистского кружка в Самаре под идейным руководством Ульянова – Скляренко, Семенов, Лебедева, Кузнецов и др. Это был первый опыт формирования ленинской команды. Тогда же Ульянов наладил переписку с Федосеевым, сосланным во Владимир¹¹³. «В кружке Скляренко ВИ начал довольно часто ставить вопрос о необходимости встать на путь Н. Е. Федосеева, завязывающего во Владимире связи с рабочими, организующего рабочие кружки», – свидетельствовал Беляков. Естественно, первые усилия были предприняты на близком по духу Жигулевском пивоваренном заводе, но они успеха не принесли¹¹⁴. Единственный зафиксированный опыт общения Ульянова с рабочими: в самарских железнодорожных мастерских он прочел реферат на актуальную для них тему: «Об общине, ее судьбах и путях революции».

Летом в Самаре вспыхнула холера, были дни, когда число смертей измерялось сотнями. В деревнях разгорались холерные бунты, убивали врачей, фельдшериц, санитаров, подвернувшееся под руку начальство. Осенью в Самару зачастили революционеры. Ульянова они не заинтересовали. Даже когда в город приехал культовый для народников (и наиболее критикуемый Ульяновым) «сам» Михайловский, молодой марксист с ним не виделся (или не был удостоен аудиенции)¹¹⁵. Ульянов критиковал либеральных народников за отсутствие настоящего революционного антиправительственного пафоса. Но при этом сам какой-либо активной революционной работы не вел, больше томился. «Последний год в Самаре, хотя и забросил туда нового ценного единомышленника Исаака Христофоровича Лалаянца, с которым основывалась первая группа социал-демократов в Самаре (Ильич, Скляренко, Лалаянц), переживался ВИ более томительно, чем первые»¹¹⁶, – подтверждала Анна Ильинична. Оставался, чтобы поддержать мать.

Лалаянц в воспоминаниях особой «томительности» у Ульянова не замечал. Места встреч были те же. «У Попова была удивительная способность быстро и наверняка находить чистенькую и спокойную пивную с великолепным жигулевским пивом». Занятия носили исключительно теоретический характер. Лалаянц в то время замечал наличие «некоторых симпатий у ВИ к народовольческому террору». Никаких занятий ни с кем никто из кружковцев нигде не вел. «Это просто была маленькая группа очень близко сошедшихся между собой товарищей-единомышленников, тесно сплотившихся друг с другом среди моря окружающей нас разномыслящей интеллигенции»¹¹⁷. Уже тогда, как зафиксировала входившая в один из кружков Прасковья Ивановна Кулябко, Ульянова коллеги называли «Ильичем» и «Стариком»¹¹⁸.

Лето, как обычно, провел в Алакаевке, куда регулярно наезжали Скляренко и Лалаянц. 20 августа (1 сентября) 1893 года Владимир навсегда покинул Самару.

По дороге опять заехал в Нижний Новгород, чтобы познакомиться с марксистом Скворцовым, о котором был наслышан. Оттуда во Владимир, где надеялся повидаться с сидевшим там в тюрьме Федосеевым: его должны были выпустить на поруки. Но не выпустили, и встреча не состоялась. «Я приехал туда в надежде, что ему удастся выйти из тюрьмы, но эта надежда не оправдалась, – вспоминал Ленин. – Затем Федосеев был сослан в Восточную Сибирь одновременно со мной и в Сибири кончил жизнь самоубийством, кажется, на почве тяжелой личной истории в связи с особенно неудачно сложившимися условиями жизни»¹¹⁹.

Декабрист 2.0

Осенью 1893 года семейство Ульяновых в полном составе покидало самарские края и перебиралось в столицы. «ВИ переехал в Петербург, остальные же члены семьи – в Москву, где брат Дмитрий поступил в университет, – объясняла Мария. – Пришлось продать и Алакаевку, которая не могла уже служить нам дачей». Продавали долго. В тот год пытались пристроить хутор губернскому секретарю Данненбергу за 8,5 тысячи рублей (купили за 7,5 тысячи), но сделка, которую со всем тщанием профессионально готовил присяжный поверенный Владимир Ульянов, сорвалась. В итоге хутор сдавался в аренду до 1897 года, когда его удастся продать зажиточному крестьянину Данилину (у Маняши он – местный купец).

Почему Владимир не поехал со всеми в Москву? Как писала Анна, «он решил поселиться в более живом, умственном и революционном центре – Питере. Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было еще много провинциального, а Володя был уже сыт, по горло сыт провинцией»¹²⁰. Ульянов прибыл в Петербург 31 августа (12 сентября) 1893 года. Формально для того, чтобы устроиться на адвокатскую работу.

Пятого октября (первое письмо родным в Полном собрании сочинений Ленина) он писал матери: «Комнату я себе нашел наконец-таки хорошую, как кажется, других жильцов нет, семья небольшая у хозяйки… Комната чистая и светлая. Так как при этом очень недалеко от центра (например, всего 15 минут ходьбы до библиотеки), то я совершенно доволен… На Волковом кладбище был вскоре после приезда: там все в сохранности – и крест, и венок». На могиле Ольги. «Прошу прислать деньжонок: мои подходят к концу. Из Самары мне пишут, что деньги по делу Графова (Казанское дело, которое я вел в Самаре) обещались уплатить в ноябре… Мне обещают здесь место в одном юрисконсульстве, но когда именно это дело устроится (и устроится ли), не знаю»¹²¹.

В сентябре Ульянова зачислили помощником присяжного поверенного у близкого знакомого Хардина – известного адвоката Михаила Филипповича Волкштейна. Теперь, «облачаясь в отцовский фрак, ему приходится регулярно ходить на Литейный проспект в Совет присяжных поверенных при Петербургском окружном суде для юридических консультаций и ведения судебных дел»¹²².

Ульянов не ставил цели заработков. «В сословие ВИ записался, но работал в нем мало, хотя некоторое время он, очевидно, интересовался юридической практикой, работая в консультациях на окраинах города, – напишет общавшийся с ним тогда студент Петербургского университета Михаил Александрович Сильвин. – Но когда я как-то спросил его… как идет его юридическая работа, он сообщил мне, что работы, в сущности, никакой нет, что за год, если не считать обязательных выступлений в суде, он не заработал даже столько, сколько стоит помощнику присяжного поверенного выборка документов»¹²³.

Именно с переезда в Петербург в 1893 году и начинается собственно революционная деятельность Ульянова-Ленина. В установлении контактов с питерским подпольем помогло письмо от нижегородцев студентам-землякам, которое он вручил именно Сильвину. «Уничтожив письмо, в тот же день я разыскал Германа Красина, сообщив об интересном приезжем и настойчиво предложил познакомиться. Имя “Ульянов” произвело впечатление, но мне заявили “обсудим”»¹²⁴, – вспоминал Сильвин. Марксистский кружок студентов Технологического института во главе с братьями Красиными усиленно шифровался, кроме того, новичка из Поволжья решили проверить на знание марксизма. Учением Маркса Ульянов владел лучше молодых технологов, но их сильно смутила его приверженность террору, не свойственная социал-демократам. Отнесли это на издержки «фамильной трагедии».

Ветеран социал-демократии Василий Андреевич Шелгунов подтверждал, что к приезду Ульянова в Санкт-Петербурге «уже существовала марксистская группа, причем интеллигенция и рабочие группировались каждые отдельно. У рабочих существовал центральный кружок, в который входили Фишер, Кайзер, Норинский и Шелгунов; из марксистской интеллигенции в этот кружок входили Старков, Кржижановский, Радченко». Ульянов «охотно ходил на кружки и пытливо присматривался к каждому рабочему-революционеру»¹²⁵.

Кржижановский, будущий творец плана электрификации Советской России, поделится воспоминаниями: «Вернувшись осенью 1893 года с летней заводской практики, я нашел весь свой кружок в состоянии необычайного оживления именно по той причине, что наш новый приятель, пришедший к нам с берегов Волги, в кратчайший срок занял в нашей организации центральную роль. Уже одно то обстоятельство, что он был братом Александра Ильича Ульянова, одного из последних славных народовольцев, казненного в 1887 году, создавало ему самые благоприятные предпосылки для дружеского восприятия в нашей среде… За обнаженный лоб и большую эрудицию ВИ пришлось поплатиться кличкой Старик, находившейся в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом из всех жизненных пор молодой энергией…»¹²⁶.

Свой партийный стаж Ленин отсчитывал именно с 1893 года, когда вошел в марксистский кружок студентов Технологического института. Кружок этот стал уже следующей – после самарской – командой (ЦК) Ленина. Как расскажет Сильвин, весьма примечательной: «Спокойный, сдержанный, даже несколько скрытный, но добродушный Степан Радченко, с хохляцким юмором и с хитрой усмешкой опытного конспиратора; чувствительный и нежный поэт-революционер Кржижановский; всегда казавшийся замкнутым в себе Старков, которому, по-видимому, чужды были всякие сантименты; Малченко – изящный брюнет, с лицом провинциального тенора, всегда молчаливый, всегда любезный товарищ; широкоплечий, кудлатый Запорожец, в глазах которого светилась вера подвижника; Ванеев – с его тонкой иронией, в которой сквозил затаенный в душе скептицизм к вещам и людям; и, наконец, я, смотревший на мир жадно открытыми глазами, часто полными наивного недоумения, которое приводило иногда в смешливое настроение ВИ»¹²⁷.

Кружковая работа Ульянову казалась слишком узкой. «Как и все мы, ВИ тоже имел свой кружок рабочих, с которыми занимался, но относился он к этому делу всегда несколько скептически, – подтверждал Сильвин. – Для этого большого человека нужна была большая аудитория, широкая арена»¹²⁸. И он искал эту арену за пределами подпольных организаций.

Ульянов быстро выдвинулся как видный критик народничества. Федор Ильич Дан, выступив позднее в роли историка партии, замечал: «Яркое выражение этому наступательному духу дала вышедшая в 1894 году брошюра, озаглавленная “Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов (ответ на статьи “Русского богатства” против марксистов)”. Брошюра, отпечатанная на мимеографе, состояла из трех отдельных выпусков, посвященных Михайловскому, Южакову (этот выпуск найти до сих пор не удалось) и Кривенко…»¹²⁹. Даже без не разысканной второй части «Друзья народа» составили львиную долю толстого первого тома Полного собрания сочинений Ленина.

Смысл: народничество выродилось в пошлость, филистерство, «пустолайство», «пустоболтунство». Из политической программы, нацеленной на то, чтобы «поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, “улучшить” положение крестьянства при сохранении основ современного общества». А вот социал-демократы «будут самым энергичным образом настаивать на немедленном возвращении крестьянам отнятой у них земли, на полной экспроприации помещичьего землевладения – этого оплота крепостнических учреждений и традиций». Решить эту задачу сможет исключительно повысивший свою сознательность пролетариат, который поведет к победоносной коммунистической революции¹³⁰.

Брошюра Ульянова вышла еще нелегально, небольшим тиражом. Но российский марксизм – в немалой степени благодаря усилиям Вольного экономического общества – уже начал пробивать себе дорогу и в легальную литературу. В том же 1894 году вышла легально книга Струве «Критические заметки. К вопросу об экономическом развитии России», также нацеленная против народничества.

Лето 1894 года Ульянов провел в Подмосковье, как запомнил московский социал-демократ и будущий директор Музея революции Сергей Иванович Мицкевич, «на даче у Анны Ильиничны, близ станции Люблино Курской железной дороги, в дачном поселке Кузьминки. Ильич заходил иногда ко мне, бывал и я несколько раз у него на даче у Елизаровых»¹³¹. Полиция зафиксировала также и появление Владимира Ульянова на вечеринке 12 (24) января 1894 года в доме Залесской на Воздвиженке, где он с «полным знанием дела» дискутировал с известным народником Василием Павловичем Воронцовым¹³².

«Волжанин» становился популярной личностью в узких марксистских кругах, где после «Друзей народа…» его авторитет был уже общепризнан. Среди заинтересовавшихся им была и Надежда Крупская, девушка на год его старше. «Увидала я ВИ лишь на масленице. На Охте у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я два года перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Для ради конспирации были устроены блины. На этом свидании, кроме ВИ, были: Классон, Я. П. Коробко, Серебровский, Ст. Ив. Радченко и другие; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли… Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал – кажется, Шевлягин, – что очень важна вот работа в комитете грамотности. ВИ засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех – я потом никогда не слышала от него такого смеха:

– Ну, что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не ме-шаем…

Подошел Классон и, взволнованный, пощипывая бороду, сказал:

– Ведь это черт знает, что он говорит.

– Что ж, – ответил Коробко, – он прав, какие мы революционеры…

Помню, когда мы возвращались, идя вдоль Невы с Охты домой, мне впервые рассказали о брате ВИ, бывшем народовольце…»¹³³. Их встреча произошла, по версии Крупской, в конце февраля 1894 года. Историки утверждают, что годом позже, поскольку Классон в начале 1894-го находился в Германии.

Однако есть основания полагать, что на той встрече была еще одна девушка – Аполлинария Якубова и на нее первую Ульянов положил глаз. Она была подругой Крупской. Именно к ней якобы сватался Владимир Ульянов. Но Якубова предложение руки и сердца отвергла, предпочтя профессора Тахтерева, редактора левого журнала «Рабочая мысль». Позднее будут и переписка между Лениным и Якубовой, и встречи, в частности, в Лондоне, где она будет жить¹³⁴.

Но Крупская сразу влюбилась в своего будущего мужа, хотя он поначалу и не отвечал ей взаимностью. Как вспоминала ее очень проницательная гимназическая подруга, а затем известная журналистка Ариадна Тыркова-Вильямс, она «по-прежнему жила с матерью на третьем дворе, в большом доме Дурдиных, на Знаменской. Жили все так же тихо, уютно, с лампадками, как будто по-старосветскому… Но за всем этим я чувствовала другую Надю. Она уже прокладывала путь к тому, что вскоре должно было стать смыслом, целью и, как это ни странно звучит для моей скромной Нади, роскошью ее жизни. Началось это с вечерних курсов для рабочих за заставой. Надя глухим, монотонным голосом рассказывала мне, как важно пробудить в рабочих классовое сознание. Я плохо понимала, что это значит. Но я видела, что от этих таинственных слов Надя расцветала… Уже не в Петербурге, а летом у них на даче, под Окуловкой, впервые услыхала я от Крупской имена Карла Маркса и Ульянова»¹³⁵.

Надежда была из семьи обедневшего дворянина Виленской губернии. Константин Игнатьевич Крупский окончил Михайловское артиллерийское училище, Военно-юридическую академию и дослужился до чина майора. «Отец всегда очень много читал, не верил в бога, был знаком с социалистическим движением на Западе, – рассказывала Надежда Константиновна. – В доме у нас постоянно, пока был жив отец, бывали революционеры (сначала нигилисты, потом народники, потом народовольцы)»¹³⁶. Ей было всего 14 лет, когда отца не стало.

Мать Надежды – Елизавета Васильевна – в скором времени теща Ленина – была набожной женщиной, воспитанницей Института благородных девиц, имела диплом домашней учительницы. После смерти мужа она получала пенсию. Жили скромно. Тыркова удивлялась, «как могут они с матерью существовать в такой тесноте?»¹³⁷. – Помогал брат отца – действительный статский советник. Надежда училась в престижной гимназии княгини Оболенской, закончила ее с золотой медалью, годом позже обрела диплом преподавателя русского языка и математики и пошла на Высшие (Бестужевские) женские курсы. Там подруги познакомили ее с технологами-марксистами.

Сама она рассказывала: «Когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала, сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы»¹³⁸. Надежда пошла работать в Главное управление железных дорог, а многие вечера посвящала преподаванию в рабочей школе и участию в марксистском кружке.

«Зимою 1894/95 г. я познакомилась с ВИ уже довольно близко. Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же четвертый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе… Я жила в то время на Старо-Невском, в доме с проходным двором, и ВИ по воскресеньям, возвращаясь с занятий в кружке, обычно заходил ко мне, и у нас начинались бесконечные разговоры… Хождение по рабочим кружкам не прошло, конечно, даром: началась усиленная слежка. Из всей нашей группы ВИ лучше всех был подкован по части конспирации: он знал проходные дворы, умел великолепно надувать шпионов, обучал нас, как писать химией в книгах, как писать точками, ставить условные знаки, придумывать всякие клички»¹³⁹.

Тыркова подметила (женщины это хорошо чувствуют) перемены в мыслях и чувствах Надежды, которые теперь «были неразрывно связаны с человеком, который ее захватил тоже целиком. Надя изменилась. С ней что-то произошло. Что-то новое пробивалось сквозь прежнюю монашескую тихость… У Нади была очень белая, тонкая кожа, а румянец, разливавшийся от щек на уши, на подбородок, на лоб, был нежно-розовый. Это так ей шло, что в эту минуту моя Надя, которую я часто жалела, что она такая некрасивая, показалась мне просто хорошенькой. В моем воображении тогда еще крепко связались “Капитал” и “один товарищ”. Но если бы кто-нибудь мне тогда сказал, что этот товарищ, опираясь на “Капитал”, переломает всю русскую жизнь, зальет Россию кровью и что Надя будет ему усердно в этом помогать, это показалось бы мне бредом! Тогда он еще назывался не Ленин, а Ульянов. Надя говорила о нем скупо, неохотно. Я ни одним словом не дала ей понять, что она в него влюблена по уши»¹⁴⁰.

Той осенью 1894 года Александр III стремительно угасал от заболевания почек. 26-летний Николай Александрович запомнит слова, сказанные отцом на смертном одре: «Тебе предстоит взять с моих плеч тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки… Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц»¹⁴¹. 1 ноября 1894 года императора на стало.

Для Владимира Ульянова мало что изменилось. Теперь ему просто предстояло заняться свержением уже следующего императора. Николая II.

Во время рождественских каникул 1894/95 года на собрании на той же Охте с Ульяновым встретились первые знакомцы среди легальных марксистов, его сверстники Петр Бернгардович Струве и Александр Николаевич Потресов. Дворянин, генеральский сын Потресов учился в Петербургском университете – сначала на естественно-научном, затем юридическом факультете. Внук создателя Пулковской обсерватории, сын пермского (а до этого иркутского и астраханского) губернатора, Струве проделал ту же образовательную траекторию, после чего пополнял знания в австрийском Граце. Важным связующим звеном легальных марксистов с подпольем выступала Александра Михайловна Калмыкова, вдова сенатора, «имевшая в то время книжный склад на Литейном. С Александрой Михайловной познакомился тогда близко и ВИ. Струве был ее воспитанником, у нее всегда бывал и Потресов, товарищ Струве по гимназии. Позднее Александра Михайловна содержала на свои деньги старую “Искру”, вплоть до II съезда»¹⁴².

Нашему герою не было и 25 лет, но Потресову он показался гораздо старше своих лет: «Он был молод – только по паспорту. На глаз же ему можно было дать никак не меньше сорока – тридцати пяти лет. Поблекшее лицо, лысина во всю голову, оставлявшая лишь скудную растительность на висках, редкая рыжеватая бородка, хитро и немного исподлобья прищуренно поглядывающие на собеседника глаза, немолодой, сиплый голос… У молодого Ленина на моей памяти не было молодости… Мы не раз шутили, что Ленин даже ребенком был, вероятно, такой же “лысый” и “старый”, каким он нам представлялся в 95-м году».

На этом собрании на Охте речь шла о книгах Струве «Критические заметки» и Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Потресов вспоминал: «Ленин, вскользь чрезвычайно хвалебно отозвавшись о книге Плеханова – Бельтова, с той же большой энергией, со всей ему свойственной ударностью, направил свою критику против Струве» ¹⁴³. Пикантность происходившему придавало присутствие при сем самого Струве, который припоминал: «Прочтя краткое резюме своей статьи упомянутой группе лиц, Ленин прочел ее целиком мне одному у меня в комнате на Литейном»¹⁴⁴.

Впечатление Потресова: «Большая сила, но в то же время и что-то однобокое, однотонно-упрощенное и упрощающее сложности жизни… И тогда же в разговоре о нем произнесено было слово – сектант. Да, сектант! Но сектант, прошедший серьезную сектантскую выучку! Сектант-марксист!.. И не суждено ли марксизму в конечном счете победить сектантство – победить особенно в человеке, в котором чувствуется такая внутренняя сила, такая незаурядная логика, такая выдающаяся подготовка?»¹⁴⁵. Потресов надежды не терял.

Действительно, Ульянов выделялся из общей марксистской среды. У него была идея фикс. Революция. Петр Павлович Маслов, позднее ставший меньшевиком и советским академиком, утверждал: «Когда в 1895 году в Петербурге я встретил ВИ в литературном кружке марксистов и заговорил о чем-то с П. Б. Струве по поводу революционных вопросов и дел, он меня сразу прервал:

– Об этих делах нужно говорить с ВИ».

Его идеологический и этический багаж, утверждал Маслов, был прост:

«– Что есть истина?

– То, что ведет к революции.

– Что нравственно?

– То, что ведет к революции.

– Кто друг?

– Тот, кто ведет к революции.

– Кто враг?

– Тот, кто ей мешает.

– Что является целью жизни?

– Революция.

– Что выгодно?

– То, что ведет к революции»¹⁴⁶.

Кржижановский подтверждал, что уже тогда в Ленине проснулся «грозный полемист, гневно ниспровергающий все то и всех тех, кто становится на путях пробуждения самостоятельной революционной пролетарской мысли»¹⁴⁷. В этом идейном багаже не находилось места для такого понятия, как человеческое счастье.

В апреле 1895 года в петербургской типографии вышел сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», под обложкой которого ужились две статьи Плеханова и по одной – Ульянова (под псевдонимом К. Тулин), Струве, Потресова, Скворцова и других. Это был первый опыт симбиоза эмигрантского, легального и подпольного марксизма в России.

Вскоре у Ульянова появилась возможность приобрести личный опыт подобного симбиоза: ему наконец удалось обзавестись заграничным паспортом.

Он поспешил отправиться за границу, пообщаться с марксистским зарубежьем, а заодно поправить здоровье. Заботливая Мария Ильинична замечала, что в Петербурге ее брат «впервые был лишен семейных удобств: пришлось жить в комнатах, питаться в столовках. Сказалась на его здоровье и нервная работа революционера. Он нажил себе скоро катар желудка, от которого не скоро мог избавиться»¹⁴⁸. 2 (14) мая 1895 года Владимир сообщал матери из Зальцбурга: «По “загранице” путешествую уже вторые сутки и упражняюсь в языке: я оказался совсем швах, понимаю немцев с величайшим трудом, лучше сказать, не понимаю вовсе… Несмотря на такое позорное фиаско, духом не падаю и довольно усердно коверкаю немецкий язык». 8 (20) мая двинулся в Швейцарию, «начались Альпы, пошли озера, так что нельзя было оторваться от окна вагона»¹⁴⁹.

Но это для мамы и для заинтересованных читателей из Департамента полиции. Ульянов, естественно, ничего не писал о не менее важной цели поездки в Швейцарию – познакомиться с лидерами «Освобождения труда». Первым среди них по праву считался Плеханов, сын отставного штабс-капитана, выпускник юнкерского училища и Горного института в Петербурге. Ему было уже под сорок. «Совсем европеец, культурный, образованный серьезный марксист несколько академического типа»¹⁵⁰, – вспоминала неоднократно встречавшаяся с ним поэтесса Зинаида Гиппиус.