Текст книги "28 мгновений весны 1945-го"

Будучи явно более опытным политиком, чем Жиро, де Голль постепенно отстранил его от реального руководства комитетом, предложив пост командующего французскими вооруженными силами, а себя оставил единственным председателем.

ФКНО 3 июня 1944 года провозгласил себя Временным правительством Французской Республики. 6 июня началась операция «Оверлорд» – высадка союзных войск в Нормандии. Под командованием Эйзенхауэра и Монтгомери действовали и французские соединения генералов Филиппа Леклерка, Пьера Кёнига и Габриэля Коше. 14 июня де Голль прибыл в Нормандию, где взял всю полноту власти в местечке Байё.

В начале июля де Голль направился с визитом в США, что было свидетельством свершившегося, наконец, его признания американским руководством. Но генерал нашел поводы для разочарования: «В Вашингтоне Рузвельт открыл мне цели американской политики, задрапированные идеалистическими лозунгами, но очень практичные по сути».

15 августа началась операция «Энвил» – высадка американских и французских войск в Южной Франции вблизи Марселя, – что послужило сигналом к общенациональному восстанию, в первых рядах которого опять были коммунисты. 1-я французская армия, чьи подразделения высадились в Сен-Тропе и его окрестностях, уже 28 августа полностью овладела Тулоном, а 30 августа – Марселем. «Сорок тысяч пленных и груды оружия и техники попали в наши руки», – писал де Голль.

Еще раньше в руках французов оказался Париж. Американцы позволили танковым частям Леклерка и Кёнига 24 августа первыми вступить в восставший Париж, когда основная часть города уже была освобождена французскими патриотами во главе с полковником Анри Роль-Танги, коммунистом. Так произошло символическое объединение внешних и внутренних французских сил. 25 августа Роль-Танги и Леклерк приняли официальную капитуляцию немецкого гарнизона. В тот же день в Париж прибыл председатель Временного правительства де Голль. Леклерк встретил его на вокзале Монпарнас. Столица Франции ликовала.

26 августа де Голль идет по Елисейским Полям. Это день его триумфа. Рядом с ним шагает Жорж Бидо, преемник Жана Мулена на посту главы Национального комитета Сопротивления.

– Пожалуйста, следуйте на два шага позади меня, – тихо говорит ему де Голль.

И сразу же – Даниэлю Майе, лидеру социалистов в движении Сопротивления:

– Месье, во время парада не курят!

На площади Звезды де Голль торжественно зажег под Триумфальной аркой огонь на могиле неизвестного солдата, потушенный немцами четырьмя годами ранее.

Освобождение Франции шло быстро. К концу сентября, за исключением Эльзаса и подступов к нему, а также альпийских перевалов и опорных пунктов на Атлантическом побережье, вся территория Франции была очищена от немцев. «Отступление вермахта остановилось только на границе рейха, там, где вооруженное восстание французского народа уже не угрожало его тылам, – замечал де Голль. – Как будто отлив, внезапно отхлынув, открыл от края до края измученное тело Франции».

Известный писатель Андре Моруа задавал вопрос: «Была ли возможность восстановить Третью республику и ее институты?» И объяснял, почему этот путь был отвергнут: «Во-первых, потому, что исстрадавшаяся страна затаила злобу на тех, кого считала ответственным за свои страдания, и, казалось, желала что-то нового. Во-вторых, потому, что те люди, которые в Лондоне, в Алжире либо в Сопротивлении внутри страны приняли на себя командование в таких опасных обстоятельствах, считали вполне законным сохранить за собой власть и теперь. Поэтому было решено, что Французской Республикой будет управлять Временное правительство, будет назначено Учредительное собрание, а новую конституцию ратифицирует плебисцит».

Но и, конечно, был фактор де Голля, которому абсолютно претила слабая власть правительств Третьей республики, опиравшихся на шаткое большинство в парламенте. Чем де Голль никогда не страдал, так это скромностью. В мемуарах он порадуется: «Как в провинции, так и в Париже я видел, с каким ликованием меня встречали люди. Нация инстинктивно понимала, что в условиях нынешней смуты в стране могла бы установиться анархия, а затем и диктатура, если бы я не служил народу вождем и символом единения. Сегодня нация так же сплачивается вокруг де Голля, дабы избежать падения в пропасть, как она сплачивалась вокруг него вчера, дабы прогнать иноземных захватчиков. Таким образом, я вновь почувствовал доверие французов, облекших меня, как и прежде, беспрецедентной полнотой власти».

Подавляющее большинство действительно желало видеть его главой Временного правительства. А сам де Голль отдавал предпочтение политикам, которые эти годы были с ним за границей. Тем же, кто боролся с фашистами внутри Франции, предстояло испытать разочарование. Историк Марк Ферро не без оснований утверждал, что «эти триумфальные дни оставили у борцов внутреннего Сопротивления привкус горечи. Чтобы предотвратить возможный коммунистический переворот, комиссары Республики, назначенные временными губернаторами, должны были “установить власть закона как противовес фактической власти на местах”. Национальный комитет Сопротивления, в том числе входившие в него коммунисты, соглашается с этим и даже с требованием разоружить патриотическую милицию. Разоружение проводится без особых церемоний. И впоследствии основные почести достаются заграничным силам».

Де Голль был антикоммунистом, и ФКП его возмущала и пугала. «Французская Коммунистическая партия получила исключительную возможность и не упустила ее, – замечал он. – Умышленно смешав восстание против оккупантов с классовой борьбой, ФКП набирала популярность и имела все шансы встать во главе страны».

Но де Голль понимал, что без популярных в стране лидеров внутреннего Сопротивления ему невозможно было править Францией: «Возобновление работ на заводах и в шахтах, восстановление мостов, портов, железных дорог, каналов, электростанций, ремонт поездов, грузовиков, барж требовало усилий всего народа… Участие Коммунистической партии в Сопротивлении, влияние ее на рабочий класс, желание общества и мое собственное желание видеть ее повернувшейся лицом ко всей нации побудили меня дать коммунистам место в работе по восстановлению страны. Упираясь, огрызаясь, вставая на дыбы, ФКП идет в общей упряжке и, слушаясь узды, вместе со всеми тянет нагруженную телегу. Мое дело – держать поводья».

Поводья были и у Сталина, который дал ФКП установку на сотрудничество с генералом. 19 ноября 1944 года Сталин и Молотов приняли лидера французских коммунистов Мориса Тореза и дали понять, что главная задача – искать союзников для формирования левого блока. «Коммунистическая партия не так сильна, чтобы она могла ударить правительство по голове». Стратегическими целями ФКП назывались возрождение Франции, наращивание ее вклада в завершение разгрома Германии, восстановление и развитие демократии в стране. Компартия должна была считаться с наличием Временного правительства, признанного союзными державами, не провоцировать столкновения с де Голлем, не создавать параллельных вооруженных отрядов, способствовать восстановлению французской военной промышленности и регулярной армии.

Де Голль при формировании правительства пошел на компромисс: «Большинство “комиссаров” из Алжира, которые были со мной со времен “Свободной Франции” или позже присоединились в Северной Африке, останутся министрами в Париже. Но я понимал, что должен призвать и других деятелей, работавших в рядах Сопротивления на территории Франции… Когда целью коммунистов вместо захвата власти становится обеспечение перевеса голосов в рамках парламентского режима, общество рискует гораздо меньше. Правда, на моем пути они постарались поставить как можно больше препятствий и развязали закулисную кампанию по моей дискредитации. Однако вплоть до моего ухода со своего поста они воздерживались от открытого непризнания моей власти и от оскорбления моей личности. Что касается Тореза, то, продолжая усилия по продвижению коммунистических идей, он много раз действовал в интересах французского государства и оказывал правительству услуги. На следующий же день после своего возвращения во Францию он принял участие в ликвидации остатков отрядов “патриотической милиции”, которые кое-кто из его соратников упорно поддерживал».

Франция был предельно ослаблена. За четырьмя годами немецкой оккупации в 1944-м последовали несколько месяцев крупномасштабных сражений. Национальный доход Франции к этому времени был вдвое меньше, чем в 1938 году. «Железные дороги были практически заблокированы – из 12 000 локомотивов у нас осталось 2800… На автодорогах были взорваны 3000 мостов, из 3 миллионов автомобилей осталось всего около 300 000 на ходу, а недостаток горючего превращал любую поездку в самую настоящую авантюру… Имеющиеся склады продовольствия, сырья, горючего, готовой продукции оказались совершенно пустыми», – констатировал де Голль.

Ожидалась помощь из-за океана, но порты, «разрушенные бомбардировками американской и британской авиации и практически полностью уничтоженные отступающими немецкими гарнизонами, представляли собой причалы в руинах, разрушенные доки, забитые шлюзы». А грузы, все-таки доставляемые во Францию, предназначались в основном американским и английским войскам.

Общество было деморализовано и восприняло открытие второго фронта как конец страданиям и ждало чуда – и от союзников, и от главы Временного правительства. «Я не мог позволить себе предаваться радужным иллюзиям при виде скудных продовольственных пайков, людей в изношенной одежде, живущих на грани голода, при виде холодных очагов, отсутствия электричества, пустых лавок, остановившихся заводов, мертвых вокзалов и слыша жалобы отчаявшихся людей, требования со стороны различных групп и пустые обещания политиков-демагогов… Впрочем, по контрасту с городами, лежащими в руинах, деревня имела обнадеживающий вид», – писал де Голль.

Дух времени требовал жестких и левых решений. Ферро пишет: «“Засучим рукава”, – заявляет социалист Рамадье. “Выиграем третью битву за Францию”, – добавляют коммунисты. Вслед за Национальным советом Сопротивления де Голль напоминает, что крупных промышленников “не было в Лондоне”; остальные добавляют, что Франция будет окончательно освобождена только тогда, когда тресты будут лишены имущества. Де Голль был согласен с социалистами и коммунистами в том, что “главные источники национального богатства должны вновь стать коллективной собственностью”».

Де Голль подписал закон о национализации. В государственную собственность перешли угледобывающая и газовая промышленность, электроэнергетика, морское судоходство, воздушный транспорт, авиапромышленность, автомобильные заводы «Рено», Французский банк, сберегательные кассы, страховые компании. Владельцам государство выплатило компенсации – за исключением Луи Рено, который активно сотрудничал с оккупантами. Была учреждена единая государственная система социального страхования.

Но основные свои усилия де Голль обращал на то, чтобы восстановить величие Франции, вернуть ей полноценное место в тесном клубе великих держав. Конечно, страна не отвечала тогда минимальным критериям такого членства – ни по размеру армии, ни по вкладу в войну с нацизмом. Страна чувствовала унизительную зависимость от англо-американцев – во всем. Однако у главы французского правительства были и козыри. Его «Свободная Франция» формально была участницей антигитлеровской коалиции, воевала во многих кампаниях и победила в своей гражданской войне сторонников режима Виши в Западной Африке, Леванте и Алжире. И, конечно, были возможности использовать заинтересованность стран Большой тройки в том, чтобы иметь Францию на своей стороне.

Вашингтон, Лондон и Москва 23 октября 1944 года официально признали Временное правительство Французской Республики. В Париже открылись двери посольств, закрытые во время оккупации. Но список претензий де Голля к союзникам был бесконечным: «Нам нужно было подняться до их высот, а мы начали с самого низа. На совещание в Думбартон-Оксе в сентябре – октябре 1944-го, посвященное подготовке к созданию Организации Объединенных Наций, куда собрались представители США, Великобритании, России и Китая, Франция не была приглашена… В Лондоне больше года вела работу Европейская комиссия, в которой представители британского, американского и советского правительств, не приглашая нас, занимались вопросами Европы и, в частности, Германии. В сентябре президент и премьер-министр встретились в Квебеке для выработки своей позиции, о чем нас никто не информировал. В октябре Черчилль и Иден посетили Москву для достижения договоренности со Сталиным и Молотовым, и о результатах встречи нам также не было сообщено. Все происходило так, как если бы союзники старались держать Францию в неведении относительно своих действий».

Де Голль по-прежнему был недоволен англо-американским пренебрежением к делу сохранения Французской империи. Теперь – в связи с недостаточными усилиями по избавлению Французского Индокитая от японцев и по поддержке остававшихся там французских войск – порядка 50 тысяч человек, из которых 12 тысяч были выходцами из Европы. «В ходе этих операций отчетливо проявилось предвзятое отношение американцев к французскому участию в боевых действиях. Несмотря на неоднократные обращения правительства Франции к Вашингтону, США постоянно под разными предлогами отказывали в переброске в Юго-Восточную Азию войск, которые мы держали наготове в Африке и на Мадагаскаре… Это лишь укрепляло мою решимость вернуть Франции Индокитай, когда после великой победы над общим врагом наши руки по отношению к союзникам окажутся развязанными».

Черчилль по-прежнему без восторга относился к де Голлю, но уже не мог не замечать его сильно возросшего политического веса. «Я знал, что он не был другом Англии, но я всегда признавал в нем дух и идею, которые навсегда утвердят слово “Франция” на страницах истории», – признавал британский премьер.

Черчилль и Иден прибыли в Париж 10 ноября 1944 года. Черчилль 16 ноября информировал Сталина: «Мне был оказан действительно замечательный прием со стороны приблизительно полумиллиона французов на Елисейских Полях, а также в штабе движения Сопротивления в Отель де Вилль. Я также возобновил дружественные личные отношения с де Голлем… Они весьма сильно настаивают на своем участии в оккупации Германии не просто в качестве участника, подчиненного британскому или союзному командованию, а в качестве оккупирующей силы, подчиненной французскому командованию».

Но сообщение Черчилля мало говорило о реальном содержании переговоров, которые описал де Голль: «В том, что касалось вооружения французской армии, они не согласились оказать нам сколько-нибудь значительную помощь и не высказали стремления присоединиться к нам в обращении за поддержкой к США. По вопросу о Германии они признали, что у Франции должна быть своя оккупационная зона, но уклонились от уточнения, какая именно. Еще меньше они хотели детально рассматривать проблему будущего правления в германских государствах, в Руре, в Рейнской области, в Сааре и т. д. Всем нашим попыткам перейти к коренным вопросам по Леванту британские министры противопоставили уклончивую позицию. Они продемонстрировали то же нежелание детально обсуждать вопросы по Индокитаю и по Дальнему Востоку».

Зато Черчилль щедро поделился с французским коллегой своими взглядами на мир и его будущее:

– Я считаю, будьте в этом уверены, что Франция и Великобритания не должны разделяться. Вы сами свидетель тех усилий, которые я предпринимал в наиболее трудное время, чтобы не допустить этого. И сегодня также я предлагаю вам заключить с нами принципиальный союз. Но в политике, как и в стратегии, лучше всего убеждать сильнейших, чем идти против них. В этом я и пытаюсь преуспеть. У американцев есть огромные ресурсы, которые они не всегда используют по назначению. Я же стараюсь направить их на путь истинный, не забывая при этом, естественно, извлекать пользу для своей страны… Что же касается России, то это огромный зверь, давно уже жаждущий добычи. Сегодня невозможно помешать ему рвать ее, тем более что он попал в самую середину стада. Но нельзя дать ему захватить все. Я пытаюсь сдерживать Сталина, у которого, помимо большого аппетита, есть и здравый смысл. И более того, после трапезы наступает время переваривания пищи.

– Что до Франции, – продолжал Черчилль, – то благодаря вам, она возрождается. Не торопитесь! Двери уже приоткрываются. Позже они откроются широко. И мы увидим вас за столом административного Совета. Ничто не помешает нам тогда работать сообща. А до тех пор предоставьте действовать мне!

Визит англичан де Голля скорее разочаровал, он счел, что Черчилль упустил последний шанс извиниться перед ним за все свое прошлое поведение.

Тем не менее, как замечал Пол Кеннеди, «Великобритания была отнюдь не против восстановления Франции в качестве мощной военной державы в Европе для противодействия России, поэтому Франция получила немало выгод, положенных великой державе по статусу: оккупационную зону в Германии, постоянное членство в Совете Безопасности ООН и пр.».

Действительно, именно Англия добилась включения Франции в клуб великих держав, рассчитывая создать противовес влиянию СССР (а в перспективе и Германии) в Европе.

Вскоре после этого де Голль собрался в Москву с намерением «обменяться мнениями о будущем мирном урегулировании. Вероятно, это также даст возможность каким-то образом возобновить франко-российскую солидарность, которая зачастую недооценивалась и предавалась, тем не менее соответствовала естественному порядку вещей перед лицом как немецкой угрозы, так и попыток англосаксов установить свое господство».

Де Голль 27 ноября прилетел в Баку, оттуда – на поезде до Сталинграда и 2 декабря в полдень прибыл в Москву. Уже вечером с ним встречался Сталин. «Беседуя с ним на различные темы, я вынес впечатление, что передо мной необычайно хитрый и беспощадный руководитель страны, обескровленной страданием и тиранией, но в то же время человек, готовый на все ради интересов своей родины», – отмечал де Голль.

– Французы хорошо поняли, что единственным средством открыть себе путь в лучшее будущее является тесное сотрудничество с другими державами, – заметил де Голль.

– Что же мешает тому, чтобы Франция вновь стала великой державой? – поинтересовался Сталин.

– Прежде всего немцы, которых еще нужно победить, – считал де Голль. – Французы знают, что сделала для них Советская Россия. Именно Советская Россия сыграла главную роль в их освобождении. Однако это не означает, что французы не хотят рассчитывать на силы других, на силы своих друзей.

Кремль поддержал предоставление Франции места в Совете будущей международной организации безопасности и в Европейской консультативной комиссии. Но переговоры о заключении всеобъемлющего советско-французского договора, которые Молотов вел с главой французского МИДа Бидо, чуть было не зашли в тупик, когда Кремль начал настойчиво подталкивать французов к признанию польского Люблинского правительства. Де Голль даже был готов покинуть Москву без договора. Сталин сделал шаг назад, и в 4 часа утра, в день отъезда, в кабинете Молотова документ был подписан.

«Церемония подписания прошла с некоторой торжественностью, молча и без всяких просьб работали русские фотографы… Затем мы пожали друг другу руки.

– Это нужно отметить! – воскликнул маршал.

Мгновенно были накрыты столы, и начался ужин. Сталин показал прекрасную игру. Спокойным голосом он сделал мне комплимент:

– Вы хорошо держались. В добрый час! Я люблю иметь дело с человеком, который знает, чего хочет, даже если его взгляды не совпадают с моими.

Наш отъезд из Москвы состоялся в то же утро», – вспоминал де Голль.

В договоре стороны брали на себя обязательство продолжать войну до полной победы, не заключать сепаратный мир с Германией и впоследствии совместно разработать меры для предотвращения возникновения новой угрозы со стороны Германии, совместно участвовать в создании ООН. Реакция на договор во Франции была самой позитивной. «Общественность видела в этом знак нашего возвращения в ряды великих держав, – подтверждал де Голль. – Политические круги расценивали подписание договора как звено в цепи, связывающей Объединенные Нации. Некоторые мастера – или маньяки – политических махинаций нашептывали, что договор стоило бы подкрепить соглашением по поводу французской Коммунистической партии, относительно снижения ее активности в политической и общественной борьбе и ее участия в восстановлении страны. В целом по различным причинам мнение о договоре с Москвой было везде положительным».

Ялтинская конференция дала де Голлю очередной повод для недовольства: «То, что Францию не пригласили на это совещание, было мне, вне всякого сомнения, неприятно, но нисколько меня не удивило. Какие бы ни были наши успехи на пути, ведущем Францию к достойному ее положению на международной арене, я слишком хорошо знал, откуда нам пришлось начинать, чтобы считать, что мы уже достигли цели».

В отсутствии Франции за столом переговоров в Крыму де Голль винил в первую очередь президента США. «Я не сомневался, что недвусмысленный отказ сотрудничать с нами исходил от президента Рузвельта». Тот пригласил де Голля встретиться после Ялты. Но, поскольку местом встречи был определен американский корабль, стоявший в территориальных водах Алжира (то есть, по мнению де Голля, на территории Франции), да к тому же на этом корабле Рузвельт без его разрешения принимал королей и глав арабских стран и даже (о ужас!) президентов Сирийской и Ливанской республик, которые являлись подмандатными территориями Франции, де Голль с негодованием отклонил приглашение. «Я считал, что, каково бы ни было на данный момент соотношение сил, такое поведение переходило все границы. Суверенитет и достоинство любой великой нации должны быть незыблемы. Я нес ответственность за суверенитет и достоинство Франции».

В американской прессе инцидент был представлен как демонстративное оскорбление президента США. Рузвельт тоже не счел нужным скрывать своих чувств. В послание конгрессу с рассказом о результатах Ялтинской конференции он вставил слова о «примадонне, которая из-за своего каприза кинозвезды пренебрегла полезной встречей».

Нельзя было назвать беспроблемным и военное сотрудничество Франции с англосаксами. Эйзенхауэр писал: «Лично мне нравился генерал де Голль, поскольку я видел многие его прекрасные качества. Однако мы находили, что эти качества теряют свою ценность из-за крайне болезненной восприимчивости и экстраординарного упорства в вопросах, которые нам представлялись нелогичными. Мои личные контакты с ним во время войны никогда не порождали той теплоты, какая, казалось, часто возникала при его встречах со многими другими».

Де Голль страстно хотел участия французских войск в боях с немцами, причем чем дольше, тем лучше. «Затягивание войны было особенно болезненно для нас, французов, ведь нас ожидали новые жертвы, разрушения и потери, – объяснял он. – Но, исходя из высших интересов Франции, не сравнимых с преимуществами немедленного окончания войны, я ни о чем не сожалел. Продолжение боевых действий потребует участия наших сил в битвах за Рейн и Дунай, как это было в Африке и в Италии. От этого зависело наше положение в мире и, главное, самоуважение народа на многие поколения вперед. С другой стороны, затягивание войны давало нам время предъявить права на то, что принадлежало нам по праву и нами отвоевано».

В начале сентября Эйзенхауэр дал согласие на участие французских войск в боях против Германии. Но где взять войска в нужном количестве, которого в африканских частях не было. Силы внутреннего Сопротивления насчитывали до 400 тысяч человек. «Первым шагом стал декрет от 23 сентября, по которому партизаны, остававшиеся на военной службе, должны были подписать по всей форме контракт на срок до конца войны». Но у англо-американцев не было особого желания вооружать эти силы, где было так много коммунистов. «Со дня высадки их войск и вплоть до капитуляции Германии наши союзники больше не помогли нам вооружить ни одно крупное соединение», – жаловался де Голль.

Эйзенхауэр в мемуарах смотрел на эту проблему с другого угла зрения, отмечая полную «зависимость французской армии, да и фактически и значительной части населения от американских поставок. Это являлось дополнительным, задевающим их гордость фактором, и, хотя они постоянно настаивали на более крупных поставках им всякого рода материалов и предметов боевого обеспечения, их, естественно, угнетало сознание того, что без этих поставок они совершенно беспомощны. Все это порождало особую чувствительность, и поэтому с французами трудно было иметь дело, когда они находили в каком-либо вопросе, хоть и пустячном, нечто такое, что, по их мнению, затрагивало их национальную честь». В то же время Айк отдавал должное французским войскам, которые «блестяще сражались при вторжении в Южную Францию, в Вогезах и при наступлении на верхний Рейн. Их эффективность быстро упала с наступлением зимних холодов в конце 1944 года, поскольку значительную часть французской армии составляли африканские войска, не привыкшие к холодам и ненастьям, свойственным для кампании на Европейском театре военных действий в зимних условиях».

В составе американской группы армий генерала Брэдли – на южном ее фланге – действовала 1-я французская армия. Ее командующим в русском переводе мемуаров де Голля фигурирует «генерал Делаттр». Но в нашей стране и мире он больше известен как Жан де Тассиньи, а недоразумение связано с тем, что его полное имя Жан Жозеф Мари Габриэль де Латр де Тассиньи.

1-я французская армия входила в Эльзас и обеспечивала прикрытие всей союзнической группировки вдоль альпийских предгорий. Во время сражения в Арденнах возникла опасность захвата немцами столицы провинции – Страсбурга, и Эйзенхауэр рассматривал возможность его оставить. Но де Голль настаивал на том, чтобы защищать город до конца. «С точки зрения стратегии к этому факту можно отнестись лишь как к тактическому маневру, но для Франции это означало бы национальную катастрофу. Ибо для французов Эльзас – святая земля. С другой стороны, поскольку немцы считают эту провинцию своей территорией, они в случае ее захвата жестоко отомстят населению за героически проявленный патриотизм… Я отдал 1-й французской армии приказ защищать город». Страсбург устоял.

Весной 1945 года, подтверждал Эйзенхауэр, «французская армия храбро наступала и успешно заняла большие районы Южной Германии. Одновременно с этим они вели наземные и воздушные боевые действия против немцев в районе Бискайского залива, в результате чего освободили Бордо и остров Олерон».

Де Голль же в те месяцы следующим образом представлял свою главную задачу: «Сделать так, чтобы доля, внесенная французской армией в победу, относительный вес ее успехов, размеры завоеванной ею территории были как можно более значительными. Это даст Франции право полновесного участия в дискуссиях и решениях, которые последуют за прекращением военных действий. Чтобы это было ясно всем, я публично объявил о своих намерениях 2 апреля в Париже на площади Согласия во время церемонии вручения знамен и штандартов командирам новых или возрожденных полков».

И генерал не был бы самим собой, если бы был доволен ролью, которая отводилась союзным командованием французской армии: «Что касается французов, то сначала, как помнится, их хотели оставить на левом берегу Рейна, но, поскольку они все-таки перебрались через него, им было рекомендовано далеко от него не удаляться… В данном случае военные операции имели непосредственное отношение к политике. Именно поэтому, еще до нашего перехода через Рейн, я указывал Делаттру на то значение, какое будут иметь действия его армии для национальных интересов Франции. Мы договорились с ним, что при любых обстоятельствах 1-я армия должна овладеть Штутгартом. Столица Вюртемберга действительно могла бы открыть нам путь к Дунаю, в Баварию и Австрию. Овладев ею, мы получили бы очень сильный козырь для реализации наших намерений относительно французской оккупационной зоны».

Но прежде чем двинуться к Дунаю, де Тассиньи решил сконцентрировать силы армии в горном массиве Шварцвальд, чтобы очистить эту естественную крепость от немцев. В результате этой операции были взяты Раштатт, Баден-Баден, Кель, Фройденштадт. «XIX немецкая армия была загнана на лесистые вершины Шварцвальда. Но главный город провинции Вюртемберг по-прежнему оставался у противника, и союзникам до него было рукой подать. Нам требовалось овладеть им немедленно и раньше союзников. Не вмешиваясь в оперативные планы командующего 1-й армией, я вновь напомнил ему 15 апреля, что правительство ждет от него взятия Штутгарта», – переживал де Голль.

19 апреля штурм Штутгарта вступил в решающую стадию. На следующий день французские танки вошли в столицу Вюртемберга. Его жители встретили французские войска, молча наблюдая за ними из-за развалин домов.

Молотов летел из Москвы в Америку. Это была целая правительственная эскадрилья под командой генерала Грачева. Летели только в светлое время суток с посадками в Омске, Якутске, Уэлене. Погода была неважной, сильно болтало.

Пересекли Берингов пролив и попали во вчерашний день, что крайне озаботило бухгалтера делегации, которому пришлось вновь выплачивать незапланированные суточные. Утешили тем, что сэкономит на обратном пути. Далее путь лежал через Аляску – с ночевкой в Анкоридже – и Канаду.

Вслед Молотову одна за другой летели телеграммы за подписью «Дружков» – так теперь шифровался Генсек. Сталин постоянно держал Молотова в курсе новостей. Рассказал о ранее полученной телеграмме от Трумэна и Черчилля: «Объединенное послание Президента и Черчилля по тону мягко, но по содержанию – никакого прогресса. Если попытаются решить с тобой польский вопрос в Америке, можешь ответить, что хотя Московская комиссия находится в Америке в почти полном составе, однако отсутствие представителей Временного Польского правительства лишает тебя возможности принять решение… Хорошо было бы сказать им, что отклонение со стороны Трумэна и Черчилля югославского примера делает согласованное решение проблемы невозможным… Они подсовывают нам Станчика. Это новая фигура, которая не может вызвать у нас сочувствия». Молотов понял, что впереди его опять ждет набивший оскомину польский вопрос, а позиция Сталина железобетонна и не оставляет ему никакого пространства для маневра.